***
Узнала о том, что часть людей, учивших меня на филфаке МГУ, предлагает вернуться к утраченным достижениям "советского образования" и, признаться, растерялась...
На излете "совка" я еще застала те времена, когда гнобили моего первого научного руководителя, В.А. Грихина, которому многие из нас обязаны не только любовью к древнерусской литературе. Помню, как более искушенные в факультетской жизни старшекурсники объясняли: "Те, кто хочет делать карьеру, пишут у N, а те, кто хочет взаправду, идут к Хализеву", как возвышался и сиял в полумрачных коридорах первого гуманитарного Никита Ильич Толстой, и встретиться с ним считалось доброй приметой. А когда С.С.Аверинцев на дне первокурсника рассказывал о филологии, было ясно: "Вот декан, вот замдекана, а этот -- раб Божий", хотя смысл этих слов стал понятен намного позже. Еще -- толпа на семинарах Б.А.Успенского и В.М.Живова, а в перерыве, для отсутствующих -- захватывающий storytelling "о чем там было", переполненная 7-я поточная на лекциях М.В.Панова по языку русской поэзии Серебряного века, райская А.И.Журавлева, после лекций которой становился счастливей, хотя речь шла всего лишь о русской реалистической драме. Нет, конечно, были и другие, и среди них -- немало добротных филологов,которые тоже научили чему-то нужному, но если бы у меня спросили, чем отличались люди, рядом с которыми мы боялись -- нет, не переврать дату или цитату, и не провалить экзамен, а сфальшивить по большому счету, я бы повторила то, что однажды сказала о своих учителях Н.Л.Трауберг: "Они были несоветские".
Совок узнавался, да и узнается, по скудости. Он готов примириться и даже поэтизировать ущербность, недостаток (романтика чашки с отбитой ручкой, селедки на газетке), а вот переполненности, щедрости, всего, что бьет через край, выходит из берегов -- не сносит. Он боится света. Не тьма, но и не солнце -- лампочка Ильича без абажура, у всех -- одной и той же мощности. Все, что чуть ярче или чуть выше, пытливей, смелее или более цельно, тут же изгонялось или загонялось в подполье, где на одно проросшее прямо дерево, приходились десятки выросших с непоправимым надломом. Но как ни парадоксально, именно эта "теснота и мука тесноты" дает людям несамостоятельным внутреннюю "обеспеченность", которую соблазнительно, да и нетрудно принять за устойчивость и надежность. Достаточно сделать не меньше, но и не больше, и ты уже "вроде бы ничего", главное, не поднимать голову, не произносить тех слов, что могут таить хоть на унцию больше смысла, чем дозволено в рядах. Но и дозволенное, если произносить, то осторожно, чтобы за каждым словом -- дорожки к отступлению, в любую сторону, в какую будет нужно. "Скудость и осторожность" неизбежно оборачивались равнодушием и небрежностью, а все вместе собиралось в выморочный, безвоздушный псевдоуют советской, пусть даже академической, "кухни". Вернуться к ее рецептам -- значит, законсервировать мутное варево, добавив отдающих ладаном приправ; согласиться на диктатуру посредственности, изгнать "взыскующую мысль", а вместе с ней -- и тех, кто нас мыслить учил. Филология от этого не станет эффективней. Если "наука понимания" прекратит переспрашивать и понимать, ее просто не станет.
На излете "совка" я еще застала те времена, когда гнобили моего первого научного руководителя, В.А. Грихина, которому многие из нас обязаны не только любовью к древнерусской литературе. Помню, как более искушенные в факультетской жизни старшекурсники объясняли: "Те, кто хочет делать карьеру, пишут у N, а те, кто хочет взаправду, идут к Хализеву", как возвышался и сиял в полумрачных коридорах первого гуманитарного Никита Ильич Толстой, и встретиться с ним считалось доброй приметой. А когда С.С.Аверинцев на дне первокурсника рассказывал о филологии, было ясно: "Вот декан, вот замдекана, а этот -- раб Божий", хотя смысл этих слов стал понятен намного позже. Еще -- толпа на семинарах Б.А.Успенского и В.М.Живова, а в перерыве, для отсутствующих -- захватывающий storytelling "о чем там было", переполненная 7-я поточная на лекциях М.В.Панова по языку русской поэзии Серебряного века, райская А.И.Журавлева, после лекций которой становился счастливей, хотя речь шла всего лишь о русской реалистической драме. Нет, конечно, были и другие, и среди них -- немало добротных филологов,которые тоже научили чему-то нужному, но если бы у меня спросили, чем отличались люди, рядом с которыми мы боялись -- нет, не переврать дату или цитату, и не провалить экзамен, а сфальшивить по большому счету, я бы повторила то, что однажды сказала о своих учителях Н.Л.Трауберг: "Они были несоветские".
Совок узнавался, да и узнается, по скудости. Он готов примириться и даже поэтизировать ущербность, недостаток (романтика чашки с отбитой ручкой, селедки на газетке), а вот переполненности, щедрости, всего, что бьет через край, выходит из берегов -- не сносит. Он боится света. Не тьма, но и не солнце -- лампочка Ильича без абажура, у всех -- одной и той же мощности. Все, что чуть ярче или чуть выше, пытливей, смелее или более цельно, тут же изгонялось или загонялось в подполье, где на одно проросшее прямо дерево, приходились десятки выросших с непоправимым надломом. Но как ни парадоксально, именно эта "теснота и мука тесноты" дает людям несамостоятельным внутреннюю "обеспеченность", которую соблазнительно, да и нетрудно принять за устойчивость и надежность. Достаточно сделать не меньше, но и не больше, и ты уже "вроде бы ничего", главное, не поднимать голову, не произносить тех слов, что могут таить хоть на унцию больше смысла, чем дозволено в рядах. Но и дозволенное, если произносить, то осторожно, чтобы за каждым словом -- дорожки к отступлению, в любую сторону, в какую будет нужно. "Скудость и осторожность" неизбежно оборачивались равнодушием и небрежностью, а все вместе собиралось в выморочный, безвоздушный псевдоуют советской, пусть даже академической, "кухни". Вернуться к ее рецептам -- значит, законсервировать мутное варево, добавив отдающих ладаном приправ; согласиться на диктатуру посредственности, изгнать "взыскующую мысль", а вместе с ней -- и тех, кто нас мыслить учил. Филология от этого не станет эффективней. Если "наука понимания" прекратит переспрашивать и понимать, ее просто не станет.