Есенин о европейцах
Всё остаётся в силе.
Хотя, пожалуй, собирательный образ современного европейца ещё более опаршивел в сравнении с тем, каким он был в Европе 1920-х, когда с ним столкнулся Сергей Есенин.
Из письма Сергея Есенина от 9 июля 1922 года из Остенде в Москву Анатолию Мариенгофу (выбрал, кстати, Есенин кому всё это писать: как прозаик Мариенгоф не более чем фиглярствующий фельетонист, а как поэт и того меньше - самовлюблённый пижон и экстравагантный "потрясатель устоев" с вязкими по форме и хлестаковскими по содержанию виршами):
"Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Бель-Голландское море и свиные тупые морды европейцев. От изобилия вин в сих краях я бросил пить и тяну только сельтер.
Там, из Москвы, нам казалось, что Европа - это самый обширнейший район распространения наших идей и поэзии, а отсюда я вижу: боже мой, до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны ещё и быть не может.
Со стороны внешних впечатлений после нашей разлуки здесь всё прибрано и выглажено под утюг. На первых порах твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты стал бы хлопать себя по колену и скулить, как собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрее ящериц, не люди - а могильные черви, дома их - гроба, а материк - склеп. Кто здесь жил - тот давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут".
Мариенгоф ожидаемо истолковал это письмо-крик в своём фельетонном "Романе без вранья", разумеется, в невыгодном для Есенина ракурсе для его пущего очернения.
Хотя, пожалуй, собирательный образ современного европейца ещё более опаршивел в сравнении с тем, каким он был в Европе 1920-х, когда с ним столкнулся Сергей Есенин.
Из письма Сергея Есенина от 9 июля 1922 года из Остенде в Москву Анатолию Мариенгофу (выбрал, кстати, Есенин кому всё это писать: как прозаик Мариенгоф не более чем фиглярствующий фельетонист, а как поэт и того меньше - самовлюблённый пижон и экстравагантный "потрясатель устоев" с вязкими по форме и хлестаковскими по содержанию виршами):
"Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Бель-Голландское море и свиные тупые морды европейцев. От изобилия вин в сих краях я бросил пить и тяну только сельтер.
Там, из Москвы, нам казалось, что Европа - это самый обширнейший район распространения наших идей и поэзии, а отсюда я вижу: боже мой, до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны ещё и быть не может.
Со стороны внешних впечатлений после нашей разлуки здесь всё прибрано и выглажено под утюг. На первых порах твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты стал бы хлопать себя по колену и скулить, как собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрее ящериц, не люди - а могильные черви, дома их - гроба, а материк - склеп. Кто здесь жил - тот давно умер, и помним его только мы. Ибо черви помнить не могут".
Мариенгоф ожидаемо истолковал это письмо-крик в своём фельетонном "Романе без вранья", разумеется, в невыгодном для Есенина ракурсе для его пущего очернения.