Чему, чему свидетели мы были
Стефана Цвейга я читала девочкой и, с благодарностью вспоминая его книги - не в последнюю очередь «Звездные часы человечества», не думала к нему возвращаться. Но живущая в Вене подруга посоветовала мне его посмертно опубликованные воспоминания - и я не смогла от них оторваться! Во-первых, я уже забыла, как прекрасно Цвейг пишет - особенно по сравнению с косноязычными авторами, которых я пыталась читать непосредственно перед ним. (Тут, конечно, надо отдать должное и переводчику Г. Кагану - мое знакомство с немецким языком слишком рудиментарно для чтения оригинала). Во-вторых, Цвейгу выпало жить в то самое «интересное время», в котором китайцы желают жить врагу, и родиться в городе, где совершались его ключевые события.
Вот он пишет о 1939 годе, проведенном им уже в английской эмиграции: «Никогда в жизни я не ощущал бессилие человека перед мировыми событиями более трагично. Я сидел в своей комнате, как и все другие, беззащитный, как муха, бессильный, как улитка, в то время как речь шла о жизни и смерти, обо мне самом и моем будущем, о созревающих в моем мозгу мыслях, рожденных и нерожденных планах, о моей работе и отдыхе, моей воле, моем имуществе, обо всем моем бытии. А я все сидел и ждал, вглядываясь в пустоту, как осужденный в его камере, замурованный, вставленный, словно звено в цепь, в это бессмысленное, бессильное ожидание; а меня окружали такие же заключенные и так же вопрошали, гадали и спорили, будто кто-то из нас знал или мог знать, кто и каким образом распорядился нами». Знакомо звучит, не правда ли?
Но начало его книги - восторженный гимн Вене «золотого века надежности» до Первой мировой войны. Сын преуспевающего коммерсанта, он понимает привилегированность своего положения, но считает, что в том мире «все более широкие слои населения добивались своей доли этого бесценного сокровища». И действительно: дед Цвейга не родился с серебряной ложкой во рту, а прибыл в столицу из моравского местечка, но уже в следующем поколении его семья прочно вошла в состав венского «общества». «Живи и дай жить другим - таков был всеобщий венский принцип, который сегодня кажется мне более гуманным, чем все категорические императивы, и он беспрепятственно пробивал себе дорогу повсюду».
Резким контрапунктом на этом комплиментарном фоне звучит признание, что, оказывается, «окружавший нас мир, все свои помыслы сосредоточивший исключительно на фетише самосохранения, не любил молодежи, более того - относился к молодежи подозрительно. <...> Молодому человеку не уставали внушать, что он еще не «созрел», что он ничего не смыслит, что ему надлежит слушать и все принимать на веру, но самому никогда не высказываться, а тем более возражать». (Сегодня, когда маятник отклонился в другую сторону, и безграмотные юнцы не стесняются одергивать заслуженных профессоров, поневоле задумаешься, а так ли уж плохо это было?).
В гимназии царило «тупое, унылое учение не для жизни, а ради самого учения, которое нам навязывала старая педагогика». Но упущенное на уроках гимназисты с лихвой наверстывали в многочисленных венских театрах и кафе, выписывавших газеты и журналы со всего света, и учились друг у друга - тут воспоминания Цвейга похожи на лицейские стихотворения Пушкина. Погруженные в прекрасный мир дружбы и искусства, они не заметили, как «в то последнее десятилетие перед новым столетием в Австрии уже началась война всех против всех».
А особенно болезненно Цвейг воспринял превращение столицы многонациональной империи в провинциальный национальный город, потому что «гений Вены - специфически музыкальный и всегда был таковым, он приводил к гармонии все народы, все языковые контрасты, его культура - синтез всех западных культур; кто жил и творил там, чувствовал себя свободным от косности и предубеждений».
Венский Ринг и Хофбург с воздуха в 2000 г. (фото Roger W. via Flickr). На переднем плане слева от Хофбурга, через Ринг - здания Naturhistorisches Museum (Музея натуральной истории) и Kunsthistorisches Museum (Музея истории искусств), между ними - статуя императрицы Марии Терезии.
В верхнем левом углу, с башенками - ратуша (Rathaus), а напротив через Ринг - Городской театр (Burgtheater)
Слава пришла к Цвейгу накануне того, как Гитлер приказал сжечь его книги. Размышляя о ней, Цвейг заключает, что успехом у читателей он обязан своей способности безжалостно вычеркивать лишнее: «Если я и признаю какое-нибудь писательское мастерство, то это умение расставаться с написанным, и я не сетую, когда из тысячи исписанных страниц восемьсот отправятся в корзину для мусора, а останутся только двести, очищенных от шелухи. <...>
Всякое многословие, всякое суемудрие и неопределенная мечтательность, все нечеткое и неясное, всякое излишнее торможение действия романа, биографии, статьи раздражают меня. Лишь книга, которая целиком и полностью захватывает и читается залпом, заставляя затаить дыхание, доставляет мне удовольствие. Девять десятых всех книг, которые попадают в мои руки, я нахожу чрезмерно затянутыми, перегруженными излишними подробностями, пустыми диалогами и ненужными второстепенными персонажами, а потому недостаточно увлекательными, динамичными».
Ох, вот тут я ставлю жирный «лайк»! А вас раздражает многословие девяти десятых всех авторов?
Сборник новелл Цвейга, побывавший в костре нацистов, в руках участницы митинга Lesen gegen das Vergessen («Чтение против забвения») на берлинской Бебельплатц в 2012 г. (фото Fraktion DIE LINKE via Flickr)