Латвия, трудности перевода и медовые мальчики
Впервые я оказалась в Латвии, когда мне был минус один месяц. Человек будто бы хочет соответствовать шкале времени, по которой он живет, а потому ведет отсчет до рождества и после, где за призрачное настоящее принято считать единственный нулевой момент - появление на свет. Все что до - безусловное прошлое, все что после - скоротечное будущее, из которого дни утекают так же неумолимо, как песчинки в песочных часах. Итак, мне 8 месяцев, формально я не существую, что избавляет меня от миллиарда проблем, сижу в уютном мамином животе, который едет в Юрмалу гулять и купаться в море. Я сплю, и сквозь сон до меня впервые доносятся звуки волшебного латышского языка, где нет твердых согласных, коротких слогов и слов, а есть только музыка, мед и карамель. «Наверное, так разговаривают златокудрые эльфы в своей древесной стране», - думаю я, крошечная, кладу малюсенький кулачок под голову и продолжаю спать, видя заповедные, чудесные детские сны.
Одному богу известно, как я была права тогда, в свой первый раз в Латвии.
Мне 23, и я стою на улочке в старом городе Риги, провожая взглядом прекрасных, как античные статуи, латвийских мальчиков. Наверное, в Риге юношам нужно иметь права на вождение велосипеда. Условие получения прав одно: быть красивым, как Аполлон. Я не видела в Латвии ни одного несимпатичного велосипедиста, кроме шуток. И пока я заворожено гляжу на них, как на подбор загорелых и длинноногих, рикша на белоснежно белой коляске, лет 19, клетчатая рубашка, серые джинсовые шорты, огромные голубые глаза, длинные ресницы (это я успеваю разглядеть, пока поднимаю взгляд) обращается ко мне на английском - need taxi? Old city? Я молчу, не в силах отвести глаз и думаю - говори, говори на родном эльфийском, неважно что, говори, я на все соглашусь.
… и еще думаю: запретить, нужно законодательно запретить им говорить на других языках, ведь вдруг от этих корявых, обрубленных слов сломается ток меда и карамели в телах их - и что же тогда останется?
Латвийская почта, холодное, но от этого не менее ослепительное балтийское солнце слепит сквозь прозрачные стекла, рука с трудом выводит на открытке с видами вечерней Риги твой питерский адрес, исковерканный латиницей - и вместо гавкающих русских слов я пишу тебе: Es skumstu pēc tevis, эс скумсту печ Тевис, мой дорогой, совсем скоро я приеду на твой северный Невский и привезу тебе этого странного ледяного тепла, этих бликов в воде Даугавы, которая от обилия света больше похожа на реку меда, я тебя обниму - и кончатся границы и расстояния, и все беды растворятся.
... мне нет еще года, это одно из первых моих воспоминаний - мама сидит у кроватки, вокруг головы - ореол из солнечных лучей, она сама как друид с этими длинными, золотыми, вьющимися волосами, - и читает по памяти «Вересковый мед» Стивенсона, чтобы и в моих жилах с детства заструилась ее волшебная, эльфийская голубая кровь:
Из вереска напиток
Забыт давным-давно,
А был он слаще меда,
Пьянее, чем вино.
В котлах его варили
И пили всей семьей
Малютки-медовары
В пещерах под землей.
И вот я на берегу моря, в Юрмале, там же, где и 24 года назад, одетая ровно как моя мама тогда - джинсовка, легкие штаны из парусины, теннисные туфли - кормлю с руки чаек, волосы разве что не так светлы, но все так же светятся на солнце, жадные до еды птицы распахивают надо мной свои огромные белые крылья. До самого горизонта вдоль берега тянутся останки былого величия - полуразрушенные пансионаты, разбитые парадные лестницы, и над ними растут новые здания, и люди, что в них приедут, никогда не вспомнят о тех временах, когда эльфы умели говорить по-русски, а за ними и вовсе придут те, кто разучится говорить на латышском - и вересковый мед на их губах высохнет навсегда, его секрет унесут с собой в могилу те, кто сейчас гуляет по набережной в Дзинтари, те, кто кормят чаек хлебом за 20 сантимо.
Кто младше 25, они уже не понимают русских слов, они эльфы чуть больше, чем полностью - белоснежные волосы, голубые глаза, это первые дети своей страны, что им до наших границ и проблем, они не учились в русских школах и не умеют по-варварски. Виновато улыбаясь и коверкая русские слова, говорят при встрече: English, please. Электронный экскурсовод в двухэтажном туристическом автобусе монотонно чеканит: «Справа вы видите единственную в Риге сталинскую высотку - рижане до сих пор пренебрежительно называют ее «дом колхозника». А в этом здании по левую руку от вас располагалось правительство Советского Союза в Латвии - отсюда они более 50 лет подавляли и угнетали латвийский народ».
Я слушаю экскурсовода, и эти слова меня даже не задевают. Что мы можем дать им, этим тонконогим мальчикам, этим юным красавицам с копной пшеничных волос, этой медвяной реке, этим игрушечным кирпичным зданиям со статуями котов на крышах, этим соборам, приютившим под крышами столетние органы? Наши дыры в асфальте? Наш круглосуточный бег? Наше дымное небо? А берез здесь и без нас достаточно - посмотри, как они распустили на солнце свои клейкие зеленые листочки.
И только старушки в Латвии все еще говорят по-русски, а столетняя бабушка - крошечная, уютная, вся в белом, как из рекламы «Домика в деревне», останавливает меня у гостиницы и на литературном, почти пушкинском без акцента говорит:
- Доченька, откуда ты? Из Москвы! Ох, сейчас буду плакать - столько друзей там осталось. Муж ходил в море, и мы стали жить в Риге, а теперь я одна, здесь никого - и до Москвы не добраться.
- Но зато вы теперь живете в Европе!
И бабушка смеется звонким, необычно молодым смехом и отвечает:
- Знаешь, доченька, вот раньше мы друг друга посылали к черту, когда злились или обижались. А теперь все чаще говорим - да пошел ты в Европу!
Грустно улыбается, машет мне рукой на прощание и уплывает вдаль по тенистым улочкам старой Риги. Что ж, у каждого своя сказка - вот и мальчики играют на гитарах в переулке, и поют что-то свое, нежное, ласковое, неповторимое, и я снова проваливаюсь в это невесомое балтийское воздушное пространство, слегка пританцовывая на ходу - и это мама моими молодыми ногами ходит по своей Риге, трогает руками моими ледяную воду Балтийского залива и смотрит моими глазами, не близорукими еще, на старинный замок на другом берегу реки в Сигулде.
И говорит: Es tevi milu, Latvija, es tevi milu.
Одному богу известно, как я была права тогда, в свой первый раз в Латвии.
Мне 23, и я стою на улочке в старом городе Риги, провожая взглядом прекрасных, как античные статуи, латвийских мальчиков. Наверное, в Риге юношам нужно иметь права на вождение велосипеда. Условие получения прав одно: быть красивым, как Аполлон. Я не видела в Латвии ни одного несимпатичного велосипедиста, кроме шуток. И пока я заворожено гляжу на них, как на подбор загорелых и длинноногих, рикша на белоснежно белой коляске, лет 19, клетчатая рубашка, серые джинсовые шорты, огромные голубые глаза, длинные ресницы (это я успеваю разглядеть, пока поднимаю взгляд) обращается ко мне на английском - need taxi? Old city? Я молчу, не в силах отвести глаз и думаю - говори, говори на родном эльфийском, неважно что, говори, я на все соглашусь.
… и еще думаю: запретить, нужно законодательно запретить им говорить на других языках, ведь вдруг от этих корявых, обрубленных слов сломается ток меда и карамели в телах их - и что же тогда останется?
Латвийская почта, холодное, но от этого не менее ослепительное балтийское солнце слепит сквозь прозрачные стекла, рука с трудом выводит на открытке с видами вечерней Риги твой питерский адрес, исковерканный латиницей - и вместо гавкающих русских слов я пишу тебе: Es skumstu pēc tevis, эс скумсту печ Тевис, мой дорогой, совсем скоро я приеду на твой северный Невский и привезу тебе этого странного ледяного тепла, этих бликов в воде Даугавы, которая от обилия света больше похожа на реку меда, я тебя обниму - и кончатся границы и расстояния, и все беды растворятся.
... мне нет еще года, это одно из первых моих воспоминаний - мама сидит у кроватки, вокруг головы - ореол из солнечных лучей, она сама как друид с этими длинными, золотыми, вьющимися волосами, - и читает по памяти «Вересковый мед» Стивенсона, чтобы и в моих жилах с детства заструилась ее волшебная, эльфийская голубая кровь:
Из вереска напиток
Забыт давным-давно,
А был он слаще меда,
Пьянее, чем вино.
В котлах его варили
И пили всей семьей
Малютки-медовары
В пещерах под землей.
И вот я на берегу моря, в Юрмале, там же, где и 24 года назад, одетая ровно как моя мама тогда - джинсовка, легкие штаны из парусины, теннисные туфли - кормлю с руки чаек, волосы разве что не так светлы, но все так же светятся на солнце, жадные до еды птицы распахивают надо мной свои огромные белые крылья. До самого горизонта вдоль берега тянутся останки былого величия - полуразрушенные пансионаты, разбитые парадные лестницы, и над ними растут новые здания, и люди, что в них приедут, никогда не вспомнят о тех временах, когда эльфы умели говорить по-русски, а за ними и вовсе придут те, кто разучится говорить на латышском - и вересковый мед на их губах высохнет навсегда, его секрет унесут с собой в могилу те, кто сейчас гуляет по набережной в Дзинтари, те, кто кормят чаек хлебом за 20 сантимо.
Кто младше 25, они уже не понимают русских слов, они эльфы чуть больше, чем полностью - белоснежные волосы, голубые глаза, это первые дети своей страны, что им до наших границ и проблем, они не учились в русских школах и не умеют по-варварски. Виновато улыбаясь и коверкая русские слова, говорят при встрече: English, please. Электронный экскурсовод в двухэтажном туристическом автобусе монотонно чеканит: «Справа вы видите единственную в Риге сталинскую высотку - рижане до сих пор пренебрежительно называют ее «дом колхозника». А в этом здании по левую руку от вас располагалось правительство Советского Союза в Латвии - отсюда они более 50 лет подавляли и угнетали латвийский народ».
Я слушаю экскурсовода, и эти слова меня даже не задевают. Что мы можем дать им, этим тонконогим мальчикам, этим юным красавицам с копной пшеничных волос, этой медвяной реке, этим игрушечным кирпичным зданиям со статуями котов на крышах, этим соборам, приютившим под крышами столетние органы? Наши дыры в асфальте? Наш круглосуточный бег? Наше дымное небо? А берез здесь и без нас достаточно - посмотри, как они распустили на солнце свои клейкие зеленые листочки.
И только старушки в Латвии все еще говорят по-русски, а столетняя бабушка - крошечная, уютная, вся в белом, как из рекламы «Домика в деревне», останавливает меня у гостиницы и на литературном, почти пушкинском без акцента говорит:
- Доченька, откуда ты? Из Москвы! Ох, сейчас буду плакать - столько друзей там осталось. Муж ходил в море, и мы стали жить в Риге, а теперь я одна, здесь никого - и до Москвы не добраться.
- Но зато вы теперь живете в Европе!
И бабушка смеется звонким, необычно молодым смехом и отвечает:
- Знаешь, доченька, вот раньше мы друг друга посылали к черту, когда злились или обижались. А теперь все чаще говорим - да пошел ты в Европу!
Грустно улыбается, машет мне рукой на прощание и уплывает вдаль по тенистым улочкам старой Риги. Что ж, у каждого своя сказка - вот и мальчики играют на гитарах в переулке, и поют что-то свое, нежное, ласковое, неповторимое, и я снова проваливаюсь в это невесомое балтийское воздушное пространство, слегка пританцовывая на ходу - и это мама моими молодыми ногами ходит по своей Риге, трогает руками моими ледяную воду Балтийского залива и смотрит моими глазами, не близорукими еще, на старинный замок на другом берегу реки в Сигулде.
И говорит: Es tevi milu, Latvija, es tevi milu.