Георгий Иванов. Распад атома.
Сидеть в кафэ, слоняться по улицам, заглядывать в чужие окна, все так лучшее утешение, чем Анна Каренина или какая нибудь мадам Бовари. Следить за влюбленными, котрые сидят прижавшись за невыпитым кофе, потом плутают по улицам, наконец, оглянувшись, входят в дешевую гостиницу, то же, если не большие, чем самые совершенные стихи о любви. "Ходит маленькая ножка, вьется локон золотой". Вот она маленькая ножка стучит по асфальту монтмартскаго тротуара, вот мелькнули скрылся золотой локон за стеклянной дверью отеля. Это сегодняшний день, это трепещущее улетающее мгновение моей неповторимой жизни - конечно, разве можно сравнивать, - это выше всех вместе взятых стихов. Топот ножки замолк, локон мелькнул и исчез за дверью. Постоим, подождем. Вот окно зажглось на первом этаже. Вот задернулась портьера.
Лакей получил франк на чай и оставил их одних. Лампочка под потолком, пестрые обои, белое эмалевое биде. Может быть, это в первый раз. Может быть, это блаженнейшая в мире любовь. Может быть, Наполеон воевал и "Титаник" тонул только для того, чтобы сегодня вечером эти двое легли на кровать. Поверх одеяла, поверх каменно-застланной простыни торопливое, неловкое, безсмертное объятие. Колени в сползающих чулках широко разворочены; волосы растрепаны на подушке, лицо прелестно-искажено. О, подольше, подольше. Скорей, скорей.
- Погоди. Знаешь ли ты, что это? Это наша неповторимая жизнь. Когда нибудь, лет через сто, о нас напишут поэму, но там будут только звонкие рифмы и ложь. Правда здесь. Правда в этот день, этот час, это ускользающее мгновение. Никто не раздвигал твоих коленей, и вот я на ярком свету, на белой выутюженной простыне, бесцеремонно раздвигаю их. Тебе стыдно и больно. Каждая капля твоей боли и стыда входит полным весом в мое безпамятное торжество.
Кто они, эти двое? О, не все ли равно? Их сейчас нет. Есть только сияние, трепещущее во вне, пока это длится. Только напряжение, вращение, сгорание, блаженное перерождение сокровенного смысла жизни. Ледяная вершина мировой прелести, освещенная беглым огнем. Семенные канатики, яичники, прорванная плева, черемуха, развороченные колени, без памяти, звезды, слюна, простыня, жилки дрожат, вдребезги, ы… ы… ы… Единственная нота, доступная человеку, ея жуткий звон. О, подольше, подольше, скорей, скорей. Последние судороги. Горячее семя, стекающее к сокращающейся вибрирующей матке. Желанье описало полный путь по спирали, закинутой глубоко в вечность, и вернулось назад, в пустоту. "Это было так прекрасно, что не может кончиться смертью", записывает после брачной ночи молодой Толстой…
Орфография и пунктуация - автора.
Лакей получил франк на чай и оставил их одних. Лампочка под потолком, пестрые обои, белое эмалевое биде. Может быть, это в первый раз. Может быть, это блаженнейшая в мире любовь. Может быть, Наполеон воевал и "Титаник" тонул только для того, чтобы сегодня вечером эти двое легли на кровать. Поверх одеяла, поверх каменно-застланной простыни торопливое, неловкое, безсмертное объятие. Колени в сползающих чулках широко разворочены; волосы растрепаны на подушке, лицо прелестно-искажено. О, подольше, подольше. Скорей, скорей.
- Погоди. Знаешь ли ты, что это? Это наша неповторимая жизнь. Когда нибудь, лет через сто, о нас напишут поэму, но там будут только звонкие рифмы и ложь. Правда здесь. Правда в этот день, этот час, это ускользающее мгновение. Никто не раздвигал твоих коленей, и вот я на ярком свету, на белой выутюженной простыне, бесцеремонно раздвигаю их. Тебе стыдно и больно. Каждая капля твоей боли и стыда входит полным весом в мое безпамятное торжество.
Кто они, эти двое? О, не все ли равно? Их сейчас нет. Есть только сияние, трепещущее во вне, пока это длится. Только напряжение, вращение, сгорание, блаженное перерождение сокровенного смысла жизни. Ледяная вершина мировой прелести, освещенная беглым огнем. Семенные канатики, яичники, прорванная плева, черемуха, развороченные колени, без памяти, звезды, слюна, простыня, жилки дрожат, вдребезги, ы… ы… ы… Единственная нота, доступная человеку, ея жуткий звон. О, подольше, подольше, скорей, скорей. Последние судороги. Горячее семя, стекающее к сокращающейся вибрирующей матке. Желанье описало полный путь по спирали, закинутой глубоко в вечность, и вернулось назад, в пустоту. "Это было так прекрасно, что не может кончиться смертью", записывает после брачной ночи молодой Толстой…
Орфография и пунктуация - автора.