Вот он стоит, в блестящем ореоле, в заученной, иконописной позе
Книжка Фрица Рингера (ее русский перевод бесплатно доступен в сети) посвящена, казалось бы, узко-специальной теме - анализу представлений академического сообщества Германии 1890-1933 годов. Положим, Германия - страна для меня не чужая: я работала там в течение нескольких лет в молодости, и до сих пор немцев среди моих коллег больше, чем граждан любой другой страны. Но куда важнее то, что вопросы, волновавшие немецких ученых гуманитарного профиля (а Рингер ограничивается только ими) век назад, не менее актуальны и для нас сегодня.
Главные из них такие: какова роль ученых в обществе, и, в связи с этим, каким должно быть университетское образование, нацеленное на их подготовку? Рингер цитирует Альфреда Вебера, брата знаменитого Макса: «Всегда существовала особая просвещенная общественная группа - носители культуры. Было бы ужасной псевдодемократической ошибкой поверить, что теперь ее не существует или без нее можно обойтись». При этом «культура» (истинно-немецкая) означала духовное самосовершенствование и противопоставлялась «цивилизации» (тлетворному влиянию англо-французского Запада), продукту рационального и технического обучения.
Культуре способствует только «чистое», лишенное какой-либо практической полезности знание. Быструю индустриализацию Германии во второй половине 19-го века ученые-гуманитарии восприняли как «кризис культуры», вызванный распространением «утилитаризма» и «торгашества», а выход из этого кризиса они видели в восстановлении своей роли духовных лидеров нации. «Они считали себя кастой жрецов, чье дело - внушать абсолютные ценности народу-землепашцу. <...> Они искали не просто духовного процветания, но духовного владычества», - резюмирует Рингер. К сожалению, он не останавливается подробно на том, как, собственно, такая ситуация сложилась, почему в Германии сформировалось целое сословие людей с такими представлениями.
В публикациях немецких ученых того времени снова и снова звучат призывы к возрождению утраченного идеализма и борьбе с «позитивизмом», в котором обвиняли всякого, кто полагал, что этические суждения нужно отделять от научного исследования. Под идеализмом же понималась не столько онтологическая позиция, сколько ценностно-ориентированный подход к предмету изучения, «способ мышления, при котором важнейшую роль играют <...> понятия ценности и цели, а не причинные связи» (Рингер цитирует Альфреда Фиркандта, отца-основателя немецкой этносоциологии). Соответственно, университетское образование «дожно создавать сознательные нравственные убеждения, сознательную приверженность обязанностям и ценностям» (снова Фиркандт). Одним словом, не столько обучать, сколько воспитывать - именно такой смысл имеет немецкое слово Bildung.
Чуть ли не главным своим врагом немецкие профессора считали... учителя начальной школы. Такие учителя обычно не имели не только университетского, но даже гимназического образования, а были выпускниками специальных учебных заведений. «Вы, с вашими идеями возвращения к эпохе Гете, с вашими аристократическими и гуманистическими идеалами просвещения, должны сплотиться с нами единым <...> фронтом против власти вульгарных масс, против диктатуры школьного учителя, против полупросвещения, угрожающие последствия которого уже брезжат сквозь темную гряду туч современной демократической культуры», - призывал своих коллег историк и философ Фридрих Мейнеке (но разве не та же мысль звучит сегодня в постах иных ЖЖ-юзеров?).
Самой популярной партией веймарской Германии были социал-демократы, но среди университетской профессуры их приверженцев практически не было - разительный контраст с современными США.
Психолог Вильгельм Вундт (сидит слева), один из обсуждаемых Рингером «мандаринов», среди учеников и коллег в своей лаборатории в Лейпциге (фото с биографического сайта Prabook)
Читая Рингера, я испытала отчетливое ощущение déjà vu - интеллектуальная атмосфера академической среды позднего СССР моей юности была пропитана теми же идеями. Хорошо помню, как я гордилась, что тема моей дипломной работы не имела никакого «практического значения» (выдумывание его, официально требуемого, почиталось особым спортом), и презирала тех из сокурсников, кто выбрал иную стезю, вроде изучения раковых опухолей.
А в важность образования как воспитания я верю и сегодня, и потому не разделяю энтузиазма по поводу его технизации. Я солидарна с философом Эдуардом Шпрангером, призывавшим «исключить техническое из процедуры экзаменов, насколько это возможно <...> поскольку личность можно понять только посредством живой интуиции». Но меня беспокоят те последствия, к которым привели немецких «мандаринов» подобные убеждения.
Во-первых, кастовая замкнутость: «отбор университетских студентов, будущих лидеров нации, должен происходить посредством естественных социологических процессов», вследствие которых только выходцы из культурных семей приобретают должную восприимчивость к обучению (Рингер цитирует Карла Ясперса). Во-вторых, зависимость от государства, которой приходится платить за предоставляемую им академическую свободу. В советской России эта зависимость стала практически абсолютной (при том, что академическая свобода была весьма относительной).
Давно мне не попадались книги, так насыщенные мыслями, как этот труд Рингера, особенно его первая половина. (Во второй он слишком увлекается деталями трудов немецких ученых, из которых мне были знакомы только Макс Вебер, Карл Ясперс, Рудольф Вирхов и Ганс Дриш - двое последних были биологами, и Рингер упоминает их лишь вскользь). Так что спасибо уважаемому cmt96, мне о ней напомнившему. Вот здесь ее обсуждение в журнале уважаемого ivanov_petrov, а вот тут Даниил Александров рассказывает о ее историческом контексте и реакции читателей на нее.