De novibus: комментарий на реплику по поводу "нового в науке"
Некий знакомый пишет в Лицекнижии:
"Что есть новое? В каждой диссертации говорится о том, что она привносит что-то новое в научный оборот. Диссертаций - многие тысячи, а нового что-то не очень заметно. Диссертацию, как известно, может написать любой выпускник вуза, обладая желанием и свободным временем.
Новое - важно. Но что такое новое? Оно чрезвычайно редко. Уже все почти открыто и изобретено, все обдумано. Поэтому абсолютное большинство просто усваивает то, что есть в библиотеках, в опыте социума. Оно новое лишь субъективно, для каждого индивида, это личное открытие открытой Америки или спутников Юпитера.
Но все-таки относительно новое существует - например, если впервые переводят классический восточный текст на западный язык. Здесь возможность создать новое существует, потому что существует пробел, лакуна в определенных текстах в данной стране. И это новое может создать личность, даже не обладающая выдающимися способностями".
………………………………………………………………………………….
В этом размышлении любопытно то, что оно обыгрывается в рамках стереотипов laukikasya vyavahārasya (обыденного речевого узуса / бытового мышления) по поводу того, что такое "новое". По сути дела, данный текст просто подтверждает эти стереотипы, причём подспудно звучит знакомый библейский мотив: "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем."
Как я уже неоднократно указывал, для (стерео/)тип(/ич)ного русского интеллигентского дискурса характерно в своём роде обожествление Науки. Фигуре Учёного в pendant может противостоять лишь фигура ещё более сакральная - Поэта (который в классическом понимании всегда Пророк, в квазирелигиозном смысле). Я не очень уверен насчёт корней данной культурологемы (scilicet науколатрии). То ли они ещё в 19 веке, с изобретением (Боборыкиным?) и канонизацией тогдашними литераторами понятия "интеллигенции", то ли в идеологии советского шестидесятничества. Поэтому я могу писать здесь лишь о своих интуициях и бытовом восприятии соответствующих культурологем, не исследовав предварительно этот предмет достаточно глубоко. Однако, как и любая категория культуры и распространённый стереотип, она достойна углублённого исследования, как и бытописания. Ведь хоть сколько-нибудь систематическая рефлексия (śāstrīyas tarkaḥ) над стереотипами есть игровая борьба с собственной косностью не-мышления, а также повседневным косноязычием.
Видимо, немалый вклад в русско-интеллигентскую науколатрию внесли Стругацкие своим "Понедельником". Оттуда - понимание "Науки" как магии, а "Учёного" как мага.
Слово "наука" положено по правилам писать со строчной буквы, но "мы-то с вами знаем": произносится оно российским интеллигентом всегда, как бы будучи написанным с заглавной литеры "Н". Учёный, согласно этому российскому стереотипу, не просто занимается интересным ему лично делом, как то делают коллеги, вышколенные в Западных университетах. Его деятельность - непременно Служение, с придыханием, с приглушённо, но явственно звучащими в глубине сцены торжественными кантатами, и как бы c религиозным трепетом. Учёный - Жрец Знания, а потребители этого Знания в виде книг и его "мультипликаторы" ("распространители, умножители"? не путать с создателями мультфильмов!) - это им окормляемая паства.
Мне трудно доказать parārtham (для других) этот тезис, поскольку я не собирал материал систематически, однако у меня всегда присутствует это ощущение, когда я наблюдаю сетевые "беседы" и агоны российских гуманитариев, ведущиеся при посредстве комментариев.
Из этого имплицитного понимания следует постоянное ожидание от Науки чего-то нового. Не просто нюанса, комбинации, интересной детали, но непременно фундаментальной инновации, подобной изобретению колеса или открытию распада атомного ядра. Если нет принципиально нового, то вроде бы не о чем и говорить - неинтересно.
Что такое, в моём представлении филолога-историка, "новое", отнесённое к области исследования премодерной Индии?
Новым может быть подход, выраженный в новом для конкретной дисциплине типе дискурса. Новыми могут быть конкретные наблюдения над давно уже, но скверно переведёнными восточными текстами. Новым может быть рецепция хорошо забытого старого. Всё это - типы "нового". Новое, следующее из неожиданной находки рукописи считавшегося утерянным литературного памятника или открытия новой, уникальной надписи, происходит по объективным обстоятельствам чрезвычайно редко.
Например, в своей диссертации о "мирах индийских аскетов и нормативных структурах (связанных с ними текстов)" я отхожу от понимания текстов типа дхармашастр или эпических нарративов, касающиеся различного типа "аскетов", будто бы отражающих "историческую реальность". Зачастую это происходит без намёка на попытки какой-либо гармонизации взаимно противоречивых норм. Эти тексты - продукты теологизации и кумулятивного сохранения всего, что когда-либо передавалось по традиции, modus-ы operandi культурной памяти брахманических интеллектуалов. Зачатки идей подобного рода я обнаружил пока что лишь у Бронкхорста, усомнившегося в практической возможности существования слишком большoго количества лесных аскетов-ванапрастхов (типологически идентичных, в моём представлении, так называемым аскетам-тапасвинам), живущих в "местах аскетического усилия" (ашрамах) лишь собирательством ритуально чистых плодов дикой природы. Тексты более или менее известны, а вот дискурс для дисциплины сравнительно нов. Описание этих "миров" как символического "воображариума" (imaginaire), то есть как литературной фикции, в свою очередь могущей влиять на внетекстовую реальность, известно литературоведению, социологии или медиевистике, но пока что не совсем обыденно применительно к древнеиндийским текстам и отражённым или преломлённым в них предполагаемым реалиям.
Нелепо ожидать даже от хорошей диссертации эпохальных прорывов. Истина может скрываться и в деталях, а новым может быть небольшой кирпичик знания, едва ли заметный для того, кто не в теме.
А вот как раз переводы плохо изданных восточных текстов без какого-либо серьёзного исследования вряд ли можно считать новым. Да и к науке это делание (переводы текстов) имеют лишь опосредованное отношение. Такой перевод будет всего лишь актом культуртрегерства, более или менее удачным. Завышенные ожидания, типичные для русской культуры с её текстоцентризмом, обожествлением Науки и, вообще, множеством императивов, продиктованных как бы подростковым максимализмом, порождают тип дилетанта-универсала, мнящего себя по старой памяти энциклопедистом (svampaṇḍitammanyamānaḥ). Здесь велика опасность сломаться на собственном максимализме вследствии беспрестанной „фаллометрии“ как интернализованного культурного императива.
Наука (in my humble opinion) - это прежде всего требующее профессионализма ремесло, связанное с накоплением и систематизацией знания/-й в определённых областях, а не занятие для редких сумрачных гениев, призванных для решения эпохальных задач Аполлоном или, скорее, асурической девицей Майей. И это -- скорее весёлая "игра в бисер", нежели постоянный стахановский надрыв на грани истерики. evaṃ mayābhivāñchitam.