Дмитревский Владимир Иванович. "Бей, барабан!" Глава 11
Глава одиннадцатая
Выручаем батрачонка
У дверей избы, где помещался Федяшовский комбед, Федька опять стал праздновать труса. Нагнулся и долго шарил рукой по земле, хотя там решительно ничего, кроме густеющей грязи да клочьев прошлогодней перегнившей соломы, не было.
- Ты что, клад ищешь? - спросил я раздраженно.
- Не-ет... Щепочку.
- Какую еще щепочку?
- Да вот, понимаешь, щепочка нужна.
И действительно, в коротких грязных Федькиных пальцах крепко зажата самая обыкновенная щепка. Он отходит шага на два в сторону от двери, ставит на березовый кругляк ногу в огромном рыжем сапоге и начинает старательно срезать с него толстые пласты грязи.
- Ты скоро?
Федька не отвечает, только очень громко сопит.
- Сдрейфил? А еще в комсомол просишься!
- Могут прогнать, Митька. И очень даже просто. Рубцов у нас знаешь какой!
А если Федька прав, и нас не захотят слушать? На минуту забываю, что теперь я не просто Митя Муромцев, а член РКСМ, обладающий комсомольским билетом за номером 10086. Рубцова я видел. Высокий, прямой, в шинели; левый рукав аккуратно заправлен под ремень, а лицо худое и темное, как чугун. Никогда не улыбается. Может, и на самом деле обождать?.. Ага, значит и ты трусишь! А вот Давыдов, даром что не комсомолец, на войну бегал и ни капельки там не испугался. Выходит, он храбрее?
Я решительно взялся за деревянную липкую ручку и бросил через плечо:
- Ну, как хочешь! Только комсомола тебе не видать, как своих ушей.
Федька медленно снял ногу с бревна и угодил ею в большую лужу грязи, обдав себя и меня коричневыми брызгами.
- Ладно, пошли.
Изба как изба. Серые бревенчатые стены. В правом углу - светлые квадраты, наверное, раньше там висели иконы. За грубо сколоченным столом сидит Рубцов и какой-то дядька в холщовой вышитой рубахе с расстегнутым воротом. Видно, воротник тесен его крепкой кирпичного цвета шее. Дядька ухватился за светлую кудрявую бороденку и неотрывно следит взглядом за рукою Рубцова. А рука огромная, темная, словно железная рыцарская перчатка. И в ее пальцах зажата обгрызенная, тоненькая, как прутик, ученическая ручка. В избе клубится синий махорочныйй дым. Он тянется по стенам и, как шпаклевка, забивается в щели между бревнами. Два мужика сидят на лавке, дымят самокрутками, плюют под ноги и, как мне кажется, с испугом глядят на рубцовскую руку, медленно ползущую по листку бумаги.
- А вас каким ветром занесло? - вдруг спрашивает Рубцов, устремляя на меня черные сверкающие глаза под сросшимися на переносье бровями.
- Мы к председателю комбеда по очень важному делу, - говорю я и, поспешно запустив руку в потайной карман, вытаскиваю свой комсомольский билет.
Мужики на лавке как по команде поворачивают головы в нашу сторону, пускают в меня плотные струи вонючего дыма и почему-то ухмыляются. И в этот момент я различаю едва слышный шепот Федьки Быкова:
- Слышь, Митька, я лучше того... уйду...
- Не смей уходить, Федька! - кричу я.
- Я председатель комбеда, - рокочет Рубцов и, вытянув вперед руку, как бы пригвождает Федьку к двери. - А ты, Быков, пятки прежде времени не кажи. Не гонят, ну и оставайся.
Я торжественно вручаю Рубцову свой комсомольский билет. Он лежит на широкой, как лопата, ладони председателя комбеда и кажется мне совсем маленьким.
И вот Рубцов улыбается. Прямые, твердые губы его расходятся, обнажая крупные белые зубы. От глаз к вискам разбегаются тонкие морщинки; он очень осторожно, ласковым движением пальцев раскрывает комсомольский билет и басит на всю избу:
- Муромцев, Дмитрий Иванович, член РКСМ с тысяча девятьсот двадцатого года. - И, обращаясь к дядьке в расшитой рубахе, говорит: - Слышь, Лексей, комсомолия к нам пожаловала.
- А я, дядя Андрей, теперь тоже комсомол.
Кто это сказал? Федька. Ай да Федька! Как ни в чем не бывало подходит к столу - коренастый, крепко сбитый, самостоятельный - и сразу же берет быка за рога.
- Дядя Андрей, Зуев над Ваняткой страсть как изгиляется. Ну просто терпения нет.
Я поясняю: Зуев - кулак и эксплуататор, надо ударить его по рукам.
Рубцов слушает. Лицо его становится неподвижным и грозным. Тот, кого он называет Лексеем, встает из-за стола, шагает по избе и все время теребит свою кудрявую бородку.
- Вот потому-то мы и пришли к вам, в комбед, - заканчиваю я.
- Слышь, Лексей, что комсомол говорит. На Зуева давно пора узду накинуть, - замечает Рубцов. Потом обращается ко мне: - Возьми свой билет, парень. И чего вы оба тянетесь, как перед старорежимным унтером? Садитесь вон на лавку и давайте вместе думать. Твое слово, Лексей!
- Да как ты на него узду накинешь, когда он ужом вьется! - высоким певучим голосом восклицает Алексей. - Ну, заберем мы от него батрачонка. А куда денем? Кто сиротинку на прокормление возьмет?
- Серьезно вопрос ставишь, - соглашается Рубцов. - Самостоятельно этому батрачонку просуществовать ну никак невозможно.
- А если я своего тятьку уговорю... чтобы к нам...- неуверенно предлагает Федя.
- Твой тятька, Быков, человек многосемейный, а мерин ваш давно уже в генеральском возрасте. Не вытянуть.
- Где там вытянуть, - вздыхает мужичок постарше и метко сплевывает на носок своего лаптя. - Илюха Быков, как и мы с братухой, голь перекатная. Потому и в комбеде состоим.
- А я - один, да еще обезручен. Здесь, в комбеде, и ночую. Трудно будет мальчонку к хорошей жизни пристроить, - как-то растерянно говорит Рубцов.
Действительно, загвоздка получается: отнять отнимем, а пристроить некуда. А если?.. Как же мне это сразу в голову не пришло! Ну ясно, надо с мамой поговорить, с Александром Ивановичем. Не могут же они отказать в таком деле.
- Товарищ Рубцов, а может, Ванятку в наш детдом устроить?
И опять председатель комбеда широко улыбается и кажется мне совсем молодым.
- В детдом, говоришь? Чего бы лучше. Да только как заведующая... согласится?
- Так ведь она же моя мама, - торжествующе восклицаю я. - И хотя она пока беспартийная, но нашему детпролеткульту во всем помогает.
И вот серьезный разговор с мамой. Предварительно я все рассказал Александру Ивановичу, затем состоялось заседание президиума детпролеткульта, и там единогласно была принята резолюция: «Убедительно просить заведующую детдомом гражданку Муромцеву записать в число воспитанников Ваню Колесникова, подвергающегося беспощадной эксплуатации со стороны кулака, пасечника Зуева». Резолюцию эту я подписал красными чернилами, вложил в пакет, сделанный из тетрадочной обложки, заклеил и вручил маме.
- А вы знаете, что без отношения из Унаробраза я не имею права никого принять в детский дом? - сказала мама, познакомившись с резолюцией и выслушав меня, Андрюшу Устиновича и Наташу Фуллер - делегатов детпролеткульта.
Андрюша негодующе фыркнул.
- Значит, пусть человек погибает, если ваш Унаробраз бумажки не выдаст?
Наташа тоже хотела что-то сказать, но голос у нее сорвался, а глаза наполнились слезами. Известно - девчонка!
Я очень подробно разъяснил маме, что имею задание от Укоммола проводить в детдоме правильную, большевистскую линию, а что касается Унаробраза, то, в крайнем случае, могу взять на себя - вот поеду в город и поговорю с товарищем Мухатаевым.
- Слышите, он линию проводить будет! - с азартом воскликнул Андрюша.
Мама засмеялась и провела ладонью по коротко остриженным Андрюшиным волосам.
- Настоящий ты у нас ежик!
Андрюша покраснел и насупился. Он терпеть не мог всяких женских нежностей. Кроме того, ему трудно было примириться с тем, что я вступил в комсомол, а он все еще беспартийный.
- Как же нам поступить в этом случае? - задумчиво спросила мама.
Наташа двумя пальцами, осторожно, словно божью коровку, сняла со своей румяной щеки слезу и едва слышно прошептала:
- А давайте так: все сложимся и будем кормить этого мальчика сами. Каждый выделит ему немного хлебца, щей, каши; на это мы все согласны. А ночевать вы разрешите ему в спальне старших мальчиков... уж, пожалуйста, разрешите!
И тут она опять всхлипнула.
- Вот это правильно, Наташа: здорово ты придумала! - воскликнул Устинович и толкнул локтем Наташу в бок.
Я посмотрел маме в глаза и сразу понял, что она согласна, что все будет в порядке. Мамины глаза излучали особенный, влажный и добрый свет.
- Пусть будет по-вашему, дети. Мы примем Ваню Колесникова в детский дом на общих основаниях. А с Унаробразом я договорюсь сама.
… И вот мы идем накидывать на Зуева узду, или, попросту говоря, отбирать у него Ваню: председатель комбеда Рубцов, его помощник - дядя Алексей, Александр Иванович, Андрюша, я, ну и Валька Федоров, выскочивший неизвестно откуда и заявивший, что может нам очень даже пригодиться. А может, и в самом деле пригодится? Дело-то предстоит серьезное. Зуев - классовый враг, а классовые враги, как известно, ожесточенно цепляются за старое и своих позиций без боя не уступают. Так что не исключена возможность перестрелки, а там Зуев и топор, пожалуй, в ход пустит. На всякий случай я спросил Александра Ивановича:
- А вы захватили свой револьвер?
- Оба, - сказал Александр Иванович и похлопал себя по совершенно пустому карману теплой куртки. У меня был прихвачен тоненький нож в чехольчике из черной кожи. Мой верный, не знающий промаха стилет.
***
День был отличный. Ни одного облачка на небе. Солнце подпекало непролазную федяшовскую грязь, и она становилась тяжелой и клейкой. От черных квадратов полей, лежащих за деревней к югу и востоку, пахло мокрой землей, перегноем, какими-то кореньями, - словом, весной.
Рубцов шагал впереди; распахнутая длинная шинель развевалась, и полы ее были заляпаны грязью. Мы тоже расстегнули свои ватные куртки. От солнца и быстрой ходьбы всем стало очень жарко.
Ну вот, наконец, зуевская изба.
Едва мы подошли к калитке, как за забором звякнуло железо и зашелся яростным лаем Шмель.
- Тигра лютая! - звонким тенорочком воскликнул дядя Алексей и шарпанул по калитке черенком от лопаты, который он подобрал по дороге. Басовитый лай Шмеля перешел в какой-то всхлипывающий рев. Наверное, точно так выла на болоте страшная Баскервильская собака, из рассказов о знаменитом сыщике Шерлоке Холмсе. Рядом с собой я слышал учащенное дыхание Устиновича; он, по обыкновению, прикусил губу и сморщил свой короткий нос.
- Ничего, Александр Иванович взял оба свои револьвера, - успокаивающе шепнул я.
- Ты не думай, я не боюсь, - возразил мой друг.
А где же Валька Федоров? Шел вместе с нами, вертелся около председателя комбеда, молотил по воздуху руками и уверял, что уже имел дело с кулачьем в своей деревне. Но вот мы пришли, а Вальки нет. Исчез человек. Ну прямо сквозь землю провалился.
- Где Валька? - для порядка спросил я.
Андрюшка презрительно скривил губы.
- А где может быть воин с сердцем зайца, слишком близко подобравшийся к вигвамам врага? - потом обыкновенным голосом: - Ты что, Вальку не знаешь? Спрятался где-нибудь и ждет, как развернутся события.
В это время за забором захлопали дверии противный голос Зуева осведомился из-за калитки:
- Кого бог принес?... Цыц, проклятущий, цыц, тебе говорю!
- Открой, из комбеда, - сказал Рубцов.
- Да никак сам Андрей Прокофьевич... Гость-то какой редкий! Гость-то какой дорогой! Сейчас, сейчас... - И на Шмеля дискантом пронзительным и острым, как осколок стекла: - У-у-у, вражья кровь! Вот я тебя...
Мы вошли во двор, и Зуев нисколько не удивился, что нас так много, и очень любезно сказал:
- Прошу в избу пожаловать. Гостям завсегда рады. Медком липовым попотчую.
- Не гости мы для тебя, Зуев, а представители власти рабоче-крестьянской, - тяжело, словно бил молотом по наковальне, отозвался Рубцов. Затем, отодвинув плечом пасечника, первым вошел в избу.
Ознакомившись с постановлением комбеда, Зуев огладил свою бороденку, двумя медовыми струйками сбегавшую на выбеленную холщовую рубаху, и, подняв вверх костлявый и плоский указательный палец - ну совсем как наша Надежда Власьевна! - нравоучительно изрек:
- Человеку добро делаешь, а он ловчится руку укусить. Порода уж такая волчья. Так и в евангелии написано.
- Сам ты волк, - сказал Рубцов и устремил взгляд своих черных грозных глаз на благостную физиономию пасечника. - Немедля доставить сюда батрачонка.
- Ванятка, подь сюды! - добреньким голосом крикнул Зуев.
Изба молчала. Молчали все четыре ее угла: и тот, который загораживала громаднющая снежно выбеленная, пышущая теплом печь, и тот, где в отблесках лампады синели, как от удушья, лики святых, и те, где были нагромождены старые колоды, терпко пахнущие медом.
- Ванятка, тебе, что ль, говорят? … Страсть чужих боится, - пояснил нам Зуев и вдруг одним шагом пересек избу, нагнулся и выхватил из-под печки, как ухват или лопату, мальчонку в длинной, распахнутой на груди рубахе.
Так близко я видел Ваню в первый раз. И правда, у него была какая-то совсем прозрачная кожа с голубыми жилками на висках, большие испуганные глаза, бескровные губы, и кровоподтеки на скуле, и свежие царапины на щеках и на неправдоподобно тонкой шее. Восковой мальчик с серыми тоскливыми глазами.
Ванятка смотрел на нас, а мы разглядывали его. И никто ничего не говорил.
Наконец, криво усмехнувшись, Зуев сказал:
- Хотят тебя, Ванятка, у меня забрать. Мол, больно я строгий к тебе. А какой отец строгий не бывает?!
Губы мальчика зашевелились, и мы услышали скорее выдохнутые, а не произнесенные им слова:
- А ты мне вовсе не отец. Ты живодер.
- Ясно, - сказал Рубцов и толкнул пасечника взглядом так сильно, что тот попятился и неловко сел на скамью.
- Мы тебя в детдом возьмем. Будешь жить с нами? - спросил я.
- Конечно, будет. - Александр Иванович обхватил хрупкие плечи Ванятки и прижал его к себе.
- Буду, - прошептал Ванятка.
- Молодец! Изо всех сил буду с тобой дружить, - горячо пообещал Андрюша.
- Одежку его давай! - приказал пасечнику Рубцов.
Зуев послушно вскочил со скамьи и засуетился.
- Одежка... Да какая же одежка, когда ныне аршина ситца и за полцарства не достанешь? Вот разве что зипун. Зипун мы ему действительно справили. Где зипунишко-то твой, Ванятка?
И так как Ваня, жавшийся к боку Александра Ивановича, молчал, Зуев, поскрипывая своими высокими сапогами, густо смазанными дегтем, опять подошел к печи и вытащил из-под нее какие-то лохмотья.
- Бери вот... Ну, и лаптишки расхожие... Пусть люди знают - отходчиво у меня сердце.
Александр Иванович отшвырнул ногой зловонные тряпки, одним махом скинул с себя теплую куртку и набросил на Ванятку.
- Пошли!
В эту секунду дверь распахнулась и в избу ввалился запыхавшийся, красный, но очень довольный Федя Быков.
Он сразу же разобрался в обстановке.
- Ага, уже отобрали! Ну, Ванятка, айда к нам в избу. - И обратился к Рубцову: - Опоздал я, дядя Андрей. Все утро тятьку уговаривал. Ну и матку тоже. Вполне они согласны.
- Вот и молодчик, - скупо похвалил его Рубцов. - Но только этого Ванятку они в свой приют... то бишь в детдом записали. Там малому не в пример способнее будет.
- И-эх ты! - огорченно воскликнул Федька и, по обыкновению, швырнул об пол свою шапчонку. - Выходит, зря старался.
- Ничего не зря. Правильно поступил, по-комсомольски, - сказал я.
- Думаешь, все же запишут? - так и вскинулся мгновенно просиявший Федька.
- И не сомневайся, - подтвердил я, представив, как мы с Быковым заходим в Укоммол к Дорофееву и я рассказываю, как Федька сначала боролся с кулаком, а потом агитировал своих родителей и довел их до полной сознательности. За это его обязательно примут!
- Ты куртку застегни, - говорил Александр Иванович Ванятке.
- Сейчас, дяденька.
- Все же лапотки надень, - посоветовал дядя Алексей. - Земля дюже холодная.
- Хорошо, дяденька.
И вот странная штука. Мы ходили по избе, собирали Ванятку, еще что-то делали, а хозяин избы - Зуев - стоял у стены, и будто бы его не было вовсе. Никто к нему не обращался, никто даже не взглянул в его сторону. Только когда уходили, Рубцов, отрубая каждое слово, сказал:
- Это тебе, Зуев, предупреждение от рабоче-крестьянской власти. Понял?
- Чего же не понять, Андрей Прокофьевич! Чай, господь бог и меня, по великой своей милости, вразумил.
Он не вышел проводить нас на крыльцо, и Шмель - красноглазый, задыхающийся от тугого ошейника и свирепости - кинулся на нас, и вдруг цепь сильно рванула назад, и он поднялся на дыбки, как гризли - медведь Скалистых гор. Тогда Рубцов пнул его сапогом, и Шмель завизжал, как обыкновенная собака.
А за калиткой нас ждал надутый и важный Валька Федоров. По его словам, опасаясь нападения на нас с тыла, он сразу же организовал глубокую засаду и повел тщательное наблюдение за домом пасечника и всеми подходами к нему. И он имел наглость заявить, что своим успехом вся операция по уводу батрачонка обязана главным образом ему - предусмотрительному и остроглазому красному разведчику.
- Ты просто презренный трус, - процедил сквозь зубы Андрюшка, и Федоров даже не удостоил его ответом, а зашагал нога в ногу с Александром Ивановичем.
- Еще они могут выстрелить нам вслед, - заявил он авторитетно. - Кулаки-то! Вы их небось не знаете, а я как облупленных их знаю.
Получив от Александра Ивановича легкий подзатыльник, он как будто успокоился и стал рассказывать про свои ожесточенные схватки с классовым врагом бывшему Одноглазому Лису, которого еще совсем недавно панически боялся.
… Да, прямо на глазах меняются люди. Давно ли Федька Быков, признанный атаман федяшовских ребят, кидался на приютских, как бык на красное? Давно ли он - хитроумный и могучий Одноглазый Лис, главный вождь ирокезов - считался смертельным врагом благородных делаваров? Мог ли я подумать еще месяц назад, что он раньше Коли Давыдова и Андрюши Устиновича потянется за мной в комсомол? А ведь так оно и вышло...
После того как мы совместными усилиями отобрали у пасечника Ваню Колесникова и зачислили его в детский дом, Федя стал бывать у нас каждодневно. Сперва он приходил якобы только для того, чтобы поинтересоваться, как живет Ванятка и не обижают ли его - упаси бог - приютские.
- Вот это видел? - спрашивал он, поднося к носу Вити-китайца или Вальки Федорова крепко сжатый, до черноты загорелый кулак. - Свинчатка! Кто Ванятку обидит, того вот эта свинчатка непременно достигнет.
Но Ваню никто обижать не собирался. К нему относились хорошо все: и моя мама, и ребята, и девчонки, и Надежда Власьевна, и даже Лидочка. Он здоровел и веселел. Кожа на лице теряла пугающую восковую прозрачность, а на щеках так даже порозовела. Плечики выпрямлялись, и из серых глаз, занимающих, как мне казалось, большую часть лица, уходил испуг.
Так что в конце концов Федя перестал беспокоится о судьбе бывшего батрачонка и стал усиленно тренироваться на балалайке. Александр Иванович, играющий почти на всех струнных инструментах, даже на скрипке, заверил Федю, что из него обязательно получится толк. Поэтому каждый вечер Федя появлялся в детпролеткульте, снимал со стены балалайку и часа полтора бил по струнам своими короткими крепкими пальцами.
За вожаком потянулись все бывшие ирокезы. Наш парк перестал быть для них запретным местом. Мы вместе купались в пруду, ловили карасей, устраивали морские сражения, а иногда после вечерней зари, когда парк закутывался в темный плащ и кроны лип не по дневному таинственно шумели и совы неслышно вылетали на охоту, мы на плоту по черной гладкой в звездной россыпи воде подплывали к острову и разводили там костер. Пожирая сухой хворост, с треском разбегаясь по сосновым веточкам, мгновенно накаляя докрасна тонкие душистые иглы, огонь костра поднимался все выше, и вода вокруг островка багровела, будто шевелилась от дыма.
Мы с Андрюшей попеременно рассказывали ребятам о мудром Чингачгуке, бесстрашном и благородном Ункасе и их бледнолицем брате - Соколином Глазе. Вот когда бывшие ирокезы узнали, наконец, про настоящих индейцев: ирокезов и делаваров, описанных Фенимором Купером. Узнали и обиделись. Они тоже хотели быть сынами священной черепахи, то есть благородными и отважными делаварами, а не кровожадными мингами.
И мы тут же, у костра, порешили, что мингами будут отныне называться наши общие враги - ребята из «собачьей слободки».
Вообще это лето было замечательным.
Несколько раз я ездил в Тулу на разные заседания Губкома и Укома детпролеткультов. Старшие детпролеткультовцы, во главе с Кузиным, Владимировым и Лопухиным, на все лето отправлялись в свою самоуправляющуюся колонию в Рудневе, а в Губкоме хозяйничали Миша Лебедев и управделами Леля Чернявская.
Миша страшно обрадовался, когда меня увидел, посадил за письменный стол рядом с собою и долго убеждал, что борьба с контрреволюцией не закончена и что именно нам - юным, смелым и лишенным мещанских предрассудков - предстоит осуществить революцию в мировом масштабе. Глаза его горели, голос гремел, как труба, и даже короткие волосы, как мне показалось, становились дыбом. Но о делах нашего и Желыбинского детпролеткульта Миша расспрашивал как-то лениво, без всякого интереса и никаких практических указаний не давал.
- Вот, Муромцев, запомни на всю жизнь, - громыхал он хрипловатым баском. - Лозунг: р-р-р-революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг. Здорово?
Жаловался мне на «пожидаевщину». По его словам выходило, что бородатый, похожий на попа художник и не подумал сложить оружия. Он не подчинился решению губернской конференции детпролеткультов и ведет сейчас возмутительную подрывную деятельность, обвиняя руководство Губкома в том, что оно вынуждает детпролеткульты полностью копировать работу ячеек РКП(б).
- Он до того додумался, что пошел к товарищу Гожанскому и заявил: детпролеткульты - детская организация. Зачем вы позволили им играть во взрослых? Нет, ты, Муромцев, понимаешь? Стопроцентный контрик! Губчека по нем плачет…
- А чего его не схватят, если он такой? - перебил я Лебедева, так как просто не мог представить, что настоящий контрик может разгуливать по улице Коммунаров и так, за здорово живешь, проводить разную вражескую агитацию.
Лебедев только головой покрутил.
- Сам не понимаю. Я уж и к товарищу Матсону ходил и прямые намеки ему делал, а он ничего не предпринимает и даже смеется. Спрашивается, - над кем же он смеется? Над представителем революционной организации пролетарских детей. Так? Только так. Считаю, что это не к лицу председателю Губчека.
Я, конечно, был полностью согласен с Лебедевым и негодовал на председателя Губчека Матсона. Однако, когда в следующий свой приезд в город я побывал в Укоммоле и поговорил с Костягиным, картина показалась мне немножко другой. В самом деле, ведь существовал же Российский Коммунистический Союз Молодежи, поставивший перед собою цель - распространение идей коммунизма и вовлечение рабочей и крестьянской молодежи в активное строительство советской России.
- А теперь подумай, Муромцев, что получается, когда ваши губкомовцы стали полностью копировать работу комсомольских ячеек. Что за ненужный параллелизм! Другое дело - крепко подумать, как и чем заинтересовать ребят примерно твоего возраста, Муромцев, и еще помоложе. Вот тут бы и развернуться Губкому ваших детпролеткультов - говорит Костягин.
Я чуть на него не обиделся - все еще, значит, считает меня маленьким, но вовремя вспомнил жалобы Толи Токарева на работу в детпролеткульте, где «маленьким совсем скучно», и то, как он говорил, что с удовольствием стал бы играть в индейцев, если бы Губком не считал эту игру буржуазным пережитком.
Переменив тему разговора, я стал рассказывать о Феде Быкове, о том, как он помогал нам отнимать от Зуева батрачонка и каким он теперь стал активным детпролеткультовцем.
- Я, наверное, не мог так говорить, что он тоже комсомолец. Но пришлось сказать, иначе он не хотел в комбед идти, боялся, - оправдывался я.
Костягин довольно потер свои худые красные руки, торчащие из коротких рукавов косоворотки.
- А как он теперь настроен?
- Одноглазый Лис - то… Ух, черт! Это мы его так раньше звали, - смущенно пояснил я Костягину. - Ждет не дождется, когда в РКСМ вступить можно будет.
- Вот это настоящее дело. Вот за это и тебя похвалить можно, - оживленно говорил Костягин, рассыпая махорку из торопливо свернутой цигарки. - Создадим комсомольскую ячейку в Федяшове. У меня на примете еще два парня есть; ну и ты, конечно, в нее войдешь. Будете бороться за интересы бедняцкой и батрацкой молодежи…В общем, на днях приеду. Варюха! - закричал он на всю комнату.
Вошла моя старая знакомая, все в той же белой в синих точечках блузке и заплатанных сапожках.
- Здравствуй, Муромцев.
Крепко, по-дружески тряхнула мне руку. А я смотрел на нее и сам себе удивлялся: ну как можно было испугаться такой славной девушки с тонкими золотистыми волосиками, подстриженными как у мальчишки, и ясными карими глазами! И как это мне взбрело тогда в голову, что Варя не захочет выдать мне комсомольский билет!
- Будем организовывать ячейку в Федяшове. Подготовь нужные документы и напиши мне мандат, - сказал Костягин.
Действительно, он скоро приехал.
Мама разрешила провести собрание всей деревенской молодежи в нашем театре, то есть в зале детского дома.
После собрания я обещал Костягину показать спектакль «Марат», который все видели раз пять, но требовали, чтобы мы показывали его еще и еще…
Детпролеткультовцы разбежались по избам и роздали всем приглашение прийти на собрание.
Несмотря на то, что с утра шел холодный дождь, сбивая с деревьев последние коричневые листочки, и все Федяшово заплыло жирной глинистой грязью, на собрание пришло много народу.
Костягин сделал доклад о текущем моменте и задачах РКСМ. Он говорил, что Владимир Ильич Ленин на Третьем всероссийском съезде комсомола дал настоятельный совет всей рабоче-крестьянской молодежи учиться, учиться и еще раз учиться. И комсомольцы должны показать пример.
Вот тут-то я и подумал, что моя мама, Надежда Власьевна и даже Лидочка, выходит, совершенно правы, заставляя нас учить арифметику, грамматику и географию, а я, постоянно сбегая с этих занятий, совершенно не прав, так как, являясь членом комсомола, показываю плохой пример детпролеткультовцам.
После доклада Костягин заявил, что в Укоммол поступило три заявления от представителей федяшовской молодежи - Федора Быкова, Михаила Быкова и еще одного Михаила Быкова - с просьбой о принятии их в комсомольские ряды. Оказывается, два лучших деревенских музыканта - Миша большой и Миша маленький - нашли дорогу в комсомол.
Итак, в Федяшове стала действовать настоящая комсомольская ячейка. Секретарем избрали Мишу Быкова - большого - того, что играл на гитаре, украшенной огромным бледно-розовым бантом. Ну, конечно, ему же стукнуло восемнадцать лет, а моему дружку Федьке было около пятнадцати - толком своего возраста он и сам не знал.
Федька был необыкновенно, неистово счастлив. Встречаясь со мной - а встречались мы с ним раза три-четыре в день, - он непременно показывал мне комсомольский билет и громко щелкал языком.
- Во, Митрий, видел?
- А что я тебе говорил?
- Так ведь то говорил, а то билет выдали. Разница!
А вот с Колей Давыдовым дело обстояло совсем плохо. Я все время его агитировал, но сагитировать так и не смог. Конечно, я сразу же рассказал ему о своей встрече с комиссаром Мельниковым и о том, что вовлекаю его в комсомол по заданию нашего комиссара. На мгновение лицо Коли оживилось.
- В городе он, значит… А ведь тогда, когда его всего в крови в избу принесли, страсть я боялся, что не выживет… Хромает… С клюшкой, говоришь, ходит? Ну ничего, выправится. Он знаешь, какой? Как из стали.
Задумался и на несколько мгновений вовсе забыл обо мне. Наверное, увидел себя там, на фронте, рядом с тяжко раненым комиссаром.
- Очень мне его надо повидать. Может, вся жизнь моя от этой встречи перевернется.
- Садись на буфер - и айда. А хочешь, вместе к нему поедем. Он о тебе, знаешь, как расспрашивал, - предложил я.
Давыдов упрямо покрутил головой.
- Сейчас не поеду. Вот придет весна, тогда посмотрю.
А когда я уговаривал Колю начать работать в детпролеткульте и, хорошенько подготовившись, поступить в комсомол, он махал рукой и молча уходил от меня. Даже с Катей Леденевой перестал он дружить, и иногда мне казалось, что эта девочка с отчаянными глазами, так здорово сыгравшая Шарлотту Корде и являющаяся теперь членом президиума детпролеткульта, не прочь подружиться со мной. От этой мысли сердце у меня замирало, и я нетерпеливо ждал весны, полагая почему-то, что весною жизнь будет еще лучше.
А вышло все наоборот.
Тиф рыскал вблизи детского дома, точно голодный волк вокруг стада овец. Моя мама в единоборстве с опасностью, приближающейся неотвратимо, проявляла чудеса изобретательности и стойкости.
Этот тиф именовался сыпным. Проникнуть за каменные стены челищевского дома - стены почти полутора-аршинной толщины - он мог только через насекомых. Каждое утро, едва затихал в руках дежурной воспитательницы маленький колокольчик с ласковым мелодичным голоском, все служащие детского дома расходились по спальням и тщательнейшим образом осматривали стиранное без мыла бязевое и ситцевое тряпье - одежду девочек и мальчиков. Только бабка Марфа, колдующая над огромными черными котлами, едва умещающимися в раскаленной утробе печи, да ночной сторож-сухоручка особым распоряжением мамы избавлялись от этой нелегкой повинности.
Я предложил маме мобилизовать самых активных детпролеткультовцев для участия в облаве на паразитов, но она сердито сказала:
- Занимайтесь, пожалуйста, своими кружками, театром и прочим. А тиф, мой дорогой, не игрушка.
Не было мыла; белье превратилось в заплатанные лохмотья, а главное, не было никаких жиров, и, как говорила мать Андрюши - наша фельдшерица, детские организмы не в состоянии были сопротивляться жестокой болезни.
Первой заболела как раз она - мать Андрюши - и заболела очень тяжело. Таким образом, наша единственная медицинская единица сразу же вышла из строя. Лечить Андрюшину маму стала моя мама. Я несколько раз прорывался в комнату к Устиновичам и с тревогой смотрел на больную. Голова ее со спутавшимися темными волосами лежала на подушке, щеки и лоб были красны, глаза смотрели на Андрюшу и меня, но, наверное, ничего не видели. Иногда голосом хриплым и жалобным мать Андрюши выкрикивала какие-то непонятные фразы. Андрюша сказал, что это по-латыни. У нее был ужасный жар, почти сорок один градус, и сердце могло не выдержать такой температуры. Надо было отвезти ее в лаптевскую больницу. Иван Сергеевич запряг Орлика в розвальни, положил побольше соломы и подъехал к крыльцу. Был сильный мороз. Андрюшину маму одели в пальто и завернули в два одеяла. Александр Иванович и помзавхоза Семен Ильич вынесли ее на руках. Андрюша кусал губы, едва удерживая слезы. Мне было его очень жаль, и я несколько раз пожал его локоть. Мама сказала:
- Ну, даст бог, обойдется, - махнула рукой.
Иван Сергеевич закричал на Орлика, и Орлик понуро переступил мохнатыми, заиндевевшими ногами. Полозья заскрипели. Андрюша зарыдал.
А через три дня Андрюша зашел ко мне и остановился на пороге, странно поглядывая на меня своими чуть выпуклыми ореховыми глазами.
- Я зашел к тебе, Митя, чтобы проститься, - сказал он, все еще не отходя от порога.
Тут я заметил, что щеки его, обычно довольно бледные, горят.
- А куда ты уезжаешь? - спросил я, чуя недоброе.
- Я не уезжаю, а заболеваю тифом. Но пока этого еще никто не знает, - сказал вождь Рысь и отважно посмотрел мне в глаза. - Ты не думай, Митя, я его не боюсь, но только жаль, что мы можем никогда больше не увидеться.
Он сказал это таким странным голосом, что у меня перехватило горло, а в глазах закипели слезы.
Андрюша продолжал:
- Меня могут увезти в больницу, а кроме того, я могу умереть. Вот маме моей очень худо…
Я бросился к нему.
- Нет, нет, не подходи близко! Может, я теперь заразный, - твердо сказал Устинович и вытянутой ладонью удержал мой порыв. - Если меня увезут, возьми на память всех моих бумажных солдатиков и, знаешь, ту книгу «Два маленьких дикаря», которую ты так любишь.
Вечером Андрюша впал в бессознательное состояние и уже не узнал меня. А на другой день Иван Сергеевич увез его вместе с тремя другими детдомовцами в лаптевскую больницу.
Теперь каждый день можно было видеть печальное зрелище: с утра к главному входу подъезжали сани. На них складывали ребят, заболевших тифом. Мама и воспитательницы тщательно закутывали их одеялами. Иван Сергеевич натужно кричал на Орлика , полозья скрипели по наезженному плотному снегу.
Я только взглядом мог попрощаться с Катей Леденевой, когда ее, закутанную в ватное пальто и старенькое зеленое одеяло, на руках вынес Александр Иванович. Нежная кожа на ее щеках порозовела, из-под серой ватной ушанки торчали слипшиеся и потемневшие волосы; прозрачные, как льдинка, глаза были широко открыты, но в них я не увидел ни испуга, ни удивления, ни тоски. Она была без памяти.
Когда заболел Коля Давыдов, за мной пришел Витя-китаец и сказал, что Коля наказал мне сейчас же прийти к нему в спальню старших мальчиков.
Коля ждал меня и явно обрадовался, когда я вошел.
- Поди сюда, Митя, но близко не становись, чтобы болезнь на тебя не перескочила, - довольно твердо начал он, с трудом раздирая запекшиеся губы.
- Я не боюсь, - сказал я и сел на койку к Давыдову.
Я действительно уже не боялся. Ведь к тому времени тиф вырвал из детского дома не менее половины воспитанников. А о взрослых и говорить нечего. Давно уже Семен Ильич отвез на том же Орлике Ивана Сергеевича, а вчера, говорят, заболел и он сам. В Тулу увезли Лидочку и совсем плохую Надежду Власьевну; мама говорила, что за ее жизнь очень опасаются. Чего же мне было боятся? В любую секунду меня мог укусить паразит и заразить тифом. Я привык к мысли, что тоже непременно заболею.
- Вот что, Митя, - быстро заговорил Давыдов. - Я по дурости не хотел тебе рассказывать.. обиделся даже тогда… Ведь я там, у Мельникова, не только на кухне подсоблял; я, брат, и в разведку ходил и даже ранен был… только без крови… Контузией это называется. Вот после ранения меня и перевели на кухню…
- Чего же ты молчал? - закричал я, вскакивая с койки.
- Ладно, успокоил меня Коля. - Страсть как я обижался, потому и молчал, потому и дружить с тобой перестал… Когда ты сказал, что товарища Мельникова видел, я обрадовался, решил обязательно к нему поехать, чтобы он правду мою подтвердил. Тогда бы и в комсомол подался.
Вот что сказал мне бывший великий вождь Быстроногий Олень, начальник славной красной разведки, мой друг Колька Давыдов. Он был настоящим героем - наш Колька, а мы об этом не знали.
- Поправляйся скорей, приезжай. Завернем здесь такое, - шептал я ему. - Вступишь в комсомол, а у нашей ячейки знаешь сколько дела теперь? Председатель комбеда товарищ Рубцов нас своими лучшими помощниками считает. Хотим теперь красную избу-читальню открыть, чтобы неграмотность и всякие религиозные предрассудки ликвидировать. Ну, и с кулаками бороться надо…
- Вот если поправлюсь, обязательно, - едва проговорил Коля Давыдов. Видно, он очень ослаб от разговора, или, может быть, у него жар поднялся.
Я встал с койки, стиснув его горячую ладонь, пообещал:
- На днях увидимся. Вот заболею, и меня в больницу свезут. Попрошусь, чтобы рядом с тобой положили…
Но я почему-то так и не заболел. Заболела моя мама. Оказывается, она двенадцать дней пересиливала болезнь и даже никому не говорила, что у нее высокая температура.
… Вьюжным февральским днем 1921 года ехал я вместе с больной мамой в Тулу. Не Орлик, а сильная вороная лошадь тащила легкие розвальни, набитые мягчайшим сеном и покрытые меховой полостью, и вожжи держал не Иван Сергеевич Полюбин, а высокий человек с рыжеватой раздвоенной бородкой, в потертом романовском полушубке и мохнатой меховой шапке. Это был доктор Полилов, старый друг нашей семьи. Он настоял, чтобы маму не отправляли в Лаптево, а положили в городскую больницу, где он был главным врачом.
Болела мама целых два месяца, а я жил у Полилова в узенькой комнатушке, пропахшей табачным дымом и разными лекарствами, и очень сильно тосковал по детскому дому.
Выручаем батрачонка
У дверей избы, где помещался Федяшовский комбед, Федька опять стал праздновать труса. Нагнулся и долго шарил рукой по земле, хотя там решительно ничего, кроме густеющей грязи да клочьев прошлогодней перегнившей соломы, не было.
- Ты что, клад ищешь? - спросил я раздраженно.
- Не-ет... Щепочку.
- Какую еще щепочку?
- Да вот, понимаешь, щепочка нужна.
И действительно, в коротких грязных Федькиных пальцах крепко зажата самая обыкновенная щепка. Он отходит шага на два в сторону от двери, ставит на березовый кругляк ногу в огромном рыжем сапоге и начинает старательно срезать с него толстые пласты грязи.
- Ты скоро?
Федька не отвечает, только очень громко сопит.
- Сдрейфил? А еще в комсомол просишься!
- Могут прогнать, Митька. И очень даже просто. Рубцов у нас знаешь какой!
А если Федька прав, и нас не захотят слушать? На минуту забываю, что теперь я не просто Митя Муромцев, а член РКСМ, обладающий комсомольским билетом за номером 10086. Рубцова я видел. Высокий, прямой, в шинели; левый рукав аккуратно заправлен под ремень, а лицо худое и темное, как чугун. Никогда не улыбается. Может, и на самом деле обождать?.. Ага, значит и ты трусишь! А вот Давыдов, даром что не комсомолец, на войну бегал и ни капельки там не испугался. Выходит, он храбрее?
Я решительно взялся за деревянную липкую ручку и бросил через плечо:
- Ну, как хочешь! Только комсомола тебе не видать, как своих ушей.
Федька медленно снял ногу с бревна и угодил ею в большую лужу грязи, обдав себя и меня коричневыми брызгами.
- Ладно, пошли.
Изба как изба. Серые бревенчатые стены. В правом углу - светлые квадраты, наверное, раньше там висели иконы. За грубо сколоченным столом сидит Рубцов и какой-то дядька в холщовой вышитой рубахе с расстегнутым воротом. Видно, воротник тесен его крепкой кирпичного цвета шее. Дядька ухватился за светлую кудрявую бороденку и неотрывно следит взглядом за рукою Рубцова. А рука огромная, темная, словно железная рыцарская перчатка. И в ее пальцах зажата обгрызенная, тоненькая, как прутик, ученическая ручка. В избе клубится синий махорочныйй дым. Он тянется по стенам и, как шпаклевка, забивается в щели между бревнами. Два мужика сидят на лавке, дымят самокрутками, плюют под ноги и, как мне кажется, с испугом глядят на рубцовскую руку, медленно ползущую по листку бумаги.
- А вас каким ветром занесло? - вдруг спрашивает Рубцов, устремляя на меня черные сверкающие глаза под сросшимися на переносье бровями.
- Мы к председателю комбеда по очень важному делу, - говорю я и, поспешно запустив руку в потайной карман, вытаскиваю свой комсомольский билет.
Мужики на лавке как по команде поворачивают головы в нашу сторону, пускают в меня плотные струи вонючего дыма и почему-то ухмыляются. И в этот момент я различаю едва слышный шепот Федьки Быкова:
- Слышь, Митька, я лучше того... уйду...
- Не смей уходить, Федька! - кричу я.
- Я председатель комбеда, - рокочет Рубцов и, вытянув вперед руку, как бы пригвождает Федьку к двери. - А ты, Быков, пятки прежде времени не кажи. Не гонят, ну и оставайся.
Я торжественно вручаю Рубцову свой комсомольский билет. Он лежит на широкой, как лопата, ладони председателя комбеда и кажется мне совсем маленьким.
И вот Рубцов улыбается. Прямые, твердые губы его расходятся, обнажая крупные белые зубы. От глаз к вискам разбегаются тонкие морщинки; он очень осторожно, ласковым движением пальцев раскрывает комсомольский билет и басит на всю избу:
- Муромцев, Дмитрий Иванович, член РКСМ с тысяча девятьсот двадцатого года. - И, обращаясь к дядьке в расшитой рубахе, говорит: - Слышь, Лексей, комсомолия к нам пожаловала.
- А я, дядя Андрей, теперь тоже комсомол.
Кто это сказал? Федька. Ай да Федька! Как ни в чем не бывало подходит к столу - коренастый, крепко сбитый, самостоятельный - и сразу же берет быка за рога.
- Дядя Андрей, Зуев над Ваняткой страсть как изгиляется. Ну просто терпения нет.
Я поясняю: Зуев - кулак и эксплуататор, надо ударить его по рукам.
Рубцов слушает. Лицо его становится неподвижным и грозным. Тот, кого он называет Лексеем, встает из-за стола, шагает по избе и все время теребит свою кудрявую бородку.
- Вот потому-то мы и пришли к вам, в комбед, - заканчиваю я.
- Слышь, Лексей, что комсомол говорит. На Зуева давно пора узду накинуть, - замечает Рубцов. Потом обращается ко мне: - Возьми свой билет, парень. И чего вы оба тянетесь, как перед старорежимным унтером? Садитесь вон на лавку и давайте вместе думать. Твое слово, Лексей!
- Да как ты на него узду накинешь, когда он ужом вьется! - высоким певучим голосом восклицает Алексей. - Ну, заберем мы от него батрачонка. А куда денем? Кто сиротинку на прокормление возьмет?
- Серьезно вопрос ставишь, - соглашается Рубцов. - Самостоятельно этому батрачонку просуществовать ну никак невозможно.
- А если я своего тятьку уговорю... чтобы к нам...- неуверенно предлагает Федя.
- Твой тятька, Быков, человек многосемейный, а мерин ваш давно уже в генеральском возрасте. Не вытянуть.
- Где там вытянуть, - вздыхает мужичок постарше и метко сплевывает на носок своего лаптя. - Илюха Быков, как и мы с братухой, голь перекатная. Потому и в комбеде состоим.
- А я - один, да еще обезручен. Здесь, в комбеде, и ночую. Трудно будет мальчонку к хорошей жизни пристроить, - как-то растерянно говорит Рубцов.
Действительно, загвоздка получается: отнять отнимем, а пристроить некуда. А если?.. Как же мне это сразу в голову не пришло! Ну ясно, надо с мамой поговорить, с Александром Ивановичем. Не могут же они отказать в таком деле.
- Товарищ Рубцов, а может, Ванятку в наш детдом устроить?
И опять председатель комбеда широко улыбается и кажется мне совсем молодым.
- В детдом, говоришь? Чего бы лучше. Да только как заведующая... согласится?
- Так ведь она же моя мама, - торжествующе восклицаю я. - И хотя она пока беспартийная, но нашему детпролеткульту во всем помогает.
И вот серьезный разговор с мамой. Предварительно я все рассказал Александру Ивановичу, затем состоялось заседание президиума детпролеткульта, и там единогласно была принята резолюция: «Убедительно просить заведующую детдомом гражданку Муромцеву записать в число воспитанников Ваню Колесникова, подвергающегося беспощадной эксплуатации со стороны кулака, пасечника Зуева». Резолюцию эту я подписал красными чернилами, вложил в пакет, сделанный из тетрадочной обложки, заклеил и вручил маме.
- А вы знаете, что без отношения из Унаробраза я не имею права никого принять в детский дом? - сказала мама, познакомившись с резолюцией и выслушав меня, Андрюшу Устиновича и Наташу Фуллер - делегатов детпролеткульта.
Андрюша негодующе фыркнул.
- Значит, пусть человек погибает, если ваш Унаробраз бумажки не выдаст?
Наташа тоже хотела что-то сказать, но голос у нее сорвался, а глаза наполнились слезами. Известно - девчонка!
Я очень подробно разъяснил маме, что имею задание от Укоммола проводить в детдоме правильную, большевистскую линию, а что касается Унаробраза, то, в крайнем случае, могу взять на себя - вот поеду в город и поговорю с товарищем Мухатаевым.
- Слышите, он линию проводить будет! - с азартом воскликнул Андрюша.
Мама засмеялась и провела ладонью по коротко остриженным Андрюшиным волосам.
- Настоящий ты у нас ежик!
Андрюша покраснел и насупился. Он терпеть не мог всяких женских нежностей. Кроме того, ему трудно было примириться с тем, что я вступил в комсомол, а он все еще беспартийный.
- Как же нам поступить в этом случае? - задумчиво спросила мама.
Наташа двумя пальцами, осторожно, словно божью коровку, сняла со своей румяной щеки слезу и едва слышно прошептала:
- А давайте так: все сложимся и будем кормить этого мальчика сами. Каждый выделит ему немного хлебца, щей, каши; на это мы все согласны. А ночевать вы разрешите ему в спальне старших мальчиков... уж, пожалуйста, разрешите!
И тут она опять всхлипнула.
- Вот это правильно, Наташа: здорово ты придумала! - воскликнул Устинович и толкнул локтем Наташу в бок.
Я посмотрел маме в глаза и сразу понял, что она согласна, что все будет в порядке. Мамины глаза излучали особенный, влажный и добрый свет.
- Пусть будет по-вашему, дети. Мы примем Ваню Колесникова в детский дом на общих основаниях. А с Унаробразом я договорюсь сама.
… И вот мы идем накидывать на Зуева узду, или, попросту говоря, отбирать у него Ваню: председатель комбеда Рубцов, его помощник - дядя Алексей, Александр Иванович, Андрюша, я, ну и Валька Федоров, выскочивший неизвестно откуда и заявивший, что может нам очень даже пригодиться. А может, и в самом деле пригодится? Дело-то предстоит серьезное. Зуев - классовый враг, а классовые враги, как известно, ожесточенно цепляются за старое и своих позиций без боя не уступают. Так что не исключена возможность перестрелки, а там Зуев и топор, пожалуй, в ход пустит. На всякий случай я спросил Александра Ивановича:
- А вы захватили свой револьвер?
- Оба, - сказал Александр Иванович и похлопал себя по совершенно пустому карману теплой куртки. У меня был прихвачен тоненький нож в чехольчике из черной кожи. Мой верный, не знающий промаха стилет.
***
День был отличный. Ни одного облачка на небе. Солнце подпекало непролазную федяшовскую грязь, и она становилась тяжелой и клейкой. От черных квадратов полей, лежащих за деревней к югу и востоку, пахло мокрой землей, перегноем, какими-то кореньями, - словом, весной.
Рубцов шагал впереди; распахнутая длинная шинель развевалась, и полы ее были заляпаны грязью. Мы тоже расстегнули свои ватные куртки. От солнца и быстрой ходьбы всем стало очень жарко.
Ну вот, наконец, зуевская изба.
Едва мы подошли к калитке, как за забором звякнуло железо и зашелся яростным лаем Шмель.
- Тигра лютая! - звонким тенорочком воскликнул дядя Алексей и шарпанул по калитке черенком от лопаты, который он подобрал по дороге. Басовитый лай Шмеля перешел в какой-то всхлипывающий рев. Наверное, точно так выла на болоте страшная Баскервильская собака, из рассказов о знаменитом сыщике Шерлоке Холмсе. Рядом с собой я слышал учащенное дыхание Устиновича; он, по обыкновению, прикусил губу и сморщил свой короткий нос.
- Ничего, Александр Иванович взял оба свои револьвера, - успокаивающе шепнул я.
- Ты не думай, я не боюсь, - возразил мой друг.
А где же Валька Федоров? Шел вместе с нами, вертелся около председателя комбеда, молотил по воздуху руками и уверял, что уже имел дело с кулачьем в своей деревне. Но вот мы пришли, а Вальки нет. Исчез человек. Ну прямо сквозь землю провалился.
- Где Валька? - для порядка спросил я.
Андрюшка презрительно скривил губы.
- А где может быть воин с сердцем зайца, слишком близко подобравшийся к вигвамам врага? - потом обыкновенным голосом: - Ты что, Вальку не знаешь? Спрятался где-нибудь и ждет, как развернутся события.
В это время за забором захлопали дверии противный голос Зуева осведомился из-за калитки:
- Кого бог принес?... Цыц, проклятущий, цыц, тебе говорю!
- Открой, из комбеда, - сказал Рубцов.
- Да никак сам Андрей Прокофьевич... Гость-то какой редкий! Гость-то какой дорогой! Сейчас, сейчас... - И на Шмеля дискантом пронзительным и острым, как осколок стекла: - У-у-у, вражья кровь! Вот я тебя...
Мы вошли во двор, и Зуев нисколько не удивился, что нас так много, и очень любезно сказал:
- Прошу в избу пожаловать. Гостям завсегда рады. Медком липовым попотчую.
- Не гости мы для тебя, Зуев, а представители власти рабоче-крестьянской, - тяжело, словно бил молотом по наковальне, отозвался Рубцов. Затем, отодвинув плечом пасечника, первым вошел в избу.
Ознакомившись с постановлением комбеда, Зуев огладил свою бороденку, двумя медовыми струйками сбегавшую на выбеленную холщовую рубаху, и, подняв вверх костлявый и плоский указательный палец - ну совсем как наша Надежда Власьевна! - нравоучительно изрек:
- Человеку добро делаешь, а он ловчится руку укусить. Порода уж такая волчья. Так и в евангелии написано.
- Сам ты волк, - сказал Рубцов и устремил взгляд своих черных грозных глаз на благостную физиономию пасечника. - Немедля доставить сюда батрачонка.
- Ванятка, подь сюды! - добреньким голосом крикнул Зуев.
Изба молчала. Молчали все четыре ее угла: и тот, который загораживала громаднющая снежно выбеленная, пышущая теплом печь, и тот, где в отблесках лампады синели, как от удушья, лики святых, и те, где были нагромождены старые колоды, терпко пахнущие медом.
- Ванятка, тебе, что ль, говорят? … Страсть чужих боится, - пояснил нам Зуев и вдруг одним шагом пересек избу, нагнулся и выхватил из-под печки, как ухват или лопату, мальчонку в длинной, распахнутой на груди рубахе.
Так близко я видел Ваню в первый раз. И правда, у него была какая-то совсем прозрачная кожа с голубыми жилками на висках, большие испуганные глаза, бескровные губы, и кровоподтеки на скуле, и свежие царапины на щеках и на неправдоподобно тонкой шее. Восковой мальчик с серыми тоскливыми глазами.
Ванятка смотрел на нас, а мы разглядывали его. И никто ничего не говорил.
Наконец, криво усмехнувшись, Зуев сказал:
- Хотят тебя, Ванятка, у меня забрать. Мол, больно я строгий к тебе. А какой отец строгий не бывает?!
Губы мальчика зашевелились, и мы услышали скорее выдохнутые, а не произнесенные им слова:
- А ты мне вовсе не отец. Ты живодер.
- Ясно, - сказал Рубцов и толкнул пасечника взглядом так сильно, что тот попятился и неловко сел на скамью.
- Мы тебя в детдом возьмем. Будешь жить с нами? - спросил я.
- Конечно, будет. - Александр Иванович обхватил хрупкие плечи Ванятки и прижал его к себе.
- Буду, - прошептал Ванятка.
- Молодец! Изо всех сил буду с тобой дружить, - горячо пообещал Андрюша.
- Одежку его давай! - приказал пасечнику Рубцов.
Зуев послушно вскочил со скамьи и засуетился.
- Одежка... Да какая же одежка, когда ныне аршина ситца и за полцарства не достанешь? Вот разве что зипун. Зипун мы ему действительно справили. Где зипунишко-то твой, Ванятка?
И так как Ваня, жавшийся к боку Александра Ивановича, молчал, Зуев, поскрипывая своими высокими сапогами, густо смазанными дегтем, опять подошел к печи и вытащил из-под нее какие-то лохмотья.
- Бери вот... Ну, и лаптишки расхожие... Пусть люди знают - отходчиво у меня сердце.
Александр Иванович отшвырнул ногой зловонные тряпки, одним махом скинул с себя теплую куртку и набросил на Ванятку.
- Пошли!
В эту секунду дверь распахнулась и в избу ввалился запыхавшийся, красный, но очень довольный Федя Быков.
Он сразу же разобрался в обстановке.
- Ага, уже отобрали! Ну, Ванятка, айда к нам в избу. - И обратился к Рубцову: - Опоздал я, дядя Андрей. Все утро тятьку уговаривал. Ну и матку тоже. Вполне они согласны.
- Вот и молодчик, - скупо похвалил его Рубцов. - Но только этого Ванятку они в свой приют... то бишь в детдом записали. Там малому не в пример способнее будет.
- И-эх ты! - огорченно воскликнул Федька и, по обыкновению, швырнул об пол свою шапчонку. - Выходит, зря старался.
- Ничего не зря. Правильно поступил, по-комсомольски, - сказал я.
- Думаешь, все же запишут? - так и вскинулся мгновенно просиявший Федька.
- И не сомневайся, - подтвердил я, представив, как мы с Быковым заходим в Укоммол к Дорофееву и я рассказываю, как Федька сначала боролся с кулаком, а потом агитировал своих родителей и довел их до полной сознательности. За это его обязательно примут!
- Ты куртку застегни, - говорил Александр Иванович Ванятке.
- Сейчас, дяденька.
- Все же лапотки надень, - посоветовал дядя Алексей. - Земля дюже холодная.
- Хорошо, дяденька.
И вот странная штука. Мы ходили по избе, собирали Ванятку, еще что-то делали, а хозяин избы - Зуев - стоял у стены, и будто бы его не было вовсе. Никто к нему не обращался, никто даже не взглянул в его сторону. Только когда уходили, Рубцов, отрубая каждое слово, сказал:
- Это тебе, Зуев, предупреждение от рабоче-крестьянской власти. Понял?
- Чего же не понять, Андрей Прокофьевич! Чай, господь бог и меня, по великой своей милости, вразумил.
Он не вышел проводить нас на крыльцо, и Шмель - красноглазый, задыхающийся от тугого ошейника и свирепости - кинулся на нас, и вдруг цепь сильно рванула назад, и он поднялся на дыбки, как гризли - медведь Скалистых гор. Тогда Рубцов пнул его сапогом, и Шмель завизжал, как обыкновенная собака.
А за калиткой нас ждал надутый и важный Валька Федоров. По его словам, опасаясь нападения на нас с тыла, он сразу же организовал глубокую засаду и повел тщательное наблюдение за домом пасечника и всеми подходами к нему. И он имел наглость заявить, что своим успехом вся операция по уводу батрачонка обязана главным образом ему - предусмотрительному и остроглазому красному разведчику.
- Ты просто презренный трус, - процедил сквозь зубы Андрюшка, и Федоров даже не удостоил его ответом, а зашагал нога в ногу с Александром Ивановичем.
- Еще они могут выстрелить нам вслед, - заявил он авторитетно. - Кулаки-то! Вы их небось не знаете, а я как облупленных их знаю.
Получив от Александра Ивановича легкий подзатыльник, он как будто успокоился и стал рассказывать про свои ожесточенные схватки с классовым врагом бывшему Одноглазому Лису, которого еще совсем недавно панически боялся.
… Да, прямо на глазах меняются люди. Давно ли Федька Быков, признанный атаман федяшовских ребят, кидался на приютских, как бык на красное? Давно ли он - хитроумный и могучий Одноглазый Лис, главный вождь ирокезов - считался смертельным врагом благородных делаваров? Мог ли я подумать еще месяц назад, что он раньше Коли Давыдова и Андрюши Устиновича потянется за мной в комсомол? А ведь так оно и вышло...
После того как мы совместными усилиями отобрали у пасечника Ваню Колесникова и зачислили его в детский дом, Федя стал бывать у нас каждодневно. Сперва он приходил якобы только для того, чтобы поинтересоваться, как живет Ванятка и не обижают ли его - упаси бог - приютские.
- Вот это видел? - спрашивал он, поднося к носу Вити-китайца или Вальки Федорова крепко сжатый, до черноты загорелый кулак. - Свинчатка! Кто Ванятку обидит, того вот эта свинчатка непременно достигнет.
Но Ваню никто обижать не собирался. К нему относились хорошо все: и моя мама, и ребята, и девчонки, и Надежда Власьевна, и даже Лидочка. Он здоровел и веселел. Кожа на лице теряла пугающую восковую прозрачность, а на щеках так даже порозовела. Плечики выпрямлялись, и из серых глаз, занимающих, как мне казалось, большую часть лица, уходил испуг.
Так что в конце концов Федя перестал беспокоится о судьбе бывшего батрачонка и стал усиленно тренироваться на балалайке. Александр Иванович, играющий почти на всех струнных инструментах, даже на скрипке, заверил Федю, что из него обязательно получится толк. Поэтому каждый вечер Федя появлялся в детпролеткульте, снимал со стены балалайку и часа полтора бил по струнам своими короткими крепкими пальцами.
За вожаком потянулись все бывшие ирокезы. Наш парк перестал быть для них запретным местом. Мы вместе купались в пруду, ловили карасей, устраивали морские сражения, а иногда после вечерней зари, когда парк закутывался в темный плащ и кроны лип не по дневному таинственно шумели и совы неслышно вылетали на охоту, мы на плоту по черной гладкой в звездной россыпи воде подплывали к острову и разводили там костер. Пожирая сухой хворост, с треском разбегаясь по сосновым веточкам, мгновенно накаляя докрасна тонкие душистые иглы, огонь костра поднимался все выше, и вода вокруг островка багровела, будто шевелилась от дыма.
Мы с Андрюшей попеременно рассказывали ребятам о мудром Чингачгуке, бесстрашном и благородном Ункасе и их бледнолицем брате - Соколином Глазе. Вот когда бывшие ирокезы узнали, наконец, про настоящих индейцев: ирокезов и делаваров, описанных Фенимором Купером. Узнали и обиделись. Они тоже хотели быть сынами священной черепахи, то есть благородными и отважными делаварами, а не кровожадными мингами.
И мы тут же, у костра, порешили, что мингами будут отныне называться наши общие враги - ребята из «собачьей слободки».
Вообще это лето было замечательным.
Несколько раз я ездил в Тулу на разные заседания Губкома и Укома детпролеткультов. Старшие детпролеткультовцы, во главе с Кузиным, Владимировым и Лопухиным, на все лето отправлялись в свою самоуправляющуюся колонию в Рудневе, а в Губкоме хозяйничали Миша Лебедев и управделами Леля Чернявская.
Миша страшно обрадовался, когда меня увидел, посадил за письменный стол рядом с собою и долго убеждал, что борьба с контрреволюцией не закончена и что именно нам - юным, смелым и лишенным мещанских предрассудков - предстоит осуществить революцию в мировом масштабе. Глаза его горели, голос гремел, как труба, и даже короткие волосы, как мне показалось, становились дыбом. Но о делах нашего и Желыбинского детпролеткульта Миша расспрашивал как-то лениво, без всякого интереса и никаких практических указаний не давал.
- Вот, Муромцев, запомни на всю жизнь, - громыхал он хрипловатым баском. - Лозунг: р-р-р-революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг. Здорово?
Жаловался мне на «пожидаевщину». По его словам выходило, что бородатый, похожий на попа художник и не подумал сложить оружия. Он не подчинился решению губернской конференции детпролеткультов и ведет сейчас возмутительную подрывную деятельность, обвиняя руководство Губкома в том, что оно вынуждает детпролеткульты полностью копировать работу ячеек РКП(б).
- Он до того додумался, что пошел к товарищу Гожанскому и заявил: детпролеткульты - детская организация. Зачем вы позволили им играть во взрослых? Нет, ты, Муромцев, понимаешь? Стопроцентный контрик! Губчека по нем плачет…
- А чего его не схватят, если он такой? - перебил я Лебедева, так как просто не мог представить, что настоящий контрик может разгуливать по улице Коммунаров и так, за здорово живешь, проводить разную вражескую агитацию.
Лебедев только головой покрутил.
- Сам не понимаю. Я уж и к товарищу Матсону ходил и прямые намеки ему делал, а он ничего не предпринимает и даже смеется. Спрашивается, - над кем же он смеется? Над представителем революционной организации пролетарских детей. Так? Только так. Считаю, что это не к лицу председателю Губчека.
Я, конечно, был полностью согласен с Лебедевым и негодовал на председателя Губчека Матсона. Однако, когда в следующий свой приезд в город я побывал в Укоммоле и поговорил с Костягиным, картина показалась мне немножко другой. В самом деле, ведь существовал же Российский Коммунистический Союз Молодежи, поставивший перед собою цель - распространение идей коммунизма и вовлечение рабочей и крестьянской молодежи в активное строительство советской России.
- А теперь подумай, Муромцев, что получается, когда ваши губкомовцы стали полностью копировать работу комсомольских ячеек. Что за ненужный параллелизм! Другое дело - крепко подумать, как и чем заинтересовать ребят примерно твоего возраста, Муромцев, и еще помоложе. Вот тут бы и развернуться Губкому ваших детпролеткультов - говорит Костягин.
Я чуть на него не обиделся - все еще, значит, считает меня маленьким, но вовремя вспомнил жалобы Толи Токарева на работу в детпролеткульте, где «маленьким совсем скучно», и то, как он говорил, что с удовольствием стал бы играть в индейцев, если бы Губком не считал эту игру буржуазным пережитком.
Переменив тему разговора, я стал рассказывать о Феде Быкове, о том, как он помогал нам отнимать от Зуева батрачонка и каким он теперь стал активным детпролеткультовцем.
- Я, наверное, не мог так говорить, что он тоже комсомолец. Но пришлось сказать, иначе он не хотел в комбед идти, боялся, - оправдывался я.
Костягин довольно потер свои худые красные руки, торчащие из коротких рукавов косоворотки.
- А как он теперь настроен?
- Одноглазый Лис - то… Ух, черт! Это мы его так раньше звали, - смущенно пояснил я Костягину. - Ждет не дождется, когда в РКСМ вступить можно будет.
- Вот это настоящее дело. Вот за это и тебя похвалить можно, - оживленно говорил Костягин, рассыпая махорку из торопливо свернутой цигарки. - Создадим комсомольскую ячейку в Федяшове. У меня на примете еще два парня есть; ну и ты, конечно, в нее войдешь. Будете бороться за интересы бедняцкой и батрацкой молодежи…В общем, на днях приеду. Варюха! - закричал он на всю комнату.
Вошла моя старая знакомая, все в той же белой в синих точечках блузке и заплатанных сапожках.
- Здравствуй, Муромцев.
Крепко, по-дружески тряхнула мне руку. А я смотрел на нее и сам себе удивлялся: ну как можно было испугаться такой славной девушки с тонкими золотистыми волосиками, подстриженными как у мальчишки, и ясными карими глазами! И как это мне взбрело тогда в голову, что Варя не захочет выдать мне комсомольский билет!
- Будем организовывать ячейку в Федяшове. Подготовь нужные документы и напиши мне мандат, - сказал Костягин.
Действительно, он скоро приехал.
Мама разрешила провести собрание всей деревенской молодежи в нашем театре, то есть в зале детского дома.
После собрания я обещал Костягину показать спектакль «Марат», который все видели раз пять, но требовали, чтобы мы показывали его еще и еще…
Детпролеткультовцы разбежались по избам и роздали всем приглашение прийти на собрание.
Несмотря на то, что с утра шел холодный дождь, сбивая с деревьев последние коричневые листочки, и все Федяшово заплыло жирной глинистой грязью, на собрание пришло много народу.
Костягин сделал доклад о текущем моменте и задачах РКСМ. Он говорил, что Владимир Ильич Ленин на Третьем всероссийском съезде комсомола дал настоятельный совет всей рабоче-крестьянской молодежи учиться, учиться и еще раз учиться. И комсомольцы должны показать пример.
Вот тут-то я и подумал, что моя мама, Надежда Власьевна и даже Лидочка, выходит, совершенно правы, заставляя нас учить арифметику, грамматику и географию, а я, постоянно сбегая с этих занятий, совершенно не прав, так как, являясь членом комсомола, показываю плохой пример детпролеткультовцам.
После доклада Костягин заявил, что в Укоммол поступило три заявления от представителей федяшовской молодежи - Федора Быкова, Михаила Быкова и еще одного Михаила Быкова - с просьбой о принятии их в комсомольские ряды. Оказывается, два лучших деревенских музыканта - Миша большой и Миша маленький - нашли дорогу в комсомол.
Итак, в Федяшове стала действовать настоящая комсомольская ячейка. Секретарем избрали Мишу Быкова - большого - того, что играл на гитаре, украшенной огромным бледно-розовым бантом. Ну, конечно, ему же стукнуло восемнадцать лет, а моему дружку Федьке было около пятнадцати - толком своего возраста он и сам не знал.
Федька был необыкновенно, неистово счастлив. Встречаясь со мной - а встречались мы с ним раза три-четыре в день, - он непременно показывал мне комсомольский билет и громко щелкал языком.
- Во, Митрий, видел?
- А что я тебе говорил?
- Так ведь то говорил, а то билет выдали. Разница!
А вот с Колей Давыдовым дело обстояло совсем плохо. Я все время его агитировал, но сагитировать так и не смог. Конечно, я сразу же рассказал ему о своей встрече с комиссаром Мельниковым и о том, что вовлекаю его в комсомол по заданию нашего комиссара. На мгновение лицо Коли оживилось.
- В городе он, значит… А ведь тогда, когда его всего в крови в избу принесли, страсть я боялся, что не выживет… Хромает… С клюшкой, говоришь, ходит? Ну ничего, выправится. Он знаешь, какой? Как из стали.
Задумался и на несколько мгновений вовсе забыл обо мне. Наверное, увидел себя там, на фронте, рядом с тяжко раненым комиссаром.
- Очень мне его надо повидать. Может, вся жизнь моя от этой встречи перевернется.
- Садись на буфер - и айда. А хочешь, вместе к нему поедем. Он о тебе, знаешь, как расспрашивал, - предложил я.
Давыдов упрямо покрутил головой.
- Сейчас не поеду. Вот придет весна, тогда посмотрю.
А когда я уговаривал Колю начать работать в детпролеткульте и, хорошенько подготовившись, поступить в комсомол, он махал рукой и молча уходил от меня. Даже с Катей Леденевой перестал он дружить, и иногда мне казалось, что эта девочка с отчаянными глазами, так здорово сыгравшая Шарлотту Корде и являющаяся теперь членом президиума детпролеткульта, не прочь подружиться со мной. От этой мысли сердце у меня замирало, и я нетерпеливо ждал весны, полагая почему-то, что весною жизнь будет еще лучше.
А вышло все наоборот.
Тиф рыскал вблизи детского дома, точно голодный волк вокруг стада овец. Моя мама в единоборстве с опасностью, приближающейся неотвратимо, проявляла чудеса изобретательности и стойкости.
Этот тиф именовался сыпным. Проникнуть за каменные стены челищевского дома - стены почти полутора-аршинной толщины - он мог только через насекомых. Каждое утро, едва затихал в руках дежурной воспитательницы маленький колокольчик с ласковым мелодичным голоском, все служащие детского дома расходились по спальням и тщательнейшим образом осматривали стиранное без мыла бязевое и ситцевое тряпье - одежду девочек и мальчиков. Только бабка Марфа, колдующая над огромными черными котлами, едва умещающимися в раскаленной утробе печи, да ночной сторож-сухоручка особым распоряжением мамы избавлялись от этой нелегкой повинности.
Я предложил маме мобилизовать самых активных детпролеткультовцев для участия в облаве на паразитов, но она сердито сказала:
- Занимайтесь, пожалуйста, своими кружками, театром и прочим. А тиф, мой дорогой, не игрушка.
Не было мыла; белье превратилось в заплатанные лохмотья, а главное, не было никаких жиров, и, как говорила мать Андрюши - наша фельдшерица, детские организмы не в состоянии были сопротивляться жестокой болезни.
Первой заболела как раз она - мать Андрюши - и заболела очень тяжело. Таким образом, наша единственная медицинская единица сразу же вышла из строя. Лечить Андрюшину маму стала моя мама. Я несколько раз прорывался в комнату к Устиновичам и с тревогой смотрел на больную. Голова ее со спутавшимися темными волосами лежала на подушке, щеки и лоб были красны, глаза смотрели на Андрюшу и меня, но, наверное, ничего не видели. Иногда голосом хриплым и жалобным мать Андрюши выкрикивала какие-то непонятные фразы. Андрюша сказал, что это по-латыни. У нее был ужасный жар, почти сорок один градус, и сердце могло не выдержать такой температуры. Надо было отвезти ее в лаптевскую больницу. Иван Сергеевич запряг Орлика в розвальни, положил побольше соломы и подъехал к крыльцу. Был сильный мороз. Андрюшину маму одели в пальто и завернули в два одеяла. Александр Иванович и помзавхоза Семен Ильич вынесли ее на руках. Андрюша кусал губы, едва удерживая слезы. Мне было его очень жаль, и я несколько раз пожал его локоть. Мама сказала:
- Ну, даст бог, обойдется, - махнула рукой.
Иван Сергеевич закричал на Орлика, и Орлик понуро переступил мохнатыми, заиндевевшими ногами. Полозья заскрипели. Андрюша зарыдал.
А через три дня Андрюша зашел ко мне и остановился на пороге, странно поглядывая на меня своими чуть выпуклыми ореховыми глазами.
- Я зашел к тебе, Митя, чтобы проститься, - сказал он, все еще не отходя от порога.
Тут я заметил, что щеки его, обычно довольно бледные, горят.
- А куда ты уезжаешь? - спросил я, чуя недоброе.
- Я не уезжаю, а заболеваю тифом. Но пока этого еще никто не знает, - сказал вождь Рысь и отважно посмотрел мне в глаза. - Ты не думай, Митя, я его не боюсь, но только жаль, что мы можем никогда больше не увидеться.
Он сказал это таким странным голосом, что у меня перехватило горло, а в глазах закипели слезы.
Андрюша продолжал:
- Меня могут увезти в больницу, а кроме того, я могу умереть. Вот маме моей очень худо…
Я бросился к нему.
- Нет, нет, не подходи близко! Может, я теперь заразный, - твердо сказал Устинович и вытянутой ладонью удержал мой порыв. - Если меня увезут, возьми на память всех моих бумажных солдатиков и, знаешь, ту книгу «Два маленьких дикаря», которую ты так любишь.
Вечером Андрюша впал в бессознательное состояние и уже не узнал меня. А на другой день Иван Сергеевич увез его вместе с тремя другими детдомовцами в лаптевскую больницу.
Теперь каждый день можно было видеть печальное зрелище: с утра к главному входу подъезжали сани. На них складывали ребят, заболевших тифом. Мама и воспитательницы тщательно закутывали их одеялами. Иван Сергеевич натужно кричал на Орлика , полозья скрипели по наезженному плотному снегу.
Я только взглядом мог попрощаться с Катей Леденевой, когда ее, закутанную в ватное пальто и старенькое зеленое одеяло, на руках вынес Александр Иванович. Нежная кожа на ее щеках порозовела, из-под серой ватной ушанки торчали слипшиеся и потемневшие волосы; прозрачные, как льдинка, глаза были широко открыты, но в них я не увидел ни испуга, ни удивления, ни тоски. Она была без памяти.
Когда заболел Коля Давыдов, за мной пришел Витя-китаец и сказал, что Коля наказал мне сейчас же прийти к нему в спальню старших мальчиков.
Коля ждал меня и явно обрадовался, когда я вошел.
- Поди сюда, Митя, но близко не становись, чтобы болезнь на тебя не перескочила, - довольно твердо начал он, с трудом раздирая запекшиеся губы.
- Я не боюсь, - сказал я и сел на койку к Давыдову.
Я действительно уже не боялся. Ведь к тому времени тиф вырвал из детского дома не менее половины воспитанников. А о взрослых и говорить нечего. Давно уже Семен Ильич отвез на том же Орлике Ивана Сергеевича, а вчера, говорят, заболел и он сам. В Тулу увезли Лидочку и совсем плохую Надежду Власьевну; мама говорила, что за ее жизнь очень опасаются. Чего же мне было боятся? В любую секунду меня мог укусить паразит и заразить тифом. Я привык к мысли, что тоже непременно заболею.
- Вот что, Митя, - быстро заговорил Давыдов. - Я по дурости не хотел тебе рассказывать.. обиделся даже тогда… Ведь я там, у Мельникова, не только на кухне подсоблял; я, брат, и в разведку ходил и даже ранен был… только без крови… Контузией это называется. Вот после ранения меня и перевели на кухню…
- Чего же ты молчал? - закричал я, вскакивая с койки.
- Ладно, успокоил меня Коля. - Страсть как я обижался, потому и молчал, потому и дружить с тобой перестал… Когда ты сказал, что товарища Мельникова видел, я обрадовался, решил обязательно к нему поехать, чтобы он правду мою подтвердил. Тогда бы и в комсомол подался.
Вот что сказал мне бывший великий вождь Быстроногий Олень, начальник славной красной разведки, мой друг Колька Давыдов. Он был настоящим героем - наш Колька, а мы об этом не знали.
- Поправляйся скорей, приезжай. Завернем здесь такое, - шептал я ему. - Вступишь в комсомол, а у нашей ячейки знаешь сколько дела теперь? Председатель комбеда товарищ Рубцов нас своими лучшими помощниками считает. Хотим теперь красную избу-читальню открыть, чтобы неграмотность и всякие религиозные предрассудки ликвидировать. Ну, и с кулаками бороться надо…
- Вот если поправлюсь, обязательно, - едва проговорил Коля Давыдов. Видно, он очень ослаб от разговора, или, может быть, у него жар поднялся.
Я встал с койки, стиснув его горячую ладонь, пообещал:
- На днях увидимся. Вот заболею, и меня в больницу свезут. Попрошусь, чтобы рядом с тобой положили…
Но я почему-то так и не заболел. Заболела моя мама. Оказывается, она двенадцать дней пересиливала болезнь и даже никому не говорила, что у нее высокая температура.
… Вьюжным февральским днем 1921 года ехал я вместе с больной мамой в Тулу. Не Орлик, а сильная вороная лошадь тащила легкие розвальни, набитые мягчайшим сеном и покрытые меховой полостью, и вожжи держал не Иван Сергеевич Полюбин, а высокий человек с рыжеватой раздвоенной бородкой, в потертом романовском полушубке и мохнатой меховой шапке. Это был доктор Полилов, старый друг нашей семьи. Он настоял, чтобы маму не отправляли в Лаптево, а положили в городскую больницу, где он был главным врачом.
Болела мама целых два месяца, а я жил у Полилова в узенькой комнатушке, пропахшей табачным дымом и разными лекарствами, и очень сильно тосковал по детскому дому.