Пушкинист Сергей Бонди
Кто сказал, что литературоведы - это книжные черви? Пушкинист Сергей Бонди больше похож на бойцовского петуха, у которого не все дома. Во всяком случае, в описании Корнея Чукотского.
Из дневника Корнея Чукотского:
"12 или 13 ноября 1951 года.
Был у Сергея Бонди вместе с Храбровицким [тоже филолог, специалист по творчеству Владимира Короленко]. Храбровицкий, толстый, обрюзгший, с неподвижным лицом, человек самодовольный и солидный, совершенно не созданный для трагедий и ужасов, пять месяцев тому назад пережил страшную вещь: его жена в припадке сумасшествия зарезала его восьмилетнего сына. Сам он тоже не вполне нормален: около года назад прислал мне письмо: "Так как вы подлец, прекращаю всякие отношения с вами". Я никак не откликнулся на это письмо. Через месяц звонит: простите, я охотно признаю, что ошибся.
Сегодня он пришёл ко мне впервые после этой милой буффонады. Маленькие тусклые глазенки и отличные крепкие белые зубы. Кое-где седина. Я выразил ему сочувствие "по случаю случившейся" с ним катастрофы. "Да, это ужасно - и всё время я хотел либо повеситься, либо жениться". - Жениться? - "Да... Или повеситься". <...>
20 апреля 1953 года.
Был у меня в гостях Сергей Мих. Бонди. Такой же моложавый, студентообразный, охваченный своими мыслями, как пожаром. Нынешний пожар у него такой: он прочитал в МГУ курс лекций о русской литературе 1-й половины XIX в. (до Гоголя). Курс этот он считает подлинно марксистским; в нём он видит единственно правильное применение марксизма к литературным явлениям. Но университетское начальство с ним не согласилось - и, прочтя стенограммы его лекций, резко раскритиковало его. Среди оппонентов был и Д. Д. Благой - наиболее придирчивый, мелочной и ехидный (по словам Бонди). Студенты от лекций Сергея Михайловича в восторге, всецело на его стороне, всячески выражают ему свои симпатии. Но начальство считает, что он не оправдал его доверия, и намерено поручить данный курс другому профессору, а Бонди либо убрать из университета, либо предоставить ему какой-нибудь узкий спецкурс. Но он намерен бороться - и либо победить, либо умереть. По этому случаю он произнес три монолога, 1-й: содержащий в себе краткий пересказ его лекций, 2-й: излагающий нападки врагов, 3-й: ответ всем его критикам и, главное, Благому. Третий интереснее всего. "Меня упрекали в том, что я много толковал студентам о Достоевском. А я с невинным видом скажу: "Но ведь Достоевский равен Шекспиру, и пр.". Они, конечно, взбеленятся, а я поясню: это цитата из Горького. А Благому я скажу" и т.д. Обсуждение его лекций произойдет 8 мая - через две недели, но он уже теперь наметил каждую запятую своей защитительной речи.
8 мая будет для него, говорит он, пробным камнем всего совершившегося в эти апрельские дни. "Герман ставил всё своё состояние на тройку, семёрку, туз, а я на пятёрку: Маленков, Берия, Ворошилов и др." . Об этой пятёрке он говорит с восторгом. Милый, искренний, талантливый, светлая голова - я был очень рад ему, жаль, что он не мог остаться дольше, так как торопился к своей матушке, 84-летней старухе, которой он читает газеты и делает доклады о международном положении. В "Советском писателе" лежит его рукопись "Стиховедение". Но он охладел к ней и не желает печатать её. Теперь ему хочется переработать в книгу свой курс по истории литературы".
Из дневника Корнея Чукотского:
"12 или 13 ноября 1951 года.
Был у Сергея Бонди вместе с Храбровицким [тоже филолог, специалист по творчеству Владимира Короленко]. Храбровицкий, толстый, обрюзгший, с неподвижным лицом, человек самодовольный и солидный, совершенно не созданный для трагедий и ужасов, пять месяцев тому назад пережил страшную вещь: его жена в припадке сумасшествия зарезала его восьмилетнего сына. Сам он тоже не вполне нормален: около года назад прислал мне письмо: "Так как вы подлец, прекращаю всякие отношения с вами". Я никак не откликнулся на это письмо. Через месяц звонит: простите, я охотно признаю, что ошибся.
Сегодня он пришёл ко мне впервые после этой милой буффонады. Маленькие тусклые глазенки и отличные крепкие белые зубы. Кое-где седина. Я выразил ему сочувствие "по случаю случившейся" с ним катастрофы. "Да, это ужасно - и всё время я хотел либо повеситься, либо жениться". - Жениться? - "Да... Или повеситься". <...>
20 апреля 1953 года.
Был у меня в гостях Сергей Мих. Бонди. Такой же моложавый, студентообразный, охваченный своими мыслями, как пожаром. Нынешний пожар у него такой: он прочитал в МГУ курс лекций о русской литературе 1-й половины XIX в. (до Гоголя). Курс этот он считает подлинно марксистским; в нём он видит единственно правильное применение марксизма к литературным явлениям. Но университетское начальство с ним не согласилось - и, прочтя стенограммы его лекций, резко раскритиковало его. Среди оппонентов был и Д. Д. Благой - наиболее придирчивый, мелочной и ехидный (по словам Бонди). Студенты от лекций Сергея Михайловича в восторге, всецело на его стороне, всячески выражают ему свои симпатии. Но начальство считает, что он не оправдал его доверия, и намерено поручить данный курс другому профессору, а Бонди либо убрать из университета, либо предоставить ему какой-нибудь узкий спецкурс. Но он намерен бороться - и либо победить, либо умереть. По этому случаю он произнес три монолога, 1-й: содержащий в себе краткий пересказ его лекций, 2-й: излагающий нападки врагов, 3-й: ответ всем его критикам и, главное, Благому. Третий интереснее всего. "Меня упрекали в том, что я много толковал студентам о Достоевском. А я с невинным видом скажу: "Но ведь Достоевский равен Шекспиру, и пр.". Они, конечно, взбеленятся, а я поясню: это цитата из Горького. А Благому я скажу" и т.д. Обсуждение его лекций произойдет 8 мая - через две недели, но он уже теперь наметил каждую запятую своей защитительной речи.
8 мая будет для него, говорит он, пробным камнем всего совершившегося в эти апрельские дни. "Герман ставил всё своё состояние на тройку, семёрку, туз, а я на пятёрку: Маленков, Берия, Ворошилов и др." . Об этой пятёрке он говорит с восторгом. Милый, искренний, талантливый, светлая голова - я был очень рад ему, жаль, что он не мог остаться дольше, так как торопился к своей матушке, 84-летней старухе, которой он читает газеты и делает доклады о международном положении. В "Советском писателе" лежит его рукопись "Стиховедение". Но он охладел к ней и не желает печатать её. Теперь ему хочется переработать в книгу свой курс по истории литературы".