Второй Адвент: Сказка о господине Зауэре
Вильгельмина сначала отругала меня за туфли, потом за медлительность. К десяти утра ей наконец удалось разжечь огонь в очаге.
- С днем рождения, Фредерика! - Крикнула она в направлении кладовой, где Фредерика выбирала груши для праздничного пирога.
- С днем рождения, Фредерика! - Подхватили голоса из разных уголков дома и тут же испуганно замолкли, прерванные тяжелыми отцовскими шагами. Отец - я почти не помнила, как он выглядит. После рождения нашей чертовой дюжины, он заперся в своей комнате и, говорили, проводил целые дни за изучением богословских трудов. Он соглашался видеть только Вильгельмину - старшую дочь, названную в его честь. Нередко она возвращалась из его комнаты в слезах: отец сердится, отец недоволен, отец требует, отец не желает. Мы кое-как утешали ее и бросались исполнять отцовскую волю.
Раз в год он выходил из дома и отправлялся в церковь на Пасхальную мессу, дабы засвидетельствовать свое почтение приезжавшему в город епископу. Мы прятались за кухонными занавесками и смотрели ему вслед - прямому, как жердь, совершенно седому. Говорят, он поседел в ту самую минуту, когда я появилась на свет. В день нашего рождения он спускался в гостинную, обычно пустующую, и ждал там ежегодного визита бабки. Вильгельмина приносила им туда горячий чай и лучшие куски праздничного пирога.
- Брысь из кухни! - Шикнула на нас быстро соображавшая Вильгельмина. - Сюзанна - в прачечную! Маргарита - в оранжерею! Гаранс - подметать крыльцо и прихожую!
Она не успела придумать мне поручение, как он появился в дверях: высокий, грозный, похожий то ли на Бога-отца, то ли на испанского инквизитора.
- Подашь угощение на троих к полудню, - медленно, как будто пережевывая слова, сказал он.
- Да, папа, - прошептала Вильгельмина и покорно склонила голову.
Сейчас он повернется и выйдет из кухни, сказала я себе. Он просто не заметит меня - мое серое платье и бледное лицо делают меня невидимой. Но он не повернулся, не ушел, а уставился на меня в упор - под его взглядом ослабели колени и выступили на лбу капли пота.
- Пойдем со мной, - отчеканил он.
Я беспомощно оглянулась, ища поддержки у Вильгельмины, но она, бедняжка, была испугана не меньше, чем я. Если я немедля не последую за ним, он еще, чего доброго, схватит меня за руку, или за волосы и силой вытащит из кухни. Отцовского прикосновения я боялась еще больше, чем взгляда.
- Надень лучшее платье, приведи себя в порядок и жди в гостиной.
Я лихорадочно рылась в шкафу, в ворохе одинаковых серых платьев на любую погоду и на всякий случай жизни. С каплей вишневого сока на подоле - Фредерики, с заплатой на локте - непоседливой Эмиллианны, с белой ниткой, прицепившейся к поясу - Раймонды, с узким, почти незаметным кружевом вдоль декольте и на манжетах - Гаранс. Оно показалось мне почти праздничным. Я пригладила волосы, плеснула в лицо холодной водой и спустилась в пустую гостиную.
В детстве мои сестры играли в игру собственного сочинения: они прятали меня в кухонную кладовку и приказывали сидеть тихо и не шевелясь, а не то меня унесет дьявол. Затем Прозерпина выходила из кухни и стучалась снаружи.
- Кто там? - Спрашивала звенящим от напряжения голосом Вильгельмина.
- Дьявол, - басом отвечала Прозерпина. - Я пришел за чертовой дюжиной!
- Ты ее не получишь! - Отвечали сестры хором и принимались бросаться в “дьявола” чем попало.
Я сидела в кладовке, замирая от страха, и даже плакала, когда, наигравшись, сестры извлекали меня на свет божий.
Часы на церковной башне пробили одиннадцать ударов.
- С днем рождения, Маргарита! - Прошелестело из разных уголков дома.
- С днем рождения, сестры! - Ответил со двора звонкий голос Маргариты.
Я застыла на краешке стула, ни в силах ни заговорить, ни пошевельнуться. Я слышала неторопливые шаги Прозерпины где-то на чердаке, дробную речь Марианны, помогавшей Сюзанне развешивать постиранное белье. Слышала, как шуршит метла в руках Аделины, как пыхтит в печи пирог Фредерики, звенят фарфоровые чашки и жалуется на мозоли неженка Гаранс.
Стрелки часов, короткая и длинная, неохотно подползли к цифре двенадцать. “Бум” - раздался первый удар, “бум” - нагнал его второй, “бум” - сжал мне сердце третий.
- С днем рождения, Альзетта!
- С днем рождения, сестры! - Прошептала я, не сводя глаз с двери.
Меня назвали именем реки, рассекавшей город на две половины и на западе растекавшейся широкой, непроходимой топью. Говорили, что где-то в центре этой топи сам дьявол построил себе дом с множеством комнат и хозяйственных пристроек. Говорили еще, что в день зимнего солнцестояния, когда топь припорашивает свежим снегом, дьявол седлает белого коня и отправляется свататься к богатым вдовам и престарелым девам из хороших семейств. Уж не оттуда ли пошли наши несчастья?
Никто не зашел в гостиную, ни на шестом, ни на десятом, ни на двенадцатом ударе. Я выдохнула было с облегчением, но тут прозвучал еще один, лишний удар часов, от которого затих собачий лай на улице и замерло все в доме. На пороге появился отец, белый, как полотно и мрачный, как могильщик, на его локоть опиралась высохшая старуха, в ушах и на пальцах которой сверкали бриллианты, а позади стоял кто-то третий, черноволосый и черноглазый, одетый в застегнутый на все пуговицы черный сюртук, отчего его длинная фигура казалась еще длиннее. Все трое молча зашли в гостинную, не обратив на меня внимания, расселись вокруг стола и взяли из рук подоспевшей Вильгельмины чашки с медовым чаем и тарелки с ломтями еще теплого пирога, посыпанного ореховой крошкой.
- Ваши дочери хорошо ведут хозяйство, - сказал незнакомец, отхлебнув горячего чая. У него обнаружился высокий, почти визгливый голос, совершенно не сочетавшийся с демонической внешностью.
- Если вам так угодно, - пробормотал отец, яростно кромсая вилкой пирог.
Незнакомец улыбнулся.
- Вы, конечно, в курсе договора, заключенного между мной и вашей почтенной матушкой, - он галантно кивнул в сторону бабки.- Я выполнил свои обязательства и смею рассчитывать на достойную плату.
От этих слов у меня по коже побежали ледяные мурашки, как в детстве, когда через двери я слышала глухой голос Прозерпины: “Я пришел за чертовой дюжиной!”
Отец и бабка молчали. Я хотела спросить их, о какой плате идет речь, но многолетняя привычка молчать и опускать голову мешала мне это сделать.
- Терпение мое на исходе, - с напускным добродушием напомнил незнакомец.
Отец поднял голову, как будто очнулся от сна, и в упор посмотрел на меня; они все посмотрели на меня, словно раньше не замечали моего присутствия. В глазах отца я увидела гнев, в бабкиных - страх, а незнакомец широко улыбался.
- Собирайся, - сказал наконец отец. - Ты пойдешь с господином.
Тут бы впору было забыть про покорность, закричать, заплакать, позвать на помощь сестер, чтобы они прогнали черноволосого пришельца, швыряя ему в спину картофельные очистки и ножи. Вместо этого я безропотно позволила вывести себя из дома, посадить на белую лошадь впереди всадника и увезти вон из города, мимо безлюдной площади, мимо реки Альзетты, покрытой обманчивой коркой тонкого льда, мимо сторожевой башни в широкую топь, которую едва припорошил квелый декабрьский снег.
В день зимнего солнцестояния вечер начался, как только хозяйки убрали со стола остатки обеда и отправили детей играть во дворе, чтобы не мешали. Топь в это время озарялась дивным розовым светом - говорили, что это дьявол зажигает все лампы и свечи в своем огромном доме и веселится по одному ему ведомому поводу. В тот вечер даже несведущие младенцы и несмышленные дураки отворачивались, боясь посмотреть на запад.