Своими глазами. Драматург Евгений Шварц
После долгого перерыва возвращаемся к страницам воспоминаний драматурга Евгения Шварца "Позвонки минувших дней"...
Начало: http://eho-2013.livejournal.com/1063784.html
https://eho-2013.livejournal.com/1071119.html
https://eho-2013.livejournal.com/1078044.html
https://eho-2013.livejournal.com/1080489.html
https://eho-2013.livejournal.com/1085433.html
https://eho-2013.livejournal.com/1088000.html
https://eho-2013.livejournal.com/1109135.html
https://eho-2013.livejournal.com/1114594.html
Мы оставили юного Евгения Шварца в Москве 1913 года, куда он приехал учиться. Оставили в состоянии глубокого душевного кризиса.
В Москву к началу учебного года стали подтягиваться майкопские знакомые. Казалось бы, теперь Евгений уже не должен был чувствовать себя таким одиноким. Но депрессия его не отпускала... Он вспоминал:
...Приехала в Москву Маруся Зайченко. Поселилась она в Георгиевском переулке на Спиридоньевке. Она встретила меня приветливо, но тут я впервые ощутил разницу между летней и зимней дружбой. Она была озабочена курсами, музыкой, московскими своими делами. В Москве она была своя, пришлась ко двору, и ей не в силах я был втолковать, чем я тут огорчаюсь и мучаюсь. Но она видела, что в Москве я нелеп, и все уговаривала опомниться, взять себя в руки, найти себе тут место. Она водила меня по московским переулкам, чтобы показать, в чем особая прелесть города. И в самом деле, я полюбил Гранатный переулок и до сих пор не могу забыть его. И в первый день моей самостоятельной жизни я отправился... туда, в Гранатный. Мечтать. Собаки лечатся травой, а я успокаивал угрызения совести своей хождением.
Дом Леонтьевых в Гранатном переулке. "Старинный особняк с колоннами" первым из домов Гранатного переулка обратил на себя внимание Шварца...
После отъезда отца у Евгения началась самостоятельная жизнь, и казалось бы все в ней было расписано - занятия в университете Шанявского, уроки с репетитором по латыни и театры, музеи, библиотеки и прочие плюсы жизни в большом столичном городе. Но он упорно продолжал мучиться и страдать.
Не привыкший к систематическому труду, изнеженный мечтательностью, избалованный доброжелательными и терпеливыми друзьями, югом, маленьким городом, где половину прохожих я знал если не по имени, то в лицо, я оказался один - и при этом безоружным и оглушенным силой своей любви - в сердитой Москве. И понемногу я стал умнеть.
С одной стороны, вглядываясь сквозь годы в московский период своей юности, Шварц радовался, что у него проснулась потребность думать и анализировать, а не только предаваться мечтательной созерцательности... Но с другой - его взросление было слишком мучительным, причем мучительным - на пустом месте. Настоящие испытания ждали этого мальчика из мирного 1913 года впереди, и он о них даже не догадывался.
Он продолжать пребывать во власти раздражения, когда все вокруг казалось неприятным, и особенно - преподаватели университета Шанявского (куда по общему мнению приглашались лучшие специалисты).
И я стал думать - думать, вероятно, впервые в жизни. Однажды... я вдруг понял, как легко человек понимает уже открытое, найденное, названное и как медленно открывает, что идет вперед. И ужаснулся. Я думал невесть как ясно и ново, но думал. Только не на лекциях. Понимал я только историка Фортунатова да критика Айхенвальда. Первого любил, а второго ненавидел. Я тогда уже понял, что у писателя и критика разные виды сознания, нигде не сходящиеся, противоположные. Больше общего можно найти между математиком и писателем. Айхенвальд весьма рассудочно старался быть поэтичным. Когда он мягким и вкрадчивым голосом говорил: «Слог Гончарова напоминает ряд комнат, устланных коврами», - я испытывал отчаянье.
И уже тогда ужасало меня название книг его: «Силуэты русских писателей». Силуэты! Да еще в дополнение ко всему фраза о Гончарове, слог которого напоминает ряд комнат, полностью находилась в его книге. А я с безграничной требовательностью человека из маленького города, мальчика из маленького города ждал от профессора чудес. И не признавая, я все же прятал это в глубине души. Я испытывал отчаяние: «И тут ничего хорошего!» Но звание «профессор» имело для меня непререкаемое обаяние. В отрицании моем не было уверенности. Был страх: может быть, все-таки это я ничего не понимаю.
Кажется удивительным, как молодой человек с налаженной, благополучной жизнью, с интересными занятиями, с друзьями и знакомыми, у которых его всегда с радостью по-свойски принимают, может видеть во всем вокруг лишь повод для страдания...
Мне казалось, что я в Москве уже много-много лет. Я бывал у Маруси Зайченко, у Альтшуллеров, у Григорьевых и Николая Философовича с Ольгой Николаевной, но все это были люди занятые, и множество вечеров оставались у меня пустыми, я сидел дома с острым ощущением бездомности.
Между тем, друзья продолжали опекать Женю, помогать ему. Даже в Художественный театр, куда чрезвычайно трудно было достать билеты, помогли ему попасть...
И вот наконец мне достался билет в Художественный театр. Кажется, кто-то из многочисленных знакомых Маруси Зайченко не мог идти в этот день на спектакль, и мне уступили билет как новому человеку, которому пора приобщиться к главному чуду города. Трудно представить, каким благоговейным почетом окружен был в те годы Художественный. Слово «театр» не всегда прибавлялось, когда называли его. «Был вчера в Художественном. Достал билеты в Художественный»... Итак, я шел в Художественный. С утра я готовился к чуду, то есть совсем уже ничего не делал. И глупость моя и полное неумение жить привели к тому, что я в конце концов так плохо рассчитал время, что опоздал, подумать только - ухитрился опоздать в театр, который славился той особенностью, что опоздавших в зал не пускали. Вежливый пожилой капельдинер объяснил мне не без удовольствия, что придется обождать антракта. Шел спектакль «Николай Ставрогин», инсценировка «Бесов». Незадолго до премьеры в газетах появилось письмо Горького, полное упреков по адресу театра. Как можно инсценировать реакционнейший роман Достоевского? Режиссеры отвечали. Вся эта полемика была в те дни... чужда мне... Я просто несколько удивился, что у Достоевского могут быть реакционнейшие романы, и не слишком поверил этому. В спектакле я пропустил только первую сцену, на паперти, - как я узнал потом, одну из лучших. Остальное произвело смешанное впечатление из-за двух развившихся в Москве чувств - недоверия и желания верить. Безжалостный и не знающий скидок, суровый, выросший в стороне от Москвы - один, так сказать, демон, и другой - так страстно желающий восхищаться. Я не смотрел, я страдал.
Качалов мне показался маловыразительным, против чего демон почтения и славопочитания поднял такую бурю, что я сдался. Остальные тоже казались мне просто приглушенными, а не правдивыми. Исключение представляла Лилина, которая играла хромоножку удивительно и одна только походила на героиню Достоевского.
Трудно сказать, насколько Евгений Шварц был справедлив к Качалову... В этой роли знаменитый артист произвел сильнейшее впечатление на искушенных московских театралов, и только юный Женя, приехавший из Майкопа учиться и еще ничего не успевший освоить и тем более добиться, остался неудовлетворен его игрой.
Василий Качалов в роли Ставрогина, Художественный театр, 1913
Вот и еще одно московское чудо зашаталось! Но через некоторое время, когда я проходил Камергерским переулком, у самых дверей театра остановил меня мальчик и предложил билет на «Вишневый сад». Несмотря на цену (три рубля), я купил билет. Место оказалось удивительным - в партере, как раз напротив прохода, в самом центре. И тут оба демона умолкли, душа у меня открылась, и я уверовал. ...Епиходов был неожиданный - [Михаил] Чехов. Понравился он мне необыкновенно - так я увидел этого удивительного артиста впервые. Сцену со сломанным кием, когда он беспомощно бунтует, зная, что ничего из этого не выйдет, просто от отчаяния, провел он так, что я с удивлением подумал: «Так вот, значит, как можно играть?» Так я впервые в жизни увидел артиста лучшего из всех, каких я знал. Смотрел я третьим спектаклем «Синюю птицу», которая понравилась, но меньше.
Михаил Чехов
Свое состояние внутреннего раздрая Шварц приписывал "несчастной любви". Но несчастной она была лишь в том смысле, что влюбленным пришлось временно разлучиться, поскольку Евгению нужно было получать образование. Подобные разлуки случаются всегда и у всех, но Женя воспринимал это как огромную. непереносимую беду...
Я чувствую, что, рассказывая внешние события моей московской жизни, отступаю от истины. Невольно. Рассказывая о Художественном театре, об университете Шанявского, о знакомых, я забываю, что видел их как сквозь дымку, не на первом месте. Вблизи, не отпуская, все заслоняя, царствовала моя несчастная любовь. Есть письмо или нет, маленький оттенок смысла, то или иное слово, когда письмо приходило наконец, - вот что было жизнью. Вот пример моей болезни. Я полюбил Третьяковскую галерею, она казалась мне дружественной во враждебной Москве. Правда, в репродукциях картины нравились мне больше, чем в подлинниках, но я скоро к ним привык. Я ходил туда часто, когда тоска особенно сильно меня душила. Невысокий красный кирпичный дом каждый раз как-то успокоительно взглядывал на меня. Он стоял во дворе скромно. Он меня не разочаровал - я ничего не знал о нем заранее. И вот в одно из посещений, в комнате, где висели картины иностранных художников, подаренные, кажется, Морозовым, я заметил стоящие под стеклянным колпаком танагрские статуэтки (и картины, и статуэтки впоследствии из Третьяковки были переданы куда-то). Я увидел полуобнаженную фигурку, и навязчивое представление овладело мной на несколько дней: вот так же кто-нибудь увидит ее. Она меня не любит, никогда не будет моей, кто-то другой овладеет Милочкой. Вот в каком нездоровом, напряженном и беспомощном душевном состоянии находился я. И все думал, думал.
Конечно, попытка приобщиться к современным литературным веяниям не имела успеха при таком состоянии душевного разброда. Но Женю занесло на вечер футуристов... А они в 1913 году очень уж "выделывались", и воспитанному на чтении классики мальчику из небольшого городка это оказалось совсем не близко.
И только Маяковский заинтересовал Евгения...
Молодой Маяковский в своей знаменитой желтой блузе с бантом
Но он мог быть и таким...
Однажды я прочел афишу футуристов. Вечер должен был состояться на Дмитровке - забыл название учреждения, кажется, Литературно-художественный кружок. У них над домом, у кружка этого, была на фронтоне мозаичная с золотом, как мне казалось, претенциозная вывеска. В афише запомнились слова: «Доители изнуренных жаб». Я купил билет. Через туман и тревогу свою, как издали, без возмущения и восторга смотрел я на картины глухого, серо-синего тона с полосами и лучами, выставленные вокруг кафедры в зале. Чьи - забыл.
В картинах этих я ничего не почувствовал, да и не мог почувствовать, но угадал, что у художников есть какая-то своя задача и вовсе не наглость, безграмотность, стремление к саморекламе заставляет их писать таким именно образом. Рядом со мной стоял человек в визитке, адвокатского типа. Он смотрел на картины серьезно, без осуждения, как мне показалось. Я подумал наивно: «А вдруг эти картины можно легко объяснить?» И попросил своего соседа сделать это, но он пожал плечами, и я понял, что он, как и все газеты, считает картины безграмотными, наглыми, саморекламными. В вечере участвовали Маяковский, братья Бурлюки и не помню кто еще. Зал, небольшой и неуютный, был не полон. Народ подобрался вялый, но явно недоброжелательный. И все участники вечера, кроме Маяковского, чувствовали это. Они эпатировали буржуа несвободно. Им было неловко, и только Маяковский был весел. Играл. Не актерски играл, а от избытка сил. Рост, желтая кофта с широкими черными продольными полосами, огромная беззубая пасть - все казалось внушительным и вместе с тем веселым. Понравились мне и его стихи. И еще стихи Бурлюка-младшего - рослого блондина в студенческом сюртуке. Маяковский был храбр, остальные храбрились, и чувство неловкости и напряжения все не проходило. В середине вечера среди публики выросла вдруг стройная фигура молодого человека во фраке. Столь же напряженно, но решительно храбрясь, стал он выкрикивать обвинения против устроителей вечера. Обвинил он их в самозванстве. Настоящие футуристы, эгофутуристы - в Петербурге. Маяковский, стоя на трибуне, жестами пытался остановить оратора. «Здесь только один настоящий поэт - Маяковский», - выкрикнул оратор. Тогда Маяковский развел руками: тут, мол, не поспоришь - и удалился. В дальнейшем выяснилось, что фамилия оратора - Вадим Шершеневич. Выступление его зал выслушал в гробовом молчании. Вообще весь этот бунтовской вечер казался любительским. Кроме Маяковского.
Так все и тянулось. Пока у Евгения не случился настоящий нервный срыв...
Окончание следует...
Посты из серии "Своими глазами":
Академик М.Н. Тихомиров:
http://eho-2013.livejournal.com/979011.html
http://eho-2013.livejournal.com/979555.html
http://eho-2013.livejournal.com/980360.html
http://eho-2013.livejournal.com/980646.html
Писатель Л.А. Кассиль:
http://eho-2013.livejournal.com/981495.html
http://eho-2013.livejournal.com/990391.html
Певица Н.В. Плевицкая:
http://eho-2013.livejournal.com/991808.html
http://eho-2013.livejournal.com/993206.html
http://eho-2013.livejournal.com/996414.html
http://eho-2013.livejournal.com/1000632.html
Министр-председатель Временного правительства А.Ф. Керенский:
http://eho-2013.livejournal.com/1001284.html
http://eho-2013.livejournal.com/1001769.html
http://eho-2013.livejournal.com/1002569.html
http://eho-2013.livejournal.com/1005126.html
http://eho-2013.livejournal.com/1010576.html
http://eho-2013.livejournal.com/1012163.html
Писательница Тэффи (Надежда Лохвицкая):
http://eho-2013.livejournal.com/1012534.html
http://eho-2013.livejournal.com/1014436.html
http://eho-2013.livejournal.com/1023954.html
http://eho-2013.livejournal.com/1024219.html
http://eho-2013.livejournal.com/1026627.html
http://eho-2013.livejournal.com/1032767.html
Политик, революционер Лев Троцкий (Лейба Давидович Бронштейн):
http://eho-2013.livejournal.com/1039172.html
http://eho-2013.livejournal.com/1042507.html
http://eho-2013.livejournal.com/1045805.html
http://eho-2013.livejournal.com/1051366.html
http://eho-2013.livejournal.com/1059452.html
Начало: http://eho-2013.livejournal.com/1063784.html
https://eho-2013.livejournal.com/1071119.html
https://eho-2013.livejournal.com/1078044.html
https://eho-2013.livejournal.com/1080489.html
https://eho-2013.livejournal.com/1085433.html
https://eho-2013.livejournal.com/1088000.html
https://eho-2013.livejournal.com/1109135.html
https://eho-2013.livejournal.com/1114594.html
Мы оставили юного Евгения Шварца в Москве 1913 года, куда он приехал учиться. Оставили в состоянии глубокого душевного кризиса.
В Москву к началу учебного года стали подтягиваться майкопские знакомые. Казалось бы, теперь Евгений уже не должен был чувствовать себя таким одиноким. Но депрессия его не отпускала... Он вспоминал:
...Приехала в Москву Маруся Зайченко. Поселилась она в Георгиевском переулке на Спиридоньевке. Она встретила меня приветливо, но тут я впервые ощутил разницу между летней и зимней дружбой. Она была озабочена курсами, музыкой, московскими своими делами. В Москве она была своя, пришлась ко двору, и ей не в силах я был втолковать, чем я тут огорчаюсь и мучаюсь. Но она видела, что в Москве я нелеп, и все уговаривала опомниться, взять себя в руки, найти себе тут место. Она водила меня по московским переулкам, чтобы показать, в чем особая прелесть города. И в самом деле, я полюбил Гранатный переулок и до сих пор не могу забыть его. И в первый день моей самостоятельной жизни я отправился... туда, в Гранатный. Мечтать. Собаки лечатся травой, а я успокаивал угрызения совести своей хождением.
Дом Леонтьевых в Гранатном переулке. "Старинный особняк с колоннами" первым из домов Гранатного переулка обратил на себя внимание Шварца...
После отъезда отца у Евгения началась самостоятельная жизнь, и казалось бы все в ней было расписано - занятия в университете Шанявского, уроки с репетитором по латыни и театры, музеи, библиотеки и прочие плюсы жизни в большом столичном городе. Но он упорно продолжал мучиться и страдать.
Не привыкший к систематическому труду, изнеженный мечтательностью, избалованный доброжелательными и терпеливыми друзьями, югом, маленьким городом, где половину прохожих я знал если не по имени, то в лицо, я оказался один - и при этом безоружным и оглушенным силой своей любви - в сердитой Москве. И понемногу я стал умнеть.
С одной стороны, вглядываясь сквозь годы в московский период своей юности, Шварц радовался, что у него проснулась потребность думать и анализировать, а не только предаваться мечтательной созерцательности... Но с другой - его взросление было слишком мучительным, причем мучительным - на пустом месте. Настоящие испытания ждали этого мальчика из мирного 1913 года впереди, и он о них даже не догадывался.
Он продолжать пребывать во власти раздражения, когда все вокруг казалось неприятным, и особенно - преподаватели университета Шанявского (куда по общему мнению приглашались лучшие специалисты).
И я стал думать - думать, вероятно, впервые в жизни. Однажды... я вдруг понял, как легко человек понимает уже открытое, найденное, названное и как медленно открывает, что идет вперед. И ужаснулся. Я думал невесть как ясно и ново, но думал. Только не на лекциях. Понимал я только историка Фортунатова да критика Айхенвальда. Первого любил, а второго ненавидел. Я тогда уже понял, что у писателя и критика разные виды сознания, нигде не сходящиеся, противоположные. Больше общего можно найти между математиком и писателем. Айхенвальд весьма рассудочно старался быть поэтичным. Когда он мягким и вкрадчивым голосом говорил: «Слог Гончарова напоминает ряд комнат, устланных коврами», - я испытывал отчаянье.
И уже тогда ужасало меня название книг его: «Силуэты русских писателей». Силуэты! Да еще в дополнение ко всему фраза о Гончарове, слог которого напоминает ряд комнат, полностью находилась в его книге. А я с безграничной требовательностью человека из маленького города, мальчика из маленького города ждал от профессора чудес. И не признавая, я все же прятал это в глубине души. Я испытывал отчаяние: «И тут ничего хорошего!» Но звание «профессор» имело для меня непререкаемое обаяние. В отрицании моем не было уверенности. Был страх: может быть, все-таки это я ничего не понимаю.
Кажется удивительным, как молодой человек с налаженной, благополучной жизнью, с интересными занятиями, с друзьями и знакомыми, у которых его всегда с радостью по-свойски принимают, может видеть во всем вокруг лишь повод для страдания...
Мне казалось, что я в Москве уже много-много лет. Я бывал у Маруси Зайченко, у Альтшуллеров, у Григорьевых и Николая Философовича с Ольгой Николаевной, но все это были люди занятые, и множество вечеров оставались у меня пустыми, я сидел дома с острым ощущением бездомности.
Между тем, друзья продолжали опекать Женю, помогать ему. Даже в Художественный театр, куда чрезвычайно трудно было достать билеты, помогли ему попасть...
И вот наконец мне достался билет в Художественный театр. Кажется, кто-то из многочисленных знакомых Маруси Зайченко не мог идти в этот день на спектакль, и мне уступили билет как новому человеку, которому пора приобщиться к главному чуду города. Трудно представить, каким благоговейным почетом окружен был в те годы Художественный. Слово «театр» не всегда прибавлялось, когда называли его. «Был вчера в Художественном. Достал билеты в Художественный»... Итак, я шел в Художественный. С утра я готовился к чуду, то есть совсем уже ничего не делал. И глупость моя и полное неумение жить привели к тому, что я в конце концов так плохо рассчитал время, что опоздал, подумать только - ухитрился опоздать в театр, который славился той особенностью, что опоздавших в зал не пускали. Вежливый пожилой капельдинер объяснил мне не без удовольствия, что придется обождать антракта. Шел спектакль «Николай Ставрогин», инсценировка «Бесов». Незадолго до премьеры в газетах появилось письмо Горького, полное упреков по адресу театра. Как можно инсценировать реакционнейший роман Достоевского? Режиссеры отвечали. Вся эта полемика была в те дни... чужда мне... Я просто несколько удивился, что у Достоевского могут быть реакционнейшие романы, и не слишком поверил этому. В спектакле я пропустил только первую сцену, на паперти, - как я узнал потом, одну из лучших. Остальное произвело смешанное впечатление из-за двух развившихся в Москве чувств - недоверия и желания верить. Безжалостный и не знающий скидок, суровый, выросший в стороне от Москвы - один, так сказать, демон, и другой - так страстно желающий восхищаться. Я не смотрел, я страдал.
Качалов мне показался маловыразительным, против чего демон почтения и славопочитания поднял такую бурю, что я сдался. Остальные тоже казались мне просто приглушенными, а не правдивыми. Исключение представляла Лилина, которая играла хромоножку удивительно и одна только походила на героиню Достоевского.
Трудно сказать, насколько Евгений Шварц был справедлив к Качалову... В этой роли знаменитый артист произвел сильнейшее впечатление на искушенных московских театралов, и только юный Женя, приехавший из Майкопа учиться и еще ничего не успевший освоить и тем более добиться, остался неудовлетворен его игрой.
Василий Качалов в роли Ставрогина, Художественный театр, 1913
Вот и еще одно московское чудо зашаталось! Но через некоторое время, когда я проходил Камергерским переулком, у самых дверей театра остановил меня мальчик и предложил билет на «Вишневый сад». Несмотря на цену (три рубля), я купил билет. Место оказалось удивительным - в партере, как раз напротив прохода, в самом центре. И тут оба демона умолкли, душа у меня открылась, и я уверовал. ...Епиходов был неожиданный - [Михаил] Чехов. Понравился он мне необыкновенно - так я увидел этого удивительного артиста впервые. Сцену со сломанным кием, когда он беспомощно бунтует, зная, что ничего из этого не выйдет, просто от отчаяния, провел он так, что я с удивлением подумал: «Так вот, значит, как можно играть?» Так я впервые в жизни увидел артиста лучшего из всех, каких я знал. Смотрел я третьим спектаклем «Синюю птицу», которая понравилась, но меньше.
Михаил Чехов
Свое состояние внутреннего раздрая Шварц приписывал "несчастной любви". Но несчастной она была лишь в том смысле, что влюбленным пришлось временно разлучиться, поскольку Евгению нужно было получать образование. Подобные разлуки случаются всегда и у всех, но Женя воспринимал это как огромную. непереносимую беду...
Я чувствую, что, рассказывая внешние события моей московской жизни, отступаю от истины. Невольно. Рассказывая о Художественном театре, об университете Шанявского, о знакомых, я забываю, что видел их как сквозь дымку, не на первом месте. Вблизи, не отпуская, все заслоняя, царствовала моя несчастная любовь. Есть письмо или нет, маленький оттенок смысла, то или иное слово, когда письмо приходило наконец, - вот что было жизнью. Вот пример моей болезни. Я полюбил Третьяковскую галерею, она казалась мне дружественной во враждебной Москве. Правда, в репродукциях картины нравились мне больше, чем в подлинниках, но я скоро к ним привык. Я ходил туда часто, когда тоска особенно сильно меня душила. Невысокий красный кирпичный дом каждый раз как-то успокоительно взглядывал на меня. Он стоял во дворе скромно. Он меня не разочаровал - я ничего не знал о нем заранее. И вот в одно из посещений, в комнате, где висели картины иностранных художников, подаренные, кажется, Морозовым, я заметил стоящие под стеклянным колпаком танагрские статуэтки (и картины, и статуэтки впоследствии из Третьяковки были переданы куда-то). Я увидел полуобнаженную фигурку, и навязчивое представление овладело мной на несколько дней: вот так же кто-нибудь увидит ее. Она меня не любит, никогда не будет моей, кто-то другой овладеет Милочкой. Вот в каком нездоровом, напряженном и беспомощном душевном состоянии находился я. И все думал, думал.
Конечно, попытка приобщиться к современным литературным веяниям не имела успеха при таком состоянии душевного разброда. Но Женю занесло на вечер футуристов... А они в 1913 году очень уж "выделывались", и воспитанному на чтении классики мальчику из небольшого городка это оказалось совсем не близко.
И только Маяковский заинтересовал Евгения...
Молодой Маяковский в своей знаменитой желтой блузе с бантом
Но он мог быть и таким...
Однажды я прочел афишу футуристов. Вечер должен был состояться на Дмитровке - забыл название учреждения, кажется, Литературно-художественный кружок. У них над домом, у кружка этого, была на фронтоне мозаичная с золотом, как мне казалось, претенциозная вывеска. В афише запомнились слова: «Доители изнуренных жаб». Я купил билет. Через туман и тревогу свою, как издали, без возмущения и восторга смотрел я на картины глухого, серо-синего тона с полосами и лучами, выставленные вокруг кафедры в зале. Чьи - забыл.
В картинах этих я ничего не почувствовал, да и не мог почувствовать, но угадал, что у художников есть какая-то своя задача и вовсе не наглость, безграмотность, стремление к саморекламе заставляет их писать таким именно образом. Рядом со мной стоял человек в визитке, адвокатского типа. Он смотрел на картины серьезно, без осуждения, как мне показалось. Я подумал наивно: «А вдруг эти картины можно легко объяснить?» И попросил своего соседа сделать это, но он пожал плечами, и я понял, что он, как и все газеты, считает картины безграмотными, наглыми, саморекламными. В вечере участвовали Маяковский, братья Бурлюки и не помню кто еще. Зал, небольшой и неуютный, был не полон. Народ подобрался вялый, но явно недоброжелательный. И все участники вечера, кроме Маяковского, чувствовали это. Они эпатировали буржуа несвободно. Им было неловко, и только Маяковский был весел. Играл. Не актерски играл, а от избытка сил. Рост, желтая кофта с широкими черными продольными полосами, огромная беззубая пасть - все казалось внушительным и вместе с тем веселым. Понравились мне и его стихи. И еще стихи Бурлюка-младшего - рослого блондина в студенческом сюртуке. Маяковский был храбр, остальные храбрились, и чувство неловкости и напряжения все не проходило. В середине вечера среди публики выросла вдруг стройная фигура молодого человека во фраке. Столь же напряженно, но решительно храбрясь, стал он выкрикивать обвинения против устроителей вечера. Обвинил он их в самозванстве. Настоящие футуристы, эгофутуристы - в Петербурге. Маяковский, стоя на трибуне, жестами пытался остановить оратора. «Здесь только один настоящий поэт - Маяковский», - выкрикнул оратор. Тогда Маяковский развел руками: тут, мол, не поспоришь - и удалился. В дальнейшем выяснилось, что фамилия оратора - Вадим Шершеневич. Выступление его зал выслушал в гробовом молчании. Вообще весь этот бунтовской вечер казался любительским. Кроме Маяковского.
Так все и тянулось. Пока у Евгения не случился настоящий нервный срыв...
Окончание следует...
Посты из серии "Своими глазами":
Академик М.Н. Тихомиров:
http://eho-2013.livejournal.com/979011.html
http://eho-2013.livejournal.com/979555.html
http://eho-2013.livejournal.com/980360.html
http://eho-2013.livejournal.com/980646.html
Писатель Л.А. Кассиль:
http://eho-2013.livejournal.com/981495.html
http://eho-2013.livejournal.com/990391.html
Певица Н.В. Плевицкая:
http://eho-2013.livejournal.com/991808.html
http://eho-2013.livejournal.com/993206.html
http://eho-2013.livejournal.com/996414.html
http://eho-2013.livejournal.com/1000632.html
Министр-председатель Временного правительства А.Ф. Керенский:
http://eho-2013.livejournal.com/1001284.html
http://eho-2013.livejournal.com/1001769.html
http://eho-2013.livejournal.com/1002569.html
http://eho-2013.livejournal.com/1005126.html
http://eho-2013.livejournal.com/1010576.html
http://eho-2013.livejournal.com/1012163.html
Писательница Тэффи (Надежда Лохвицкая):
http://eho-2013.livejournal.com/1012534.html
http://eho-2013.livejournal.com/1014436.html
http://eho-2013.livejournal.com/1023954.html
http://eho-2013.livejournal.com/1024219.html
http://eho-2013.livejournal.com/1026627.html
http://eho-2013.livejournal.com/1032767.html
Политик, революционер Лев Троцкий (Лейба Давидович Бронштейн):
http://eho-2013.livejournal.com/1039172.html
http://eho-2013.livejournal.com/1042507.html
http://eho-2013.livejournal.com/1045805.html
http://eho-2013.livejournal.com/1051366.html
http://eho-2013.livejournal.com/1059452.html