Утро такое прелестное. Елагин. Не мост в Питере, но человек. Поэт.
Иван Елагин. Настоящее имя: Иван Матвеев. Приходился двоюродным братом поэтессе Новелле Матвеевой, дочери его дяди Николая Николаевича Матвеева.
Originally posted by valerytan at утро такое прелестное. Елагин. Не мост в Питере, но человек. Поэт.
Иван Венедиктович Елагин. фото из slovo
Русский поэт Иван Венедиктович Елагин. "Я познакомилась с ним в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году в знаменитой русской летней школе при Мидделбери колледже в прелестном городке Мидделбери в штате Вермонт, - рассказывала Юлия Богуславская в журнале Слово/Word 2005, 47.
Иван Венедиктович преподавал там курсы поэзии и экранизации русской классики.
Одеялом завешены стекла,
Тишина стоит у плеча.
Скудный луч на томик Софокла
Клонит нищенская свеча.
Все пугают огнем да газом -
Нос не высуни из норы!
Лучше б бомбы и газы разом,
Да и к прадедам в тартарары!
Милый ад: ни пушек, ни ружей...
Старый ад с хромым сатаной!
Чем он хуже кровавой лужи,
Именуемой - шар земной?
Для меня, совсем недавней из СССР, приглашение там преподавать было весьма лестным. Я приехала туда вечером, а знакомство наше состоялось на следующее утро.
Впечатления мои об эмигрантском пути были еще свежи. Меня мучили сны. В ту ночь мне приснилось, что я бегу по Тверскому бульвару в Москве со страшной мыслью: "Боже, Я опять здесь. Больше они меня не выпустят".
Все еще под впечатлением этого сна я села за завтраком рядом с Иваном Венедиктовичем. Он встретил меня словами: "Утро такое прелестное, а вы пасмурны". Я рассказала ему свой страшный сон.
"Ээ, милая, мне такие сны уже тридцать лет как снятся, - улыбнулся он. - Вы теперь живете в другом измерении".
С этого дня и подружились мы с Иваном Венедиктовичем. Все восемь лет нашего летнего совместного преподавания в Мидделбери мы не только работали, но и ездили со студентами на озёра, жгли костры, пели русские песни, в профессорской компании жарили шашлыки, ставили пьесы Маяковского на русском языке, вели жаркие обсуждения на семинарах, куда приглашались столпы литературоведения - Е.Эткинд, Н. Берберова и другие. Студенты и коллеги любили Ивана Венедиктовича. Он был человеком мягким, тактичным, терпимым, полным иронии и самоиронии. Постепенно он рассказал мне немного о своем прошлом.
Его настоящая фамилия была Матвеев. Сын дальневосточного поэта-футуриста Венедикта Марта (Матвеева), он родился в Харбине, однако, в пятилетнем возрасте был привезен отцом на родину, где в тридцать седьмом году его отец был арестован, обвинен в шпионаже и сгинул навек. Иван Венедиктович в детстве был беспризорником. Потом долго скитался, не имея собственного угла. В тридцатых годах начал писать стихи, позже учился в медицинском институте. Женился на поэтессе Ольге Анстей. Они впоследствии разошлись, но остались очень близкими друзьями. Во время войны попал с семьей в Киеве в оккупацию. Положение его было особенно опасным, приходилось скрывать, что мать его - еврейка. Недоучившийся студент-медик, он некоторое время работал в родильном доме, то есть мог быть обвинен в сотрудничестве с оккупантами.
Из стихов Ивана Елагина (Новый журнал 2008, 252):
* * *
Остановись - бокал не допит
И тосты грянули не все!
А ветер облака торопит
И гонит к черной полосе...
Скудеет мир, и гордых былей
Взывают голоса слабей.
Вино божественное вылей
И на камнях бокал разбей!
Пиры не возродятся боле,
Не огласятся впредь дома
Рабами Джиованниоли
Иль мушкетерами Дюма,
Не скроет мстительную шпагу
Мелькнувший колокол плаща...
А ты... ты не пройдешь и шагу,
Не оглядясь из-за плеча!
Лишь в комнате, за плотной шторой,
Ты пожалеешь, человек,
О той свободе, о которой
Забыли в этот черный век!
* * *
Обуглен ветром сад. Как сумерки коротки!
Бескровный луч зари над Волгою поблек
И зыблется едва на выступе решетки
Последний отблеск дня - пурпурный уголек.
Просторная река, я от тебя далек,
Но и года спустя воспоминанья четки:
И баржи, и плоты, и парусные лодки,
Как будто я опять у берега прилег!
Здесь те же облака и рдеют зори те же,
Такой же над рекой свисает черный сад...
О, осень, спутница раздумий и досад!
Как беден твой наряд у здешних побережий!
От ливней и ветров, их пасмурных осад,
Он с каждым днем темней и с каждым часом реже!
* * *
О, снег врасплох! О, гибельный набег
На провода, на ярусы фасада!
Как негодует сад! Но снег и снег -
Он день и ночь идет на приступ сада.
Уже сугробы тяготят карниз,
Уже завязли и в снегу по пояс
И ель, и вяз... Он глыбами навис,
Между ветвями царственно покоясь.
Вплотную к окнам жмется синий пласт.
Еще вершок - и форточки засыпет!
Нет, ласточке не улететь в Египет,
И все дотла Счастливый принц раздаст.
* * *
Отталкивался дым от папирос
И обволакивал изгибы кресел,
И медленно приподымаясь, рос
И облаками комнату завесил.
Редели стены, ширился провал,
И море выросло посередине.
И голос женщины повествовал
О нелюдимом Александре Грине.
О гаванях, где каждый парус пьян,
Где родина несбывшаяся наша,
Где в бурной тьме безумствовал Аян
И Гнор ступил на побережье Аша.
Туда, к архипелагу непосед!
В страну задумчивых и безрассудных!
Привет переплывающим Кассет
На перегруженных по горло суднах!
Идти, отстаивать за пядью пядь,
Бродяжничать и промышлять разбоем,
Наскучит - ветром паруса распять
И выйти в море с лоцманом Витт-Боем!
Когда ж на бриг обрушится норд-вест -
Бороться врукопашную с волнами
И побеждать! И видеть Южный Крест,
Рукою Бога поднятый над нами!..
* * *
Там сук над водой перегнут
И берег отчетливо выписан...
Мне кажется, я - Пер Гюнт,
Которого выдумал Ибсен!
Выдумал и обрек
Скитаться в скалах и насыпях...
Встала заря поперек
Елей, распахнутых наспех.
Что это? Рондский бор?
Хижина? Кто ее выстроил?
Память - как возглас в упор,
Как водопад, как выстрел!
И сразу - от белых камней
До кустика - все опознано!
О, Сольвейг! Выйди ко мне,
Если еще не поздно!
* * *
Апрель! Я болен этой датой!
За крышей - голубой клочок.
И грач слетел, как завсегдатай,
На облюбованный сучок.
Кричит - и на гортанный вызов
К нему сородичи спешат.
И хлещет жижица с карнизов,
Как будто вылили ушат!
Очнутся люди, хлынут песни.
И вскроют окон переплет.
Зашевелись скорей и тресни,
Души осунувшийся лед!
* * *
Чернильница! Досталось и тебе
Волнений от сегодняшнего полдня!
Он простучал капелью по трубе,
Тебя до края звонами наполня!
Он целый час надоедал окну
Потрескиваньем падающих льдинок!
Опять перо в чернила окуну
И вызову весну на поединок!
И буду спотыкаться о софу,
И нарушать расположенье стульев,
Чтоб взять измором первую строфу,
Ее в пустом углу подкараулив!
И снова буду, ночи вопреки,
Бродить по изнуренным коридорам!
Как образумить вас, черновики?
Какой избрать? Смириться на котором?
Уже рассвет! Уймись. Не бормочи.
Прислушайся: там шевелится город,
И с набережной шалые грачи
Тебе кричат, советуют и вторят!
* * *
Скабрезно каркнув, пролетает грач
Над улицами, проклятыми Богом,
Над зданиями, рвущимися вскачь
Навстречу разореньям и поджогам,
Над рухлядью ненужных баррикад,
Над остовом обугленным квартала,
Откуда пламя рвалось наугад
И чердаки окрестные хватало...
И судьбы, и жилища сметены.
И там, в нечеловеческом закате,
С перегнутой над улицей стены,
Свисают заржавелые кровати.
* * *
Осунувшись, и сгорбясь, и унизясь,
Дома толпятся по очередям,
И нищеты жестокий катехизис
Твердит зима базарным площадям.
А рядом бой. Полнеба задымил,
Он повествует нам высоким слогом
О родине. И трупы по дорогам
Напрасно дожидаются могил.
* * *
Там небо приблизилось к самой земле,
Там дерево в небо кидалось с обвала,
И ласточка бурю несла на крыле,
И лестница руку Днепру подавала,
А в августе звезды летели за мост.
Успей! Пожелай!.. Загадай! Но о чем бы?
Проторенной легкой параболой звезд
Летели на город голодные бомбы.
КАМАРИНСКАЯ
В небо крыши упираются торчком!
В небе месяц пробирается бочком!
На столбе не зажигают огонька.
Три повешенных скучают паренька.
Всю неделю куралесил снегопад...
Что-то снег-то нынче весел невпопад!
Не рядить бы этот город - мировать!
Отпевать бы этот город, отпевать!
СОН
Ели во весь рост,
А за сугробом - вепрь.
Ров. Надо рвом мост.
На воротах - герб.
Дом, как большой сруб.
Стены - и сквозь них
Зеркало - свечи - глубь,
Девушка и жених.
* * *
Смеркается. И запах хвои слаще.
Смолистый воздух кажется весом.
Вот так бы век! Когда б не этот смазчик,
Склоненный над чугунным колесом!
О чем же я? Так. О смоле. О хвое.
Всплывают дни поочередно все.
Платформа. Вечер. Музыка. Мы двое.
Когда бы суть не в этом колесе!
Но только сдвиньте, только с места троньте -
И всей тоской обрушится отъезд!
Распахнутая ель на горизонте
Над всем, что было, вычертила крест.
И поезд скачет с насыпи на насыпь,
Укачивает и трясет до слез,
Как будто зуб не попадает на зуб
У рельс и шпал, у стыков и колес!
Он день и ночь пространство бьет навылет
И до краев разлуками налит.
В одном конце кого-то обескрылит,
А на другом кого-то окрылит!
* * *
Уже последний пехотинец пал,
Последний летчик выбросился в море.
А на путях дымятся груды шпал
И проволока вянет на заборе.
Они молчат - свидетели беды.
И забывают о борьбе и тлене
И этот танк, торчащий из воды,
И этот мост, упавший на колени.
Но труден день очнувшейся земли.
Уже в портах ворочаются краны,
Становятся дома на костыли...
Там города залечивают раны.
Там будут снова строить и ломать.
А человек идет дорогой к дому.
Он постучится - и откроет мать.
Откроет двери мальчику седому.
* * *
Думал - осенью буду счастливым,
Да со счастьем всегда нелады,
И обрызганы мюнхенским пивом
Эти мюнхенские сады.
Я давно уже в роли растяпы
И за жизнью тащусь позади,
И поля моей старенькой шляпы
Обломали чужие дожди.
Я серьезных не слушаю споров,
Да и шуток уже не шучу.
У судьбы-то прижимистый норов,
А противиться не по плечу.
То на улице мерзну безлюдной,
То слоняюсь среди пустырей,
Чтоб какой-нибудь смерти нетрудной
Приглянулся бы я поскорей.
* * *
Подводила к высокому вязу,
Зазывала в глухие поля...
Твоему голубому отказу
Я не сразу поверил, земля.
Для того ли в туман приальпийский
Уводили меня колеи
И твои золотые записки
На дороги летели мои,
Чтобы сгинуть в беззвездной Европе,
Где панели тоской налиты,
Где рассвет, как забойщики в копях,
Отбивает от ночи пласты,
Где как сумерки улицы стары
И на каждых воротах броня,
И смертельные желтые фары
Отовсюду летят на меня,
Где сады багровеют от желчи
И спешат умереть облака,
Где тоскуют и любят по-волчьи
И бросаются вниз с чердака.
* * *
Каштановым конвоем
Окружено окно
И вся земля запоем
Пьет красное вино.
Мой голубой автобус
Уходит на бульвар.
Как мне понятна робость
Его туманных фар!
Он весь, как на эстраде,
Под рыжей бахромой.
И люди в листопаде
Не ходят по прямой.
От парка и до парка
Он ветрами несом.
И осень, как овчарка,
Бежит за колесом.
* * *
День отступит, тьма поборет,
Выйдут звездные полки...
С Новым годом, старый город!
С Новым горем, земляки!
Тот повесится в уборной,
Этот сбросится с моста,
У кого-то ночью черной
Вынут дуло изо рта...
Кто еще нас объегорит,
Счастье новое суля?
С Новым годом, старый город,
С Новым голодом, земля!
За далекой переправой,
Может, бросим якоря,
Где-то проволокой ржавой
Повстречают лагеря.
Не повесят, так уморят,
Не леса, так рудники...
С Новым годом, старый город!
С Новым горем, земляки!
* * *
Памяти дочери
Так ненужно, нелепо, случайно
Разлетаются дни, как пыльца.
Детский гроб и снега Алленштайна -
Вот чему не бывает конца.
Там в снегу, как в тумане, как в дыме,
Мы по улицам тесным идем.
Там короткое выжжено имя
На кресте раскаленным гвоздем.
Может быть, мы сидим и поныне
Там, в пустом неприглядном кафе,
И нам снится - мы где-то в Берлине,
Присужденные к аутодафе...
Пусть состаримся мы в Сингапуре,
Но со всех отдаленных окрайн,
Через все океанские бури
Мы пробьемся к тебе, Алленштайн.
Наше место за столиком свято!
Ты продрогла, я тоже продрог.
Ты нам налил, трактирщик, когда-то
Этой смеси, похожей на грог...
Мы к тебе по дороге оттуда...
И расскажем мы, сидя в тепле,
Как мы наше короткое чудо
Незнакомой отдали земле.
1947
Originally posted by valerytan at утро такое прелестное. Елагин. Не мост в Питере, но человек. Поэт.
Иван Венедиктович Елагин. фото из slovo
Русский поэт Иван Венедиктович Елагин. "Я познакомилась с ним в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году в знаменитой русской летней школе при Мидделбери колледже в прелестном городке Мидделбери в штате Вермонт, - рассказывала Юлия Богуславская в журнале Слово/Word 2005, 47.
Иван Венедиктович преподавал там курсы поэзии и экранизации русской классики.
Одеялом завешены стекла,
Тишина стоит у плеча.
Скудный луч на томик Софокла
Клонит нищенская свеча.
Все пугают огнем да газом -
Нос не высуни из норы!
Лучше б бомбы и газы разом,
Да и к прадедам в тартарары!
Милый ад: ни пушек, ни ружей...
Старый ад с хромым сатаной!
Чем он хуже кровавой лужи,
Именуемой - шар земной?
Для меня, совсем недавней из СССР, приглашение там преподавать было весьма лестным. Я приехала туда вечером, а знакомство наше состоялось на следующее утро.
Впечатления мои об эмигрантском пути были еще свежи. Меня мучили сны. В ту ночь мне приснилось, что я бегу по Тверскому бульвару в Москве со страшной мыслью: "Боже, Я опять здесь. Больше они меня не выпустят".
Все еще под впечатлением этого сна я села за завтраком рядом с Иваном Венедиктовичем. Он встретил меня словами: "Утро такое прелестное, а вы пасмурны". Я рассказала ему свой страшный сон.
"Ээ, милая, мне такие сны уже тридцать лет как снятся, - улыбнулся он. - Вы теперь живете в другом измерении".
С этого дня и подружились мы с Иваном Венедиктовичем. Все восемь лет нашего летнего совместного преподавания в Мидделбери мы не только работали, но и ездили со студентами на озёра, жгли костры, пели русские песни, в профессорской компании жарили шашлыки, ставили пьесы Маяковского на русском языке, вели жаркие обсуждения на семинарах, куда приглашались столпы литературоведения - Е.Эткинд, Н. Берберова и другие. Студенты и коллеги любили Ивана Венедиктовича. Он был человеком мягким, тактичным, терпимым, полным иронии и самоиронии. Постепенно он рассказал мне немного о своем прошлом.
Его настоящая фамилия была Матвеев. Сын дальневосточного поэта-футуриста Венедикта Марта (Матвеева), он родился в Харбине, однако, в пятилетнем возрасте был привезен отцом на родину, где в тридцать седьмом году его отец был арестован, обвинен в шпионаже и сгинул навек. Иван Венедиктович в детстве был беспризорником. Потом долго скитался, не имея собственного угла. В тридцатых годах начал писать стихи, позже учился в медицинском институте. Женился на поэтессе Ольге Анстей. Они впоследствии разошлись, но остались очень близкими друзьями. Во время войны попал с семьей в Киеве в оккупацию. Положение его было особенно опасным, приходилось скрывать, что мать его - еврейка. Недоучившийся студент-медик, он некоторое время работал в родильном доме, то есть мог быть обвинен в сотрудничестве с оккупантами.
Из стихов Ивана Елагина (Новый журнал 2008, 252):
* * *
Остановись - бокал не допит
И тосты грянули не все!
А ветер облака торопит
И гонит к черной полосе...
Скудеет мир, и гордых былей
Взывают голоса слабей.
Вино божественное вылей
И на камнях бокал разбей!
Пиры не возродятся боле,
Не огласятся впредь дома
Рабами Джиованниоли
Иль мушкетерами Дюма,
Не скроет мстительную шпагу
Мелькнувший колокол плаща...
А ты... ты не пройдешь и шагу,
Не оглядясь из-за плеча!
Лишь в комнате, за плотной шторой,
Ты пожалеешь, человек,
О той свободе, о которой
Забыли в этот черный век!
* * *
Обуглен ветром сад. Как сумерки коротки!
Бескровный луч зари над Волгою поблек
И зыблется едва на выступе решетки
Последний отблеск дня - пурпурный уголек.
Просторная река, я от тебя далек,
Но и года спустя воспоминанья четки:
И баржи, и плоты, и парусные лодки,
Как будто я опять у берега прилег!
Здесь те же облака и рдеют зори те же,
Такой же над рекой свисает черный сад...
О, осень, спутница раздумий и досад!
Как беден твой наряд у здешних побережий!
От ливней и ветров, их пасмурных осад,
Он с каждым днем темней и с каждым часом реже!
* * *
О, снег врасплох! О, гибельный набег
На провода, на ярусы фасада!
Как негодует сад! Но снег и снег -
Он день и ночь идет на приступ сада.
Уже сугробы тяготят карниз,
Уже завязли и в снегу по пояс
И ель, и вяз... Он глыбами навис,
Между ветвями царственно покоясь.
Вплотную к окнам жмется синий пласт.
Еще вершок - и форточки засыпет!
Нет, ласточке не улететь в Египет,
И все дотла Счастливый принц раздаст.
* * *
Отталкивался дым от папирос
И обволакивал изгибы кресел,
И медленно приподымаясь, рос
И облаками комнату завесил.
Редели стены, ширился провал,
И море выросло посередине.
И голос женщины повествовал
О нелюдимом Александре Грине.
О гаванях, где каждый парус пьян,
Где родина несбывшаяся наша,
Где в бурной тьме безумствовал Аян
И Гнор ступил на побережье Аша.
Туда, к архипелагу непосед!
В страну задумчивых и безрассудных!
Привет переплывающим Кассет
На перегруженных по горло суднах!
Идти, отстаивать за пядью пядь,
Бродяжничать и промышлять разбоем,
Наскучит - ветром паруса распять
И выйти в море с лоцманом Витт-Боем!
Когда ж на бриг обрушится норд-вест -
Бороться врукопашную с волнами
И побеждать! И видеть Южный Крест,
Рукою Бога поднятый над нами!..
* * *
Там сук над водой перегнут
И берег отчетливо выписан...
Мне кажется, я - Пер Гюнт,
Которого выдумал Ибсен!
Выдумал и обрек
Скитаться в скалах и насыпях...
Встала заря поперек
Елей, распахнутых наспех.
Что это? Рондский бор?
Хижина? Кто ее выстроил?
Память - как возглас в упор,
Как водопад, как выстрел!
И сразу - от белых камней
До кустика - все опознано!
О, Сольвейг! Выйди ко мне,
Если еще не поздно!
* * *
Апрель! Я болен этой датой!
За крышей - голубой клочок.
И грач слетел, как завсегдатай,
На облюбованный сучок.
Кричит - и на гортанный вызов
К нему сородичи спешат.
И хлещет жижица с карнизов,
Как будто вылили ушат!
Очнутся люди, хлынут песни.
И вскроют окон переплет.
Зашевелись скорей и тресни,
Души осунувшийся лед!
* * *
Чернильница! Досталось и тебе
Волнений от сегодняшнего полдня!
Он простучал капелью по трубе,
Тебя до края звонами наполня!
Он целый час надоедал окну
Потрескиваньем падающих льдинок!
Опять перо в чернила окуну
И вызову весну на поединок!
И буду спотыкаться о софу,
И нарушать расположенье стульев,
Чтоб взять измором первую строфу,
Ее в пустом углу подкараулив!
И снова буду, ночи вопреки,
Бродить по изнуренным коридорам!
Как образумить вас, черновики?
Какой избрать? Смириться на котором?
Уже рассвет! Уймись. Не бормочи.
Прислушайся: там шевелится город,
И с набережной шалые грачи
Тебе кричат, советуют и вторят!
* * *
Скабрезно каркнув, пролетает грач
Над улицами, проклятыми Богом,
Над зданиями, рвущимися вскачь
Навстречу разореньям и поджогам,
Над рухлядью ненужных баррикад,
Над остовом обугленным квартала,
Откуда пламя рвалось наугад
И чердаки окрестные хватало...
И судьбы, и жилища сметены.
И там, в нечеловеческом закате,
С перегнутой над улицей стены,
Свисают заржавелые кровати.
* * *
Осунувшись, и сгорбясь, и унизясь,
Дома толпятся по очередям,
И нищеты жестокий катехизис
Твердит зима базарным площадям.
А рядом бой. Полнеба задымил,
Он повествует нам высоким слогом
О родине. И трупы по дорогам
Напрасно дожидаются могил.
* * *
Там небо приблизилось к самой земле,
Там дерево в небо кидалось с обвала,
И ласточка бурю несла на крыле,
И лестница руку Днепру подавала,
А в августе звезды летели за мост.
Успей! Пожелай!.. Загадай! Но о чем бы?
Проторенной легкой параболой звезд
Летели на город голодные бомбы.
КАМАРИНСКАЯ
В небо крыши упираются торчком!
В небе месяц пробирается бочком!
На столбе не зажигают огонька.
Три повешенных скучают паренька.
Всю неделю куралесил снегопад...
Что-то снег-то нынче весел невпопад!
Не рядить бы этот город - мировать!
Отпевать бы этот город, отпевать!
СОН
Ели во весь рост,
А за сугробом - вепрь.
Ров. Надо рвом мост.
На воротах - герб.
Дом, как большой сруб.
Стены - и сквозь них
Зеркало - свечи - глубь,
Девушка и жених.
* * *
Смеркается. И запах хвои слаще.
Смолистый воздух кажется весом.
Вот так бы век! Когда б не этот смазчик,
Склоненный над чугунным колесом!
О чем же я? Так. О смоле. О хвое.
Всплывают дни поочередно все.
Платформа. Вечер. Музыка. Мы двое.
Когда бы суть не в этом колесе!
Но только сдвиньте, только с места троньте -
И всей тоской обрушится отъезд!
Распахнутая ель на горизонте
Над всем, что было, вычертила крест.
И поезд скачет с насыпи на насыпь,
Укачивает и трясет до слез,
Как будто зуб не попадает на зуб
У рельс и шпал, у стыков и колес!
Он день и ночь пространство бьет навылет
И до краев разлуками налит.
В одном конце кого-то обескрылит,
А на другом кого-то окрылит!
* * *
Уже последний пехотинец пал,
Последний летчик выбросился в море.
А на путях дымятся груды шпал
И проволока вянет на заборе.
Они молчат - свидетели беды.
И забывают о борьбе и тлене
И этот танк, торчащий из воды,
И этот мост, упавший на колени.
Но труден день очнувшейся земли.
Уже в портах ворочаются краны,
Становятся дома на костыли...
Там города залечивают раны.
Там будут снова строить и ломать.
А человек идет дорогой к дому.
Он постучится - и откроет мать.
Откроет двери мальчику седому.
* * *
Думал - осенью буду счастливым,
Да со счастьем всегда нелады,
И обрызганы мюнхенским пивом
Эти мюнхенские сады.
Я давно уже в роли растяпы
И за жизнью тащусь позади,
И поля моей старенькой шляпы
Обломали чужие дожди.
Я серьезных не слушаю споров,
Да и шуток уже не шучу.
У судьбы-то прижимистый норов,
А противиться не по плечу.
То на улице мерзну безлюдной,
То слоняюсь среди пустырей,
Чтоб какой-нибудь смерти нетрудной
Приглянулся бы я поскорей.
* * *
Подводила к высокому вязу,
Зазывала в глухие поля...
Твоему голубому отказу
Я не сразу поверил, земля.
Для того ли в туман приальпийский
Уводили меня колеи
И твои золотые записки
На дороги летели мои,
Чтобы сгинуть в беззвездной Европе,
Где панели тоской налиты,
Где рассвет, как забойщики в копях,
Отбивает от ночи пласты,
Где как сумерки улицы стары
И на каждых воротах броня,
И смертельные желтые фары
Отовсюду летят на меня,
Где сады багровеют от желчи
И спешат умереть облака,
Где тоскуют и любят по-волчьи
И бросаются вниз с чердака.
* * *
Каштановым конвоем
Окружено окно
И вся земля запоем
Пьет красное вино.
Мой голубой автобус
Уходит на бульвар.
Как мне понятна робость
Его туманных фар!
Он весь, как на эстраде,
Под рыжей бахромой.
И люди в листопаде
Не ходят по прямой.
От парка и до парка
Он ветрами несом.
И осень, как овчарка,
Бежит за колесом.
* * *
День отступит, тьма поборет,
Выйдут звездные полки...
С Новым годом, старый город!
С Новым горем, земляки!
Тот повесится в уборной,
Этот сбросится с моста,
У кого-то ночью черной
Вынут дуло изо рта...
Кто еще нас объегорит,
Счастье новое суля?
С Новым годом, старый город,
С Новым голодом, земля!
За далекой переправой,
Может, бросим якоря,
Где-то проволокой ржавой
Повстречают лагеря.
Не повесят, так уморят,
Не леса, так рудники...
С Новым годом, старый город!
С Новым горем, земляки!
* * *
Памяти дочери
Так ненужно, нелепо, случайно
Разлетаются дни, как пыльца.
Детский гроб и снега Алленштайна -
Вот чему не бывает конца.
Там в снегу, как в тумане, как в дыме,
Мы по улицам тесным идем.
Там короткое выжжено имя
На кресте раскаленным гвоздем.
Может быть, мы сидим и поныне
Там, в пустом неприглядном кафе,
И нам снится - мы где-то в Берлине,
Присужденные к аутодафе...
Пусть состаримся мы в Сингапуре,
Но со всех отдаленных окрайн,
Через все океанские бури
Мы пробьемся к тебе, Алленштайн.
Наше место за столиком свято!
Ты продрогла, я тоже продрог.
Ты нам налил, трактирщик, когда-то
Этой смеси, похожей на грог...
Мы к тебе по дороге оттуда...
И расскажем мы, сидя в тепле,
Как мы наше короткое чудо
Незнакомой отдали земле.
1947