городские романсы
Электрик Александр
Он пришел, когда его позвали, чинить выключатель, висящий на изоленте (выключатель), грозящий коротким замыканием, коротышом, пожаром, смертью, высокий, даже длинный, в пузырящихся на коленях и на заду лоснящихся штанах (это уже не выключатель, уже электрик Александр). Пришел, посмотрел на выключатель и надолго замолчал, долго смотрел на него, прозрачным взглядом, молчал, глядел на выключатель, и даже на прямой вопрос так же молчал и смотрел, волосы на затылке были прозрачны, не скрывая плешь, и лоснились штаны на заду, и прозрачен был взгляд, будто он сочиняет стихи. Но тут он ответил на прямой вопрос (что-то про выключатель), и стало понятно, что нет, не сочиняет. И что вообще он хотя бы в уме. Это плохой выключатель, ответил электрик Александр, поэтому он и висит у вас на изоленте. А вы пойдите и купите другой, хороший. Выключатель, правда, висел на изоленте совсем не от того
, не оттого, что плохой, а с тех пор как отец семейства, как наш папа, наш папа в тот раз напился живого пива и ударил по нему кулаком, а еще по монитору, по дверце шкафа и по маме, и с тех пор все из вышеперечисленного тоже висит на изоленте, либо вовсе пришло в негодность. А до этого было вполне хорошим. Но этого никто почему-то электрику Александру не сказал, а пошли купили другой хороший выключатель. Про него электрик Александр тоже сказал, что он плохой, и стал выдирать из стены и изоленты предыдущий. И вся прихожая была завалена инструментами электрика Александра, и он откуда-то вытаскивал все новые, и зачем-то стал долбить отверстие под новый выключатель, хотя тот, казалось, был совершенно ростом со старый. И сыпался уже кафель в ванной, и сыпался бетон из стены, который электрик Александр старался стыдливо подбирать и особо крупные фрагменты относил складывал в раковину . А некрупные так и лежали в прихожей, среди инструментов, среди ног электрика Александра, а он все ковырял что-то в стене, и говорил про нее, что она тоже плохая, и это длилось, и длилось, и все уже сто раз пожалели, что вызвали его, и сто раз пожалели, что выключатель висел на изоленте, и сто раз пожалели, что папа тогда напился живого пива, и разбил полквартиры и целую маму, и после этого то что осталось от мамы папу выгнало, и папа ушел, и теперь его здесь нет. А то бы сам починил выключатель. Папа тоже был электрик, и его тоже звали Александр. Так тоже бывает в жизни, еще и не так. А утро тем временем все продолжалось, уже переходя в день, и все продолжалась деятельность электрика Александра во тьме обесточенного коридора, с периодическими выходами на лестницу, никто не мог никуда пойти, ни на работу, ни гулять, все ждали, когда же это окончится, но это не оканчивалось никогда, лишь зияла в сумраке пустота в бетонной стене вместо изъятого плохого выключателя, лишь замедленно, как далекие солнечные отблески по дну водоема, перемещались белые руки электрика Александра, лишь белела плешь сквозь прозрачные как водоросли волосы, лишь нежнейшим жемчужным мерцанием лоснились штаны на заду. Лишь плавало вокруг его белых рук с отверткой прозрачное время, которое излечивает любые раны, излечивает постепенно, видимо, именно таким образом - длясь, и длясь, и осыпая вокруг себя бетонные крошки, и жемчужно мерцая штанами, в сумраке, муторно, светясь плешью, задерживая всю планируемую до этого жизнь. Но наконец и это тоже прошло, прошло полдня, и ушел электрик Александр, забрав свои инструменты, оставив несопоставимую с масштабами работ кучу бетонной крошки, оставив новый выключатель, оставив отколотый кафель в ванной, взяв за это шестьсот пятьдесят рублей. И уже к вечеру этого дня выяснилось, что новый выключатель работает плохо, гораздо хуже старого (даже в бытность его повисания на изоленте), что та его половина, которая должна включать свет в ванной, включает его отвратительно, то включает, то не включает, и надо каждый раз надавливать дополнительно на ее верхнюю долю, и ждать, и прилагать усилия. Что каждый раз в результате, пытаясь воспользоваться выключателем, приходится вспоминать электрика Александра, как он пришел, и длился, и бесконечно плавал во времени, сумраке, бетонных крошках и инструментах, и жалеть о том, зачем его позвали, за чем позвали, жалеть о повисшем на изоленте старом выключателе, жалеть о том, почему старый выключатель повис на изоленте. Жалеть о том, что папа тогда напился живого пива, ударил по выключателю кулаком, по маме, по дверце шкафа, по монитору, вспоминать это все при каждой, каждой попытке воспользоваться выключателем, каждый раз, когда загорается или не загорается свет. Каждый раз вспоминать электрика Александра и сразу же вспоминать папу, электрика Александра, по которому мы скучаем, который хочет к нам вернуться. Каждый раз, прилагая усилия, и ожидая, и надавливая на верхнюю долю - выключатель срабатывает, не срабатывает, я хочу к вам вернуться, свет загорается, не загорается, не загорается, в сумраке коридора, выключатель не срабатывает, срабатывает, я хочу к вам вернуться - каждый, каждый раз.
Полиэтиленовый пакетик, душа картофельного мешка.
Однажды мы видели, как достаточно высоко в небесах летел стремительно прозрачный полиэтиленовый пакетик. ГонИм ветрами. Типа тех, что в универсамах намотаны коллективной кишкой на такие бобины. Но этот был явно оторван от коллектива и от бобины, он летел один, одинок, прозрачен, почти не различим в вышине, выше верхних этажей, трепеща, являя сквозь себя небеса и воздух и солнце и облака. Как соответственно антитеза несвободе и связанности. Мы решили тогда, что этот пакетик, он был когда-то другим. Он был когда-то огромным грубым заскорузлым мешком, мешочищем, из какой-то холстины, что ли, из которой всюду вылезают колючие жесткие прямо щетины, нити. И в него, в этот мешочище, всю жизнь сували кривобокую подмороженную картошку, или еще что-то в этом духе, кормовую какую-нибудь брюкву, безнадежную, опухшую, с торчащими из нее жесткими одичалыми хвостами. Где-нибудь в совхозе Ручьи. За последней чертой, за чертой города, где лишь канавы, овраги, буераки, и иней на ресницах, и мерзлые комья земли, испускающие из себя безоглядные поля и гряды этой самой всё брюквы, брюквы. Или картошки. Недобро косящей хаотичными глазкАми. И вот это все всю жизнь впихивали в холщовый мешок, впихивали, транспортировали, швыряли, опорожняли, и мешок видел лишь сдавленную грядами черную землю и лишь склады, ангары, хранилища с тлетворным запахом. И иногда людей, опухших не менее брюквы. И лишь раздувался от всего этого, принимая уродливые брюквенные формы, и щетинился нитями, и расползался в швах, и изнашивался изнутри и на сгибах. И как-то раз, когда в него в очередной раз утрамбовывали сырую картошку на сырой земле, он порвался, и картошка хлынула из него бурыми сгустками. Таким образом, он умер. Его бросили там, в полях, на рядах гряд, взяли другой новый мешок. А от этого, истерзанного, грязного, отделилась его душа, и воспарила ввысь в виде легкого прозрачного полиэтиленового пакетика. И полетела, полетела, все вперед и вверх, трепеща. Солнце светило сквозь него и тек воздух, и далеко была видна вся земля, с домами, парками, улицами, и разными странами. Просматривались пальмы и пустыни, моря, корабли, мосты, пляжи, замки и концертные залы, стадионы, дороги, люди с детьми и без детей тоже, котики, цветущие каштаны, акации, карусели и лодочные станции, телебашни, войны и перевороты (в частности, переворот в Египте), памятники архитектуры, гей-парады, поля, овощехранилища, больницы, реки и горы, водопады и трамвайные пути. Просматривались окна домов в верхних этажах, мимо которых пролетал пакетик, виднелись за ними люди - едящие жареную картошку, любящие друг друга, ненавидящие, сидящие в креслах, сидящие в интернете, постящие котиков. Виднелась жизнь, жизнь, и биение ее пульса. Но пакетик несло все дальше, все прочь, он видел цельную картину (как Л.Толстой в период работы над произведением «Война и мир»), но нигде не мог задержаться, ни во что не имел возможности вглядеться - его все срывало вновь и подхватывало ветром и несло дальше, дальше, мимо и прочь. И ничто его не касалось, а если и касалось на минуту, то ветер тут же отрывал его от этого чего-то и снова нес прочь и дальше. И время спустя и спустя несколько полных и спиралеобразных оборотов вокруг Земли почему-то даже опухшая хвостатая брюква перестала казаться такой страшной. Стала казаться просто явлением в ряду других явлений. Стало хотеться даже снова посмотреть на нее поближе, даже может потрогать, просто так, в порядке сентиментальности, ну просто что ли потрепать ее по хвосту. И пакетик спланировал вниз, к сырой земле, к уродливому знакомому брюквиному телу. Но не смог коснуться, притронуться, его снова подхватил ветер, закрутил и повлек все вверх, дальше, к солнцу и небесам, прочь и мимо. И так далее, и далее, и вновь по кругу и спиралеобразно. Потому что можно быть плотью, но намаешься и порвешься, а можно быть только и лететь исключительно духовной жизнью, но тогда тебя гонят эфиры над землей и никому не нужен и нигде не присесть - вот и выбирай, вот и выбирай.
Живое пиво.
Поздним утром (лучи солнца наотмашь хлестали в окно) в одной семье все проснулись поочередно и решили пойти купить старшему мальчику велосипед. Давно хотели купить старшему мальчику велосипед, а тут с утра наступил выходной, хорошая погода (свидетельством чему - лучи солнца, которые наотмашь хлещут в окно), и почему бы поэтому и не пойти купить велосипед. Собрались, пошли, выбрали, купили велосипед (старшему мальчику), и вернулись домой. Довольные. Да, еще зашли в магазин с продуктами (а старший мальчик на улице стерег свой велосипед) и купили там продуктов, в этом магазине. В том числе купили к обеду курицу на всех. А на сдачу отец их купил живого пива шесть процентов алкоголя. А потом вернулись домой довольные, и пока то-сё, руки там помыть и прочее, их отец семейства быстро напился этого живого пива (шесть процентов алкоголя) и эту курицу на всех один и съел. Семейство смотрит на него, глаза большие, голодные, тонущие в слезах, многократные, и спрашивает: Отец, отец, как же так? Как же ты съел нашу курицу?.. А отец расхохотался и кричит: Ха-ха-ха! Что курица, я жизнь вашу, жизнь вашу съел! И взял все семейство разом и проглотил (и лучи солнца, до тех пор исправно хлеставшие наотмашь в окно, померкли для них). Сидит семейство у отца в животе, темно, и только курица без костей и живое пиво с ними разговаривают.
- Плохо-плохо мне без костей! - жалуется курица - Мне мертво! Темно!
- Ну, не знаю, - отвечает живое пиво - А я живое, мне везде светло и хорошо.
А семейство сидит, молчит, не знает, что бы такое сказать. Пиво живое наконец их пожалело, и говорит их отцу как заправский психоаналитик:
- Николай, загляни в себя!
Тот заглянул.
- Что ты видишь? - спрашивает живое пиво
- Живое пиво! - отвечает отец Николай.
- А еще?
- А еще вижу свое семейство, чью жизнь я съел.
- А зачем, Николай, ты это сделал?
- А за тем, что не ты ли, живое пиво, мне подсказало, что иначе бы все вечером пошли гулять, и мальчика старшего на новом велосипеде сбила бы машина.
А так конечно никто никуда не пошел, все обошлось, и семья в итоге выжила, и мальчик не остался инвалидом, и даже велосипед не пострадал. Но никто за это не сказал живому пиву спасибо, ни отцу. Не оценили, восприняли как должное. Так что будь ты хоть десять раз живой, это бесполезно, это семья, разве здесь от некоторых людей дождешься благодарности. Только лучи солнца будут хлестать в окно, только живое пиво поговорит с тобой по-человечески. Это семья.
Он пришел, когда его позвали, чинить выключатель, висящий на изоленте (выключатель), грозящий коротким замыканием, коротышом, пожаром, смертью, высокий, даже длинный, в пузырящихся на коленях и на заду лоснящихся штанах (это уже не выключатель, уже электрик Александр). Пришел, посмотрел на выключатель и надолго замолчал, долго смотрел на него, прозрачным взглядом, молчал, глядел на выключатель, и даже на прямой вопрос так же молчал и смотрел, волосы на затылке были прозрачны, не скрывая плешь, и лоснились штаны на заду, и прозрачен был взгляд, будто он сочиняет стихи. Но тут он ответил на прямой вопрос (что-то про выключатель), и стало понятно, что нет, не сочиняет. И что вообще он хотя бы в уме. Это плохой выключатель, ответил электрик Александр, поэтому он и висит у вас на изоленте. А вы пойдите и купите другой, хороший. Выключатель, правда, висел на изоленте совсем не от того
, не оттого, что плохой, а с тех пор как отец семейства, как наш папа, наш папа в тот раз напился живого пива и ударил по нему кулаком, а еще по монитору, по дверце шкафа и по маме, и с тех пор все из вышеперечисленного тоже висит на изоленте, либо вовсе пришло в негодность. А до этого было вполне хорошим. Но этого никто почему-то электрику Александру не сказал, а пошли купили другой хороший выключатель. Про него электрик Александр тоже сказал, что он плохой, и стал выдирать из стены и изоленты предыдущий. И вся прихожая была завалена инструментами электрика Александра, и он откуда-то вытаскивал все новые, и зачем-то стал долбить отверстие под новый выключатель, хотя тот, казалось, был совершенно ростом со старый. И сыпался уже кафель в ванной, и сыпался бетон из стены, который электрик Александр старался стыдливо подбирать и особо крупные фрагменты относил складывал в раковину . А некрупные так и лежали в прихожей, среди инструментов, среди ног электрика Александра, а он все ковырял что-то в стене, и говорил про нее, что она тоже плохая, и это длилось, и длилось, и все уже сто раз пожалели, что вызвали его, и сто раз пожалели, что выключатель висел на изоленте, и сто раз пожалели, что папа тогда напился живого пива, и разбил полквартиры и целую маму, и после этого то что осталось от мамы папу выгнало, и папа ушел, и теперь его здесь нет. А то бы сам починил выключатель. Папа тоже был электрик, и его тоже звали Александр. Так тоже бывает в жизни, еще и не так. А утро тем временем все продолжалось, уже переходя в день, и все продолжалась деятельность электрика Александра во тьме обесточенного коридора, с периодическими выходами на лестницу, никто не мог никуда пойти, ни на работу, ни гулять, все ждали, когда же это окончится, но это не оканчивалось никогда, лишь зияла в сумраке пустота в бетонной стене вместо изъятого плохого выключателя, лишь замедленно, как далекие солнечные отблески по дну водоема, перемещались белые руки электрика Александра, лишь белела плешь сквозь прозрачные как водоросли волосы, лишь нежнейшим жемчужным мерцанием лоснились штаны на заду. Лишь плавало вокруг его белых рук с отверткой прозрачное время, которое излечивает любые раны, излечивает постепенно, видимо, именно таким образом - длясь, и длясь, и осыпая вокруг себя бетонные крошки, и жемчужно мерцая штанами, в сумраке, муторно, светясь плешью, задерживая всю планируемую до этого жизнь. Но наконец и это тоже прошло, прошло полдня, и ушел электрик Александр, забрав свои инструменты, оставив несопоставимую с масштабами работ кучу бетонной крошки, оставив новый выключатель, оставив отколотый кафель в ванной, взяв за это шестьсот пятьдесят рублей. И уже к вечеру этого дня выяснилось, что новый выключатель работает плохо, гораздо хуже старого (даже в бытность его повисания на изоленте), что та его половина, которая должна включать свет в ванной, включает его отвратительно, то включает, то не включает, и надо каждый раз надавливать дополнительно на ее верхнюю долю, и ждать, и прилагать усилия. Что каждый раз в результате, пытаясь воспользоваться выключателем, приходится вспоминать электрика Александра, как он пришел, и длился, и бесконечно плавал во времени, сумраке, бетонных крошках и инструментах, и жалеть о том, зачем его позвали, за чем позвали, жалеть о повисшем на изоленте старом выключателе, жалеть о том, почему старый выключатель повис на изоленте. Жалеть о том, что папа тогда напился живого пива, ударил по выключателю кулаком, по маме, по дверце шкафа, по монитору, вспоминать это все при каждой, каждой попытке воспользоваться выключателем, каждый раз, когда загорается или не загорается свет. Каждый раз вспоминать электрика Александра и сразу же вспоминать папу, электрика Александра, по которому мы скучаем, который хочет к нам вернуться. Каждый раз, прилагая усилия, и ожидая, и надавливая на верхнюю долю - выключатель срабатывает, не срабатывает, я хочу к вам вернуться, свет загорается, не загорается, не загорается, в сумраке коридора, выключатель не срабатывает, срабатывает, я хочу к вам вернуться - каждый, каждый раз.
Полиэтиленовый пакетик, душа картофельного мешка.
Однажды мы видели, как достаточно высоко в небесах летел стремительно прозрачный полиэтиленовый пакетик. ГонИм ветрами. Типа тех, что в универсамах намотаны коллективной кишкой на такие бобины. Но этот был явно оторван от коллектива и от бобины, он летел один, одинок, прозрачен, почти не различим в вышине, выше верхних этажей, трепеща, являя сквозь себя небеса и воздух и солнце и облака. Как соответственно антитеза несвободе и связанности. Мы решили тогда, что этот пакетик, он был когда-то другим. Он был когда-то огромным грубым заскорузлым мешком, мешочищем, из какой-то холстины, что ли, из которой всюду вылезают колючие жесткие прямо щетины, нити. И в него, в этот мешочище, всю жизнь сували кривобокую подмороженную картошку, или еще что-то в этом духе, кормовую какую-нибудь брюкву, безнадежную, опухшую, с торчащими из нее жесткими одичалыми хвостами. Где-нибудь в совхозе Ручьи. За последней чертой, за чертой города, где лишь канавы, овраги, буераки, и иней на ресницах, и мерзлые комья земли, испускающие из себя безоглядные поля и гряды этой самой всё брюквы, брюквы. Или картошки. Недобро косящей хаотичными глазкАми. И вот это все всю жизнь впихивали в холщовый мешок, впихивали, транспортировали, швыряли, опорожняли, и мешок видел лишь сдавленную грядами черную землю и лишь склады, ангары, хранилища с тлетворным запахом. И иногда людей, опухших не менее брюквы. И лишь раздувался от всего этого, принимая уродливые брюквенные формы, и щетинился нитями, и расползался в швах, и изнашивался изнутри и на сгибах. И как-то раз, когда в него в очередной раз утрамбовывали сырую картошку на сырой земле, он порвался, и картошка хлынула из него бурыми сгустками. Таким образом, он умер. Его бросили там, в полях, на рядах гряд, взяли другой новый мешок. А от этого, истерзанного, грязного, отделилась его душа, и воспарила ввысь в виде легкого прозрачного полиэтиленового пакетика. И полетела, полетела, все вперед и вверх, трепеща. Солнце светило сквозь него и тек воздух, и далеко была видна вся земля, с домами, парками, улицами, и разными странами. Просматривались пальмы и пустыни, моря, корабли, мосты, пляжи, замки и концертные залы, стадионы, дороги, люди с детьми и без детей тоже, котики, цветущие каштаны, акации, карусели и лодочные станции, телебашни, войны и перевороты (в частности, переворот в Египте), памятники архитектуры, гей-парады, поля, овощехранилища, больницы, реки и горы, водопады и трамвайные пути. Просматривались окна домов в верхних этажах, мимо которых пролетал пакетик, виднелись за ними люди - едящие жареную картошку, любящие друг друга, ненавидящие, сидящие в креслах, сидящие в интернете, постящие котиков. Виднелась жизнь, жизнь, и биение ее пульса. Но пакетик несло все дальше, все прочь, он видел цельную картину (как Л.Толстой в период работы над произведением «Война и мир»), но нигде не мог задержаться, ни во что не имел возможности вглядеться - его все срывало вновь и подхватывало ветром и несло дальше, дальше, мимо и прочь. И ничто его не касалось, а если и касалось на минуту, то ветер тут же отрывал его от этого чего-то и снова нес прочь и дальше. И время спустя и спустя несколько полных и спиралеобразных оборотов вокруг Земли почему-то даже опухшая хвостатая брюква перестала казаться такой страшной. Стала казаться просто явлением в ряду других явлений. Стало хотеться даже снова посмотреть на нее поближе, даже может потрогать, просто так, в порядке сентиментальности, ну просто что ли потрепать ее по хвосту. И пакетик спланировал вниз, к сырой земле, к уродливому знакомому брюквиному телу. Но не смог коснуться, притронуться, его снова подхватил ветер, закрутил и повлек все вверх, дальше, к солнцу и небесам, прочь и мимо. И так далее, и далее, и вновь по кругу и спиралеобразно. Потому что можно быть плотью, но намаешься и порвешься, а можно быть только и лететь исключительно духовной жизнью, но тогда тебя гонят эфиры над землей и никому не нужен и нигде не присесть - вот и выбирай, вот и выбирай.
Живое пиво.
Поздним утром (лучи солнца наотмашь хлестали в окно) в одной семье все проснулись поочередно и решили пойти купить старшему мальчику велосипед. Давно хотели купить старшему мальчику велосипед, а тут с утра наступил выходной, хорошая погода (свидетельством чему - лучи солнца, которые наотмашь хлещут в окно), и почему бы поэтому и не пойти купить велосипед. Собрались, пошли, выбрали, купили велосипед (старшему мальчику), и вернулись домой. Довольные. Да, еще зашли в магазин с продуктами (а старший мальчик на улице стерег свой велосипед) и купили там продуктов, в этом магазине. В том числе купили к обеду курицу на всех. А на сдачу отец их купил живого пива шесть процентов алкоголя. А потом вернулись домой довольные, и пока то-сё, руки там помыть и прочее, их отец семейства быстро напился этого живого пива (шесть процентов алкоголя) и эту курицу на всех один и съел. Семейство смотрит на него, глаза большие, голодные, тонущие в слезах, многократные, и спрашивает: Отец, отец, как же так? Как же ты съел нашу курицу?.. А отец расхохотался и кричит: Ха-ха-ха! Что курица, я жизнь вашу, жизнь вашу съел! И взял все семейство разом и проглотил (и лучи солнца, до тех пор исправно хлеставшие наотмашь в окно, померкли для них). Сидит семейство у отца в животе, темно, и только курица без костей и живое пиво с ними разговаривают.
- Плохо-плохо мне без костей! - жалуется курица - Мне мертво! Темно!
- Ну, не знаю, - отвечает живое пиво - А я живое, мне везде светло и хорошо.
А семейство сидит, молчит, не знает, что бы такое сказать. Пиво живое наконец их пожалело, и говорит их отцу как заправский психоаналитик:
- Николай, загляни в себя!
Тот заглянул.
- Что ты видишь? - спрашивает живое пиво
- Живое пиво! - отвечает отец Николай.
- А еще?
- А еще вижу свое семейство, чью жизнь я съел.
- А зачем, Николай, ты это сделал?
- А за тем, что не ты ли, живое пиво, мне подсказало, что иначе бы все вечером пошли гулять, и мальчика старшего на новом велосипеде сбила бы машина.
А так конечно никто никуда не пошел, все обошлось, и семья в итоге выжила, и мальчик не остался инвалидом, и даже велосипед не пострадал. Но никто за это не сказал живому пиву спасибо, ни отцу. Не оценили, восприняли как должное. Так что будь ты хоть десять раз живой, это бесполезно, это семья, разве здесь от некоторых людей дождешься благодарности. Только лучи солнца будут хлестать в окно, только живое пиво поговорит с тобой по-человечески. Это семья.