Expecto Patronum
It is not our abilities that make us who we are. It is our choices.
Dark times lie ahead of us and there will be a time when we must choose between what is right and what is easy.
С упоением пересмотрела Гарри.
Почему мне так дорог Снейп, Господи? С самого детства - Снейп. С первого фильма, с первой же книги, мне пересказанной Мамой. Snape. Наверное, все очень просто.
"...верить своим глазам, а не уверениям, что у тебя галлюцинации".
Когда ты видишь человека и сразу Веришь ему, Веришь, даже когда все факты и логика против и преданность этой Вере - единственное, что держит на плаву - тогда самая логика вдруг трещит по швам, оказывается бессильной и бессодержательной, "блужданием мысли", силящимся подчинить себе непостижимое чудо Любви.
Его история для меня очень созвучна "Пятой печати" Золтана Фабри. И заповеди: "Не судите...".
Человек не сводим к поступкам; но каждый поступок наш - маленькая смерть (ведь каждый поступок необратим). О мертвых, мы знаем, говорят хорошо либо ничего - и дело здесь, кажется, вовсе не ограничивается этикетом. Тайны ушедшего так и останутся тайнами, мы никогда не узнаем наверняка, что за Добро и что за Любовь стояли, быть может, за худшими из его деяний.
Очень легко упрекать вдову великого князя Донского в сребролюбивой склонности к пышным нарядам. Сложно - предположить, что под княжеским платьем вериги и власяница.
Очень легко ненавидеть "предателя", бьющего по лицу едва живого, истекающего кровью на импровизированном кресте человека в гестапо. Труднее представитель, что, дав страдальцу пощечину как залог своей личной свободы, этот "предатель" спасает десятки маленьких жизней - жизней спрятанных им сирот, обреченных на смерть или лагерь, не вернись он домой.
И Снейпа - убийцу и "дезертира", заносчивого "труса" - очень легко осудить. Очень легко от вызвавшего однажды симпатию персонажа отречься, сославшись на сделанный им впоследствии страшный выбор - если не знать, что за ним стоит. И насколько это "стоящее за", сокрытое, превосходит всю внешнюю, угольно-черную сторону жизни героя.
"...that I should never reveal the best of you, Severus, when you risk your life every day to protect the boy?"
Ниже - взгляд дорогого мне человека. О той же книге. И более чем не только.
...Говорят, с первых же томов истории о мальчике, который выжил, уже начались споры о том, насколько самый добрый волшебник эпопеи «белый и пушистый». И с выходом седьмого тома многие обрадовались правоте своих худших предположений. Тот гнев на Дамблдора, который всё чаще охватывает Гарри на протяжении последних томов, те обвинения, которые из лучших чувств бросает Снейп в лицо несчастному старику, - всё это, не без помощи автора, становится очень близким читателю. Но глаза отчаянной любви и глаза трезвого недоверия смотрят слишком по-разному. Для кого-то Бог Нового Завета, предавший Сына на убой, хладнокровно взиравший на кровавый пот Гефсимании, слушавший в неумолимом молчании молитву: Отче! О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! - это Бог жестокости, равнодушно строящий Своё никому не понятное возвышенное царство на чужих страданиях. Бог, обещавший радость и толкнувший своих учеников на костёр, на кресты, к диким зверям, на потеху жующим толпам Колизея - как мог такой Бог именоваться Богом любви?
Когда апостол Пётр проповедовал, наверняка в толпе находились люди, кричавшие: «Да что вы его слушаете! Он же Учителя предал, испугавшись служанки! Он же трижды отрёкся от него, боясь, что от тёплого костра его уведут на крест!». Когда проповедовал святой Павел, наверняка немало находилось имеющих что рассказать о том, сколько крови и слёз на совести этого святоши, скольких женщин и детей он когда-то в праведном порыве сдал властям на муки и смерть. Трудно найти книгу, выливающую такое количество грязи на первых христианских святых, какое выливает Евангелие. И сквозь всю эту грязь звучат отчаянные слова Петра: Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя...
Можно, конечно, спорить, стоило ли автору описывать первые минуты Гарри после страшного откровения настолько похожими на муки Гефсимании, а путь в лес - на Via Dolorosa. Думаю, даже самое маленькое страдание человека не может быть недостойным того, чтобы вести свою родословную от страданий Бога. И эта параллель включает книгу в определённую культуру намного крепче и очевиднее, чем цитаты на могилах в Годриковой Лощине. Но последний том обостряет ещё целый ряд идей, непонятных вне контекста этой культуры. Идей о том, что духовный опыт и полнота любви не означают безупречности, что нет совершенства в человеке, что верность не в том, чтобы не падать, а в том, чтобы подниматься, что любовь означает не только охранение от боли, но и введение в ту боль, которая необходима в родовых муках, дающих жизнь изначальному человеку в человеке, что, как бы ты ни любил кого-то одного, ты не можешь его сберечь ценою жизни других.
Знаменательно также, что оба персонажа не имеют своей семьи - ни жены, ни детей. Но благодаря им другие семьи могут быть спасены и могут быть счастливы. Почему-то наш фрейдистский век редко задумывается, что не только высокие порывы могут быть сублимацией «человеческого, слишком человеческого», но и всё то человеческое, которое не чуждо, может быть депривацией, ослаблением того потенциала любви, которым «обременён» человек. Впрочем, это уже другая история.
Dark times lie ahead of us and there will be a time when we must choose between what is right and what is easy.
С упоением пересмотрела Гарри.
Почему мне так дорог Снейп, Господи? С самого детства - Снейп. С первого фильма, с первой же книги, мне пересказанной Мамой. Snape. Наверное, все очень просто.
"...верить своим глазам, а не уверениям, что у тебя галлюцинации".
Когда ты видишь человека и сразу Веришь ему, Веришь, даже когда все факты и логика против и преданность этой Вере - единственное, что держит на плаву - тогда самая логика вдруг трещит по швам, оказывается бессильной и бессодержательной, "блужданием мысли", силящимся подчинить себе непостижимое чудо Любви.
Его история для меня очень созвучна "Пятой печати" Золтана Фабри. И заповеди: "Не судите...".
Человек не сводим к поступкам; но каждый поступок наш - маленькая смерть (ведь каждый поступок необратим). О мертвых, мы знаем, говорят хорошо либо ничего - и дело здесь, кажется, вовсе не ограничивается этикетом. Тайны ушедшего так и останутся тайнами, мы никогда не узнаем наверняка, что за Добро и что за Любовь стояли, быть может, за худшими из его деяний.
Очень легко упрекать вдову великого князя Донского в сребролюбивой склонности к пышным нарядам. Сложно - предположить, что под княжеским платьем вериги и власяница.
Очень легко ненавидеть "предателя", бьющего по лицу едва живого, истекающего кровью на импровизированном кресте человека в гестапо. Труднее представитель, что, дав страдальцу пощечину как залог своей личной свободы, этот "предатель" спасает десятки маленьких жизней - жизней спрятанных им сирот, обреченных на смерть или лагерь, не вернись он домой.
И Снейпа - убийцу и "дезертира", заносчивого "труса" - очень легко осудить. Очень легко от вызвавшего однажды симпатию персонажа отречься, сославшись на сделанный им впоследствии страшный выбор - если не знать, что за ним стоит. И насколько это "стоящее за", сокрытое, превосходит всю внешнюю, угольно-черную сторону жизни героя.
"...that I should never reveal the best of you, Severus, when you risk your life every day to protect the boy?"
Ниже - взгляд дорогого мне человека. О той же книге. И более чем не только.
...Говорят, с первых же томов истории о мальчике, который выжил, уже начались споры о том, насколько самый добрый волшебник эпопеи «белый и пушистый». И с выходом седьмого тома многие обрадовались правоте своих худших предположений. Тот гнев на Дамблдора, который всё чаще охватывает Гарри на протяжении последних томов, те обвинения, которые из лучших чувств бросает Снейп в лицо несчастному старику, - всё это, не без помощи автора, становится очень близким читателю. Но глаза отчаянной любви и глаза трезвого недоверия смотрят слишком по-разному. Для кого-то Бог Нового Завета, предавший Сына на убой, хладнокровно взиравший на кровавый пот Гефсимании, слушавший в неумолимом молчании молитву: Отче! О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! - это Бог жестокости, равнодушно строящий Своё никому не понятное возвышенное царство на чужих страданиях. Бог, обещавший радость и толкнувший своих учеников на костёр, на кресты, к диким зверям, на потеху жующим толпам Колизея - как мог такой Бог именоваться Богом любви?
Когда апостол Пётр проповедовал, наверняка в толпе находились люди, кричавшие: «Да что вы его слушаете! Он же Учителя предал, испугавшись служанки! Он же трижды отрёкся от него, боясь, что от тёплого костра его уведут на крест!». Когда проповедовал святой Павел, наверняка немало находилось имеющих что рассказать о том, сколько крови и слёз на совести этого святоши, скольких женщин и детей он когда-то в праведном порыве сдал властям на муки и смерть. Трудно найти книгу, выливающую такое количество грязи на первых христианских святых, какое выливает Евангелие. И сквозь всю эту грязь звучат отчаянные слова Петра: Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя...
Можно, конечно, спорить, стоило ли автору описывать первые минуты Гарри после страшного откровения настолько похожими на муки Гефсимании, а путь в лес - на Via Dolorosa. Думаю, даже самое маленькое страдание человека не может быть недостойным того, чтобы вести свою родословную от страданий Бога. И эта параллель включает книгу в определённую культуру намного крепче и очевиднее, чем цитаты на могилах в Годриковой Лощине. Но последний том обостряет ещё целый ряд идей, непонятных вне контекста этой культуры. Идей о том, что духовный опыт и полнота любви не означают безупречности, что нет совершенства в человеке, что верность не в том, чтобы не падать, а в том, чтобы подниматься, что любовь означает не только охранение от боли, но и введение в ту боль, которая необходима в родовых муках, дающих жизнь изначальному человеку в человеке, что, как бы ты ни любил кого-то одного, ты не можешь его сберечь ценою жизни других.
Знаменательно также, что оба персонажа не имеют своей семьи - ни жены, ни детей. Но благодаря им другие семьи могут быть спасены и могут быть счастливы. Почему-то наш фрейдистский век редко задумывается, что не только высокие порывы могут быть сублимацией «человеческого, слишком человеческого», но и всё то человеческое, которое не чуждо, может быть депривацией, ослаблением того потенциала любви, которым «обременён» человек. Впрочем, это уже другая история.