О словесностях, культуртрегepcтве и особенностях русской культурной парадигмы
По следам одного разговора
На днях я прочитал в Лицекнижии у моего уважаемого петербургского коллеги В. Е. замечание по поводу последствий развала СССР. Помимо всего прочего, он упоминает отложившихся от советской империи балтов и сетует на утерю латышами тайного знания, касающегося производства вечных холодильников, а также якобы на полное отсутствие в нынешней Латвии латышской литературы. Своё утверждение по поводу якобы краха латышской словесности, последовавшей за выходом республик из Союза (post hoc ergo propter hoc!), он обосновывает тем, что ему совершенно неизвестны какие-либо переводы современных литературных произведений. Дескать, раньше балтов (латышей и литовцев) знали, прежде всего в РСФСР: были известны такие имена, как Саломея Нерис, Межелайтис, Вилис Лацис, Бирзниекс-Упитис и др.
Если подумать, то становится совершенно очеводно, что "вечные" холодильники или долгоживущие радиоприборы никак не отвечают сделавшемуся в нашем глобализованном мире всеобщим капиталистическому принципу необходимости всё нового, безудержного производства и потребления вещей. Ну а литература? Верен ли принцип, что то, о чём я не знаю, тем самым и не существует?
Мой собеседник высказал мысль, что-де всё "великое" должно немедленно или весьма скоро переводиться на другие языки и делаться тем самым достоянием самой широкой, глобализованной читающей (всё ещё читающей!) публики. Итак, если не переводится, значит, его и нет. Ни „великого“, ни вообще какого-либо. Я, честно признаться, очень далёк вообще от каких-либо современных литератур, будучи на этот счёт крайним скептиком и даже мизантропом. Во-вторых, я в силу своей погруженности в словесность древнеиндийскую, самых разных жанров, а также в чтение обширной научной литературы по предметам своей академической специализации, не имею ни времени, ни сил, ни даже особого желания следить за публикациями и переводами, а также Rezeption (культурной реакцией и восприятием в инокультурном пространстве) современной беллетристики, прозы и поэзии.
Так что в этих вопросах я вполне явный дилетант, принципиально не желающий высокопарными утверждениями скрывать недостатки элементарной информированности. Это в России "всякий культурный человек обязан знать..." - наверное, в идеале вообще всё (особенно это касается книжно-текстовой продукции). А если ты вдруг чего-то не знаешь, то включается интеллигентская парадигма "культуры стыда", коллективная по самой своей сущности, как это явствует из настырного и неистребимого употребления личного местоимения в первом лице множественном числе и безличных оборотов. "Как не стыдно? Нам за тебя стыдно! Как можно не читать / не знать [того-то и того-то]?" Но я живу уже четверть века вне этой своеобразной парадигмы и поэтому научился реалистически оценивать свои возможности и способности. Именно поэтому мне - нет, не стыдно. Ведь если я чего-то не знаю (о да, много чего!), то всегда могу об этом спросить у умных, действительно сведущих людей, расширив свой умственный или культурный кругозор
Оттого-то так расхожи (особенно) в России все эти "списки литературы, обязательной к прочтению". Пользующиеся соцсетями граждане знают, что я имею в виду. Увы, все эти списки, которые составляются, к примеру, для русскоязычных людей, желающих быть (или выглядеть?) "культурными", предполагают, что таковой человек всю эту массу текстов обязан освоить в русском переводе. Никто ведь и не подумает читать сонеты Шекспира по-английски, "Фауста" по-немецки или "Божественную комедию" Данте на итальянском? Нет, будут читать в переводах Маршака, Пастернака и др.
К латышской литературе и её Rezeption (культурном восприятии) в Советском Союзе и в России. Насколько переводится на другие языки (европейские прежде всего) современная латышская литература (проза и поэзия), я, честно признаться, не знаю. Если у меня и доходят иногда руки до латышский, латгальской и литовской литературы, то читаю я эти произведения, разумеется, на упомянутых трёх языках оригиналoв, предпочитая читать и перечитывать то, что считается "классикой" (лишь для латгальской литературы делаю исключение, стараясь узнавать по возможности о всех новинках; однако вряд ли кто-то за пределами Латвии знает, что есть и такой подвид словесности на архаичном восточнобалтийском идиоме, официально считающемся "историческим вариантом латышского языка"). Судить о подлинном "величии" того или иного произведения, вероятно, можно будет через несколько столетий, не раньше. То, что интересно для начитанных филистеров (такой вот оксюморон вышел...; Солженицын сказал бы об "образованцах") среди нас теперь, может оказаться совершенно неинтересным для наших потомков.
Также в оригиналах, хотя далеко не всегда "свободно", я предпочитаю читать - с целью ознакомления или мгновений эстетического наслаждения - и тексты из целого ряда других литератур: европейских, ближневосточных или азиатских. При этом я понимаю абсолютную невозможность хоть сколько-нибудь исчерпывающего знакомства с текстовыми канонами хотя бы одной-двух из всех этих культур. Мне остаётся лишь выщипывать из сдобных булочек по изюминке, по орешку, кидать в рот по марципановой завитушке или по щепотке выпечки, лихорадочно переходя от одной витрины лакомств к другой, старательно подавляя свой аппетит.
Что касается Саломеи Нерис, Лациса и др. вышеупомянутых литераторов… Их известность в СССР по переводам на русский связана прежде всего с идеологическим конструированием Советами идеологемы "братства советских народов". Для переводов и популяризации избирали исключительно авторов, по различным причинам обласканных советской властью. В то же время существовал целый ряд объективно значительных фигур в балтийских литературах, запрещённых не только для перевода, но и упоминания.
Так, например, один из интереснейших, с моей точки зрения, латышских писателей Эдвартс Вирза, сочинивший поэтическое произведение в прозе "Straumēni" (по названию хутора в области Земгале), будучи эмигрантом, выехавшим из страны в результате советской оккупации, до 1985 г. был вовсе запрещён в Латвии. Под запретом были любые упоминания о нём и его книгах. Оказывается, этот роман-поэма был издан в 1939 г. в русском переводе. Вероятно, в самой Латвии, на тот момент ещё независимой. Вряд ли в СССР в 39-м году он мог быть известен.
Райнис, который объективно чрезвычайно важен для латышской словесности, был известен и в советский период. Видимо, по причине своей принадлежности к социал-демократии.
Но возьмём для контраста "наше всё" русской литературы, Пушкина. Насколько я знаю, он переводился на основные европейские языки. Но многие ли о нём знают, помимо западных славистов? Возможно ли хоть сколько-нибудь адекватно передать трудноуловимую прелесть онегинской строфы средствами другого языка? Возможно ли хоть приблизительно передать поэтичность и глубинную, специфически балтскую метафизичность романа-поэмы Эдварта Вирзы, которую далеко не всякий латыш сумеет или захочет оценить?
Также я не думаю, что авторы и произведения, переводящиеся ныне на множество языков, можно по одному этому факту хоть сколько-нибудь объективно назвать "великими". Полагаю, что Сорокина перевели на целый ряд языков не потому, что он "велик", но потому, что издатели посчитали его темы и подходы чем-то интересным и модным. Копрофилия и всякое такое ныне, кажется, в почёте среди любителей человеческой всячинки. Ну ещё бы - постмодернизм, о чём ещё писать, если не о дерьме и людоедстве? Об этом раньше писалось мало или вообще ничего. Также и весьма по-своему занятный интеллектуальный околобуддийский трёп умницы Пелевина, переведённый ныне на множество языков мира, вряд ли можно назвать "великим" в том смысле, в котором мы говорим о текстах Платона, Аристотеля, Данте, Шекспира или Гёте. Но его произведения выполняют важнейшую, одну из фундаментальных функций литературы, которую интеллектуальные снобы в России предпочитают игнорировать - они развлекают.
Я вполне отдаю себе отчёт в том, что любое рассуждение, где прозвучат отсылки к балтийским странам, их культурам и языкам, чреваты мгновенным распалением безудержного флэйма и яростным фекальным фонтанированием тех, кто, не утруждая себя излишней рефлексией и, не умея держать дистанцию по отношению к собственным предрассудкам, ностальгирует по величию большевицкой империи, искренне ненавидя неблагодарные лимитрофы и тамошних "фашистов". Осторожно, даже с опаской заглянув в комментарии к той самой заметке коллеги, вызвавшей данные размышления, я убедился в правильности своего опасения и мгновенно ретировался, положив себе в это не только не ввязваться, но и не читать. За неимением времени, желания, нервов, а также какого-либо смысла.
Однако этот случайный обмен соображениями в ФБ привёл меня к рассуждению более академического свойства: о причудах культурной рецепции, о скрытых причинах переводов текстов, о стратегиях самообмана, касающегося нашей собственной "культурности", и о нашем объективном незнании, ложащемся в основу инфляции генерализованных суждений по поводу предметов, специалистами в которых мы не являемся. Кстати, именно в этом заключается одно из фундаментальных отличий (некоего собирательного) европейского интеллектуала и российского интеллигента. Европеец-гуманитарий, даже если он в принципе много читает помимо своей области специальных знаний (имеются и такие, да!), хорошо понимает всю реальную фрагментарность своей начитанности или иных знаний других областей культуры.
Что ещё характерно для русских интеллигентских споров о явлениях текстовой культуры, это постоянная, хроническая "фаллометрия", бесконечные сравнения на предмет выяснения, кто более "велик". Но корректно ли сравнивать текстовую продукцию народов или этносов с населеним в один-три-четыре миллиона, с теми, у которых этих миллионов сотни? И, тем не менее, каждому человеку, не лишённому природной и культивируемой любви к искусному плетению словес, вероятно, ближе всего будет словесность на его родном языке. И если одни, избалованные имперской историей, капризные снобы, почитают достойной духовной пищей лишь хамон и фуагра с пармезаном, запивая их дорогими коньяками и изысканными коллекционными винами, другие насладятся и краюшкой душистого хлеба, выпеченного у себя дома, в собственной печи, и запиваемого чистейшей водой из своего колодца, вырытого и лелеевшегося на протяжении поколений собственными предками, скромными и трудолюбивыми землепашцами.
Увы, агрессивно-имперскому, в силу особенностей своей истории, народу очень трудно, да и вообще едва ли возможно по-настоящему понять народы небольшие, вчувствоваться в их мировосприятие, видеть их глазами. Что с этим делать, я совершенно не знаю, иногда даже пребывая в отчаянии. Имперский народ может, в силу самой своей природы, любить или восхищаться лишь тем, что ему мнится "великим", теряя оттого внимательность к деталям и вообще любым малым формам. Не думаю, что переводы (к примеру, на русский) здесь сильно помогут. Желающий испить терпкое, экзотическое вино чуждой речи или даже просто сделать на пробу глоток студёной воды из родника соседа должен попробовать любоваться этими текстовыми тканями в оригинале, хоть в какой-то степени изучив соответствующие языки. Увы, "русскоязычные" жители той же Латвии обычно предпочитают этому нечто совсем другое…
Увы, высокомерно растиражированное русской культурой самовосприятие в качестве "вселенски отзывчивой" может оказаться на поверку любовным вглядыванением Нарцисса в своё собственное отображение в плохо отполированном, затянутом музейно-складской павучиной зеркале.
