Простые вещи
Нужно всего лишь подмечать простые вещи - так я обыкновенно рассуждаю, просыпаясь по утрам. Иначе придет страшное чудище - обло, озорно, стозевно и лаяй - откроет свой рот, и я никогда уже не смогу оторваться от той бездны, которую там увижу. Это почти как стоять у края пропасти - я так боюсь высоты - на колокольне Софии Киевской и, впав в предсмертное оцепенение, наблюдать с самой верхней площадки за хаотично перемещающимися по людскому муравейнику человечками и машинками, крошечными, как в модном нынче фотоэффекте Tilt Shift.
И потом отпустить все, пошатнуться и улететь вон к тем бананам на продуктовой лавчонке - не держи меня за руку, посмотри, видишь, какие они симпатичные и маленькие, совсем не то, что в жизни, так почему бы не... Почему бы не прекратить все это разом? Вот поэтому я боюсь высоты - она подсказывает единственно верное решение тем, кто способен остаться с ней наедине.
А я снова ищу простые вещи - чтобы не дать себе свободы, чтобы чудище не подкралось к изголовью и не показало мне абсолютную, беспросветную пустоту наших долгих дней. Оно меня ждет, я знаю, вот его бесформенная тень бродит в темноте меж колышущихся от теплого ночного ветра занавесок, вот оно глядит пустыми глазницами из-под кровати - и когда я засыпаю, прикасается ко мне своими громадными, тяжелыми лапами.
От его прикосновений меня всегда тошнит по утрам, а к полудню начинается страшная мигрень. Оно не уйдет, я знаю. Ему нравится здесь, среди моих музыкальных инструментов, фотографий и полуувядших цветов.
Меня могут спасти только простые вещи. Необязательная ерунда, которую никто не замечает. Которую, если сосчитать, получится какое-нибудь число Пи или очередной великий закон вселенной - гармония, божий промысел, следы сотворения мира, да какая разница, это же все условности. Я - коллекционер простых вещей. Я внимательно считаю их и не даю им пропасть без вести, как пропадают один за одним люди на этой дурацкой планете испокон веков. Я веду простым вещам счет, и они воскресают из небытия, обретают имя - и так становятся бессмертны.
Как мои игрушки. Почти все собаки - и у каждой есть имя. Даже у тех, что заставили подарить племяннице - я помню их всех. В детстве я по очереди укладывала их с собой спать, устраивая их поудобнее между двух подушек. Это пес Филя, он главный среди всех игрушек, он спит здесь хоть каждый день, когда захочет - от постоянных объятий он позеленел и облысел, и только под ушами у него осталась нетронутая шерсть, иногда я заглядываю ему туда, под уши, чтобы ее получше разглядеть - но Филе не очень-то это нравится. Это Хэнк, синий бульдог в очках с сердечками. Это кот Пушок и собачка Лиза, их нельзя разделять - они будут плохо спать. Это такса Яша, в нем внутри мой настоящий пес Яша, который умер сто лет назад, и с ним надо быть особенно вежливой - Яша ведь живой. Это далматин Понго - у него лапы как перчатки, в них можно вставить пальцы - и тогда он станет гладить меня и маму по носу и щекам перед сном. Это обезьяны Понтус и Абу - они иногда дерутся, их лучше посадить по разным концам полки, но иногда можно и вместе.
Я помню их всех. Я знаю, что они живы; живы, пока я в это верю, и никто меня не переубедит. По ночам я иногда сажаю всех, кто остался, вокруг себя, и повторяю им их имена, и рассказываю им истории из нашего детства - чтобы они не забыли ничего о себе и своих друзьях. А я и так помню. Точно так же меня однажды назовут по имени далекие потомки, глядя на выцветшую фотографию или могильную плиту, вызовут раз из небытия, чтобы затем опять забыть на долгие годы, которые я проведу в мутной суете своих будущих рождений. И в тот момент, когда они станут называть одно из моих старых имен, чудовище будет захлопывать свою пасть, и каждый раз на новом лице моем ни с того ни с сего будет появляться улыбка.
Простые вещи. 1 320 шагов до метро. Если выйти из дома в 8, прохожим от 7 до 50 лет. Если в 9, от 20 до 50. Если в 10, то навстречу будут идти одни бабушки с тележками - и мамы с колясками. Простые и такие разные. В кофе падает еще 15 капель - самых вкусных, готова поспорить - когда ты уже выключил кофеварку, но еще не убрал чашку. Блеск "клубника со сливками" я съедаю с губ в два раза быстрее, чем "смородиновое варенье". Блондинов среди спускающихся по эскалатору меньше в 2 раза, а кудрявых людей - всего 13. Чаще всего мама говорит на прощание "Бобер упер", но иногда "Целула", чуть реже. Когда я подведу итог всем на свете явлениям - а это будет через миллионы лет, не раньше - мне станет нечего считать, и я буду просто считать секунды, с самого первого дня своей жизни и до последнего вздоха.
Раз - и ты получаешь имя. Девятьсот тысяч - и твои ноги касаются земли. Миллион триста - и чудища, тяжело дыша, однажды уходят в лес под окном навсегда, понимая, что с тобой не совладать. Биллион четыре тысячи сорок восемь - и вот у меня на руках мой сын, который дает имена игрушкам и говорит: "Мама, посмотри, это сова по имени Сова, не забудь здороваться с ней каждый раз, когда входишь в мою комнату, она ужасно на все обижается" - и в этот момент я пойму, что время больше надо мной не властно, что вместо страшной пустоты во рту чудовища передо мной мягким туманом стелется вся вселенная.
И тогда мы с моими простыми вещами станем жить вечно.