А что сказал библиофаг
при обсуждении стихов Златы Яновской на Полёте разборов № 73?
А вот что:
"Злата Яновская разрывает речевые инерции, говорит поверх и поперек правил и условностей - но и традиций, вообще всяких исхоженных троп, говорит как впервые, изобретает собственные, не существовавшие прежде слова из прежнего материала по прежним моделям: «мерцается» - излюбленное слово, повторяется дважды, - «стыдость», «любимость», «черноморе» - так дети лепят собственные слова из подручного речевого материала, учась языку; изобретает собственный синтаксис: «я хочу полнокровное быть», «ты мне молчишь», «молчи на меня», «разорванной на нет», «взрывается <…> в предгорья».
И это, конечно, принципиальная позиция, которая прямо и декларируется: «прощайте, ухоженные угодья, / виноградники наработанных мнений…»
(Традиционная, освоенная культурой поэтическая речь случается у нее рецидивами - и нечастыми, - вроде, например, старых добрых инверсий: «стены рукотворной», «не желаньем одним», «воздух <…> большой», «с треском громадным», «в породе человеческой», что производит впечатление некоторого архаизма - может быть, нарочитого, - ассоциирующегося с возвышенностью, почти неминуемой, как все еще чувствуется, при речи об очень значительном.)
(К слову сказать, еще один рецидив традиционной, инерционной речи - штамп «инициатива <…> наказуема» - ощутимо диссонирует самим своим устройством со стихотворением, в конце которого стоит: совершенно другая материя, чем та, из которой сделан весь текст.)
Размашистые, угловатые движения (притом и на уровне лексики: «отсекая одну за другой, макраме разрубая собой»), вообще - мощное движение сразу во все стороны в стихах Яновской, кажется, обусловлены не одним только темпераментом автора, но, опять же, принципиальной позицией, принципиальными приемами работы с материалом мира.
Вообще надо обратить внимание на присущую поэту оптику: «мелкое» и «крупное», подвластное человеку и превосходящее его совершенно уравнены в размере: «чашка воды / взрывается с треском громадным / в предгорья». Все - крупно, все - вселенских масштабов, включая события частной жизни лирического субъекта.
Нина Александрова, написавшая к стихам Златы небольшое предисловие-комментарий в «Лиterraтуре», совершенно права: у Яновской мифологическое сознание, интенсивное проживание своего телесного - не соразмерности даже, а тождества с миром. Личная биография и космология, точнее сказать, на глазах происходящая космогония (ее мир - в парадоксальном состоянии разрушения-творения) совпадают и переходят друг в друга; лирическое и космогоническое «я» здесь неразъемлемы. Сам(а) себе лирический субъект этих стихов чувствуется явлением космическим: «воздух, сотканный из молний, раздвигая, / мама тянется ко мне, как солнце к солнцу», и собственное имя поэта растекается по всему мирозданию, становясь его прямым следствием: «Злата! злое ослепляющее солнце сжигает леса / ЗОЛОТЫМ пламенем <…> а небо горит китайскими ЗОЛОТЫМИ зарницами <…> ЗОЛОТАЯ могучая лава кипит в ЗОЛОТОЙ середине…» (и золото тут насыщается особой семантикой, совершенно отличной от традиционной: пожалуй, здесь сложный смысловой комплекс созидания-разрушения).
Сознание это в заметной степени катастрофичное, сосредоточенное на мотивах разрушения, боли, травмы (во многом, правда, обновляющих: «горит, оживая», «болит, как желающее, как ищущее»); зрение, которым она видит мир, - по преимуществу болевое зрение, «глядящая боль»: «кожа <…> сойдет», «все горит, оживая, горит и болит, как простуженное, / болит, как желающее, как ищущее, болит, горит»; «в зеркало окунуться (глядящая боль)»; «сто лет я держала рыданье, / и вот оно рвет меня», «хватала лезвие голыми ладонями», «раненый гнев», «боль расстилай одеяла свои волевые», «мои дочери обе больны», «во лбу / загноился разбитый гвоздь»). «Боль продолжается» даже «там, где кончается тело», она больше тела, больше человека («боль заразит бирюзовую реку / и отправится в черное небо-море»), она - какой-то мирообразующий (и миросвязующий) элемент. «я сдамся боли, я дам ей пройти по мне…» - сдаться ей значит сдаться некоторой превосходящей человека правде. Остаться без боли - значит для лирического субъекта остаться не только без «злости», но и «без таланта», а в конечном счете и без жизни: «я умру, и когда боль пройдет…».
Обилие внутреннего движения ведет и к некоторой лексической избыточности («…мы с тобой обязательно, / верно, бесспорно - поговорим»), и к нагромождению метафор вокруг одного и того же: «ухоженные угодья, / виноградники наработанных мнений, / тоннели привычек, прорубленные в породе / человеческой» - это ведь об одном и том же - с чуть разных ракурсов, но тем не менее, - настойчивое, если не сказать - навязчивое прояснение того, что и с первого раза ясно; вообще - к упорному повторению одних и тех же слов («…как предмет тоски <…> и снова тоска, тоска», «и угол пел и пел и пел»). Некоторые из этих слов, видимо, для поэта так велики, что не поддаются исчерпанию, сколько их ни повторяй (таковы - «золотое», «боль» со всеми ее производными - повторяется в разных стихотворениях, «тоска»), и к сбитости / невнятности грамматических форм («голова <…> расколота - походит на мелкие домики, / что несет по реке полноводья». По реке чего? - полноводья. Ну допустим (логичнее было бы - по полноводью реки). Но ЧТО же их несет?).
Это поэзия интенсивного поиска, сплошного движения, ощущаемого как катастрофа и миротворение одновременно, но катастрофичного (пока?) все-таки ощутимо больше.
Безусловно, Яновская - человек с собственной, индивидуальной поэтикой - которая сейчас в состоянии активной выработки."
https://formasloff.ru/2022/05/01/polet-razborov-serija-73-chast-1-zlata-janovskaja/
А вот что:
"Злата Яновская разрывает речевые инерции, говорит поверх и поперек правил и условностей - но и традиций, вообще всяких исхоженных троп, говорит как впервые, изобретает собственные, не существовавшие прежде слова из прежнего материала по прежним моделям: «мерцается» - излюбленное слово, повторяется дважды, - «стыдость», «любимость», «черноморе» - так дети лепят собственные слова из подручного речевого материала, учась языку; изобретает собственный синтаксис: «я хочу полнокровное быть», «ты мне молчишь», «молчи на меня», «разорванной на нет», «взрывается <…> в предгорья».
И это, конечно, принципиальная позиция, которая прямо и декларируется: «прощайте, ухоженные угодья, / виноградники наработанных мнений…»
(Традиционная, освоенная культурой поэтическая речь случается у нее рецидивами - и нечастыми, - вроде, например, старых добрых инверсий: «стены рукотворной», «не желаньем одним», «воздух <…> большой», «с треском громадным», «в породе человеческой», что производит впечатление некоторого архаизма - может быть, нарочитого, - ассоциирующегося с возвышенностью, почти неминуемой, как все еще чувствуется, при речи об очень значительном.)
(К слову сказать, еще один рецидив традиционной, инерционной речи - штамп «инициатива <…> наказуема» - ощутимо диссонирует самим своим устройством со стихотворением, в конце которого стоит: совершенно другая материя, чем та, из которой сделан весь текст.)
Размашистые, угловатые движения (притом и на уровне лексики: «отсекая одну за другой, макраме разрубая собой»), вообще - мощное движение сразу во все стороны в стихах Яновской, кажется, обусловлены не одним только темпераментом автора, но, опять же, принципиальной позицией, принципиальными приемами работы с материалом мира.
Вообще надо обратить внимание на присущую поэту оптику: «мелкое» и «крупное», подвластное человеку и превосходящее его совершенно уравнены в размере: «чашка воды / взрывается с треском громадным / в предгорья». Все - крупно, все - вселенских масштабов, включая события частной жизни лирического субъекта.
Нина Александрова, написавшая к стихам Златы небольшое предисловие-комментарий в «Лиterraтуре», совершенно права: у Яновской мифологическое сознание, интенсивное проживание своего телесного - не соразмерности даже, а тождества с миром. Личная биография и космология, точнее сказать, на глазах происходящая космогония (ее мир - в парадоксальном состоянии разрушения-творения) совпадают и переходят друг в друга; лирическое и космогоническое «я» здесь неразъемлемы. Сам(а) себе лирический субъект этих стихов чувствуется явлением космическим: «воздух, сотканный из молний, раздвигая, / мама тянется ко мне, как солнце к солнцу», и собственное имя поэта растекается по всему мирозданию, становясь его прямым следствием: «Злата! злое ослепляющее солнце сжигает леса / ЗОЛОТЫМ пламенем <…> а небо горит китайскими ЗОЛОТЫМИ зарницами <…> ЗОЛОТАЯ могучая лава кипит в ЗОЛОТОЙ середине…» (и золото тут насыщается особой семантикой, совершенно отличной от традиционной: пожалуй, здесь сложный смысловой комплекс созидания-разрушения).
Сознание это в заметной степени катастрофичное, сосредоточенное на мотивах разрушения, боли, травмы (во многом, правда, обновляющих: «горит, оживая», «болит, как желающее, как ищущее»); зрение, которым она видит мир, - по преимуществу болевое зрение, «глядящая боль»: «кожа <…> сойдет», «все горит, оживая, горит и болит, как простуженное, / болит, как желающее, как ищущее, болит, горит»; «в зеркало окунуться (глядящая боль)»; «сто лет я держала рыданье, / и вот оно рвет меня», «хватала лезвие голыми ладонями», «раненый гнев», «боль расстилай одеяла свои волевые», «мои дочери обе больны», «во лбу / загноился разбитый гвоздь»). «Боль продолжается» даже «там, где кончается тело», она больше тела, больше человека («боль заразит бирюзовую реку / и отправится в черное небо-море»), она - какой-то мирообразующий (и миросвязующий) элемент. «я сдамся боли, я дам ей пройти по мне…» - сдаться ей значит сдаться некоторой превосходящей человека правде. Остаться без боли - значит для лирического субъекта остаться не только без «злости», но и «без таланта», а в конечном счете и без жизни: «я умру, и когда боль пройдет…».
Обилие внутреннего движения ведет и к некоторой лексической избыточности («…мы с тобой обязательно, / верно, бесспорно - поговорим»), и к нагромождению метафор вокруг одного и того же: «ухоженные угодья, / виноградники наработанных мнений, / тоннели привычек, прорубленные в породе / человеческой» - это ведь об одном и том же - с чуть разных ракурсов, но тем не менее, - настойчивое, если не сказать - навязчивое прояснение того, что и с первого раза ясно; вообще - к упорному повторению одних и тех же слов («…как предмет тоски <…> и снова тоска, тоска», «и угол пел и пел и пел»). Некоторые из этих слов, видимо, для поэта так велики, что не поддаются исчерпанию, сколько их ни повторяй (таковы - «золотое», «боль» со всеми ее производными - повторяется в разных стихотворениях, «тоска»), и к сбитости / невнятности грамматических форм («голова <…> расколота - походит на мелкие домики, / что несет по реке полноводья». По реке чего? - полноводья. Ну допустим (логичнее было бы - по полноводью реки). Но ЧТО же их несет?).
Это поэзия интенсивного поиска, сплошного движения, ощущаемого как катастрофа и миротворение одновременно, но катастрофичного (пока?) все-таки ощутимо больше.
Безусловно, Яновская - человек с собственной, индивидуальной поэтикой - которая сейчас в состоянии активной выработки."
https://formasloff.ru/2022/05/01/polet-razborov-serija-73-chast-1-zlata-janovskaja/