R. I. P. + Профессор д-р Михаэль Хан (7.05.1941- 12.07.2014)
Очередная невосполнимая потеря постигла мировое сообщество индологов и тибетологов: после тяжёлой болезни в возрасте 73 лет недавно скончался блестящий, всемирно известный востоковед профессор Михаэль Хан. Его краткую официальную биографию можно прочитать на английском ЗДЕСЬ, а внушительный список публикаций ЗДЕСЬ.
Даже тем, кто не является профессиональным тибетологом, Михаэль Хан известен прежде всего своим ставшим классическим "Учебником классического тибетского письменного языка". По этому учебнику, выдержавшему при жизни его автора 7 изданий (8-е, концептуально улучшенное издание, находится всё ещё в стадии подготовки), тибетскому языку учились поколения немецкоязычных тибетологов в университетах Германии, Австрии и Швейцарии, начиная ещё с конца 1970-х годов.
Также „Хана“ неофициально (на правах рукописи) перевели на английский и преподают по нему тибетский в Великобритании. Более известный в России по русскому переводу, изданному в виде книги, учебник классического тибетского Стивена Ходжа является, по горьким словам покойного профессора Хана, концептуальным плагиатом его учебника, лишь с отличающимися примерами, но с совпадающими параграфами. На курсирующий в Сети неофициальный и неполный русский перевод "Хана" сам автор, как он мне говорил, не давал своего "благословения" по причине "авторизованности" этого перевода [Впрочем, хорошо бы этот перевод завершить, довести до ума и всё-таки попробовать издать].
Автору данного Журнала посчастливилось принимать участие в трёх университетских курсах (лекции по буддийской изящной и дидактической литературе на санскрите, упражнении и семинаре по буддийской пракритской поэзии) проф. Хана в Вене весной-летом 2007 г. Также он регулярно наезжал в Вену для чтения научных докладов, один из которых - по буддийской художественной литературе - проходил 21.05.2014. Сделанные мной фотографии с этих курсов можно посмотреть на Лицекнижии, чмокнув мышкой СЮДА.
Сам профессор Хан был великим знатоком санскритской (и тибетской) изящной словесности, а в части знания буддийской художественной литературы на санскрите вообще уникальным в мире специалистом. К счастью, у меня сохранились аудио-записи нескольких его лекций по этому предмету, сохранились записи его голоса. Лектором он был блестящим - даром что немец, но совершенно без обычного в немецких профессорах профессионального занудства: остроумным, искромётным рассказчиком анекдотов (в старинном значении этого слова), т. е. всяческих увлекательных и поучительных историй, приключившихся с ним или с его коллегами на извилистых тропинках, путях и перепутьях их многоликого научного делания, а особенно же связанныx с его увлeкательной охотой за редкими и уникальными санскритскими и пракритскими рукописями буддийских литературных памятников, считавшихся дотоле утерянными. Одной из таких совершенно поразительных умственных конфекток был его рассказ о том, как ему вроде как случайно удалось приобрести полный экземпляр (!) традиционно ксилографически изданного тибетского буддийского Канона и второканонического собрания трактатов - (дэргеского) Кангьюра и Тэнгьюра, состоящего из нескольких сотен томов-пэча (в России, кажется, более известны монгольские произносительные варианты этих тибетских терминов - Канджур и Данджур), на покупку которых университет Марбурга так и не дал денег.
Увы, теперь уже вряд ли возможно будет в подробностях восстановить эту совершенно уникальную устную традицию, сей потрясающий воображение нарратив "научного детектива" с его неповторимой интонацией приключений любознательного человеческого духа, который мы с одним моим коллегой в Вене (Чарудаттой) впитывали, затаив дыхание, после занятий иногда ещё часами выспрашивая отдельные подробности рассказанной учёным бывальщины, расхаживая совместно по нашему "углу для дураков" (bālakoṇa -- шутливая венская санскритизация слова "балкон", что относилось к покрытой буйной растительностью институтской террасе) в Венской "Касталии" - средоточии игробисерных "изящных наук", сотворяемых под эгидой Шкафного Существа Шри Джатибхуты его весёлыми жрецами, вдыхая живительный и освобождающий даже самые тупые умы аромат священного Чая. Кстати, профессор Хан тут же с великим удовольствием и весёлостию принял к сердцу и нашу наукоизящную Касталию, и своенравного мохнатого Джатибхуту, на ходу соучаствуя в творении легенды и в связанных с сим примечательным местом умно-словесных играх. Особенно долго лежал он буквально пластом, покатываясь от взрывов хохота, когда мы сообщали выдуманные нами санскритские этимологии, как например, дословный "перевод" с санскрита слова nirukti ("этимология") как "Ausrede", т. е. "отговорка". Чрезвычайно понравилась ему и другая, также квази-традиционная санскритская этимология немецкого слова "стол", Tisch: tiṣṭhati iti Tisch, "стол называется столом, потому что стоит", по аналогии с действительной традиционной санскритской этимологией слова "корова" (go-/gauḥ): gacchati iti gauḥ, т. е. "корова называется [так] потому что идёт/ходит".
При такой природной весёлости профессор умудрялся не съезжать на обычное банальное "травление анекдотцев" в современном смысле, когда тривиальный лектор просто не знает, чем ещё занять время. В конечном итоге профессор Хан никогда не отклонялся от своей основной темы. Эти лекции и семинары, являясь уникальными комбинациями великого доки своих редких предметов, а также редчайшего природного таланта живого рассказчика, остались основным своим отпечатком глубоко в благодарной памяти, хотя подробности их основательно подзабылись. Бывали на нашем с ним семинаре и оказии, когда кто-либо из троих его участников находил в прежнем переводе Хана неточность или даже ошибку. Профессор никогда и нисколечки не обижался, с лёгкостью таковую ошибку за собой признавая, если она и вправду имела место. Подобное качество крупного учёного - великодушие в признании собственных ошибок - также свойство, крайне нечасто среди коллег случающееся, и под силу это далеко не каждому, особенно именитым.
Профессор Хан был не только глубоким знатоком, но и искренним любителем и восторженным эстетом-ценителем поэзии на санскрите, и даже сам немного баловался сочинением санскритских строф разными причудливыми традиционными размерами. Учёный также ценил хорошую, "правильную", т. е. в традиционном стиле выговоренную рецитацию образчиков этой поэзии. Мы с ним неоднократно баловались цитированием наизусть санскритских строф, слегка в сей изящной игре соревнуясь. Под конец семестра Хан с грустью сказал мне, что, узнай он меня пораньше, непременно взял бы в Марбург своим ассистентом. Я же к тому времени, к сожалению (или по счастью?), был ещё далёк от формального окончания магистерского курса в Вене, почитая себя, по действительным знаниям, сего звания совершенно ещё недостойным, да и не особенно-то с этим делом и поспешая, быстроте предпочитая качество. Такова, увы, ещё одна из увлекательных виртуальностей личной истории, на этот раз связанная с профессором Михаэлем Ханом, которой так и не суждено было на деле осуществиться.
Будучи академическим буддологом, профессор Хан был как прекрасным санскритологом, так и тибетологом, но знал к тому ещё и китайский, и японский, и монгольский языки, не говоря уже, разумеется, об интересных для буддолога среднеиндийских литературных языках, и совсем не упоминая все основные европейские идиомы, включая в некоторой степени и русский. К языкам он был чрезвычайно талантлив и легко выучивал новые. Помимо полиглоссии, он был прекрасным, тонким музыкантом, с лёгкостью импровизировавшим на фортепиано (и, кажется, на скрипке), мог часами говорить о музыке и о её истории.
В адрес его классического "Ханa" - учебникa тибетского языка, то и дело высказываются нарекания: дескать, он описывает лишь искусственно созданный переводчиками-лоцзавами язык переводного (с санскрита) буддийского канона, и менее пригоден для изучения языка оригинальных тибетских трактатов, написанных тибетскими авторами в постканоническое время, полных местными диалектными оборотами и словами. В какой-то степени это действительно так, и профессор Хан признавал этот очевидный для специалиста факт. Учебник писался им изначально в великой спешке (увы, уже не помню, кто там был куратором и подгонялой), когда ему не было ещё и 30 лет! Да и изученность тибетского языка до сих пор оставляет желать много лучшего, а что говорить про 1970-е годы! А потом всё никак руки не доходили переработать его в соответствии с новыми для него в 1980/90-е г., но неизвестными при написании учебника в 1970-е, знаниями фактов и явления эргативности тибетского языка. Пока же эргатив описывается в учебнике Хана как орудный падеж (Instrumental), что, конечно, не совсем соответствует явлению эргативности, но зато соответствует традиционным описаниям тибетской грамматики, сочинённым по образцам санскритских грамматических трактатов. Если выйдет 8-я, переработанная версия учебника, то понятие эргативности должно туда войти. Во всяком случае, так меня в своё время уверял профессор. С другой стороны, основательно выученный, "Хан" даёт солидные знания практически всех основных структур классического тибетского, опрeделённый словарный запас (ориентированный, впрочем, более на тибетоязычные джатаки и аваданы, а также речения Сакья Пандиты) и некоторый опыт чтения нарративных текстов буддийского Канона. В любом случае, замечательный учебник классического тибетского языка Михаэля Хана ещё долго будет служить важнейшим пособием по изучению "пхё-йиг".
Кстати, наш нынешний венский ординарный профессор-тибетолог К.-Д. Матес является учеником М. Хана (писал у него докторат), и характризует его как чрезвычайно строгого, даже придирчивого учителя.
Таковы иные из фактов и некоторые из моих личных воспоминаний об этом замечательном учителе и коллеге. Его уход, хотя и не был внезапен, оставляет, тем не менее, зияющую брешь в неплотных рядах редкостных, самого наивысшего класса виртуозов наших изящнейших индо-тибето-буддологических наук. Пусть же останется сия брешь не кровоточащей раной горькой потери, но сделается сияющей Ясным Светом таинственной природы Будды, исполненной глубокой благодарности к замечательному, уникальному человеку Пустотой, таящей подлинный источник вдохновения, нескончаемой радости и сочувствия ко всему живому! Счастливого Пути, дорогой профессор Михаэль!