Казусы перевода смыслов: мифологема "Россия-Запад" в науке
Среди российских коллег-санскритологов в частном и в интернет-общении я заметил несколько снисходительное отношение к "филологическому переводу", то есть к попыткам семантически возможно более точной передачи как смысла, так и формы подлинника. Понятно, что достижение идеала утопично. Но...
Наверное, это снисходительное отношение является частью отношения к "западной науке" вообще, зеркально отражающее отношение западных учёных к русским коллегам. В первом случае - причины в бОльшей увлечённости глобальными концепциями и творческое презрение к "пилотомии" (рассечению волоса) мелких деталей, а также в сравнительной малодоступность всех новейших научных исследований. Кроме того, если знание английского языка хотя бы подразумевается, то знание немецкого или французского, а тем более всех остальных - увы, выходит из употребления. Вот почему, например, в случае санскритологии в России естественно обращение к словарю Моньер-Вильямсa (плагиату с Бётлингка на 80-90 %) при практически полном забвении лексикографического первоисточника - Петербургского словаря Бётлингка-Рота.
В случае западных коллег - это увлечение своей специфической филологической и историко-философской методологией (в случае филологии иногда застывшей на уровне 19-го века, хотя и доведённой порой до формального совершенства), а также малодоступность для них русскоязычных публикаций, за плохим знанием русского языка. Желая использовать в своей индологической работе некоторые подходы тартусской семиотической школы, я обнаружил незнакомство наших первоклассных исследователей, например, с именем Лотмана (хотя Умберто Эко они, как и полагается, знают).
Тут может быть несколько предсказуемых реакций. Одна из них - раздражение российских коллег на "чванливых европейцев", а со стороны этих заносчивых европейцев - дальнейшее убеждение в нежелании "русских" выходить на уровень мировой науки и в желании продолжать вариться в собственной каше воображаемой национальной исключительности. Эта взаимная реакция инфантильна и ни к чему конструктивному привести не может, по определению. Более конструктивным подходом представляется взаимный научный обмен российских и западных (европейских, американских) востоковедов: на научных конференциях и в частном порядке.
Пока что представляется, что такой обмен может быть более интересен российской науке, чем наоборот. Однако недавнее приглашение нашей заведующей кафедрой Карин Прайзенданц на Зографовские чтения в Санкт-Петербург в мае 2010 г. свидетельствует о том, что нечто сдвигается с мёртвой точки, и что конструктивное сотрудничество не исключено.
Как мне передали коллеги, Питерский университет был бы (теоретически) заинтересован в установлений между государственными университетами в Вене и в Санкт-Петербурге официальных отношений. Это значит, что в Питере хотя бы хотят иметь возможность посылать своих студентов на стажировку в Венский университет. Не знаю, чем дело закончится: практика говорит, что подобные бумажные дела могут длиться многие годы. Нo само желание уже отрадно. Боюсь однако, что эти благие намерения могут упереться в желание околонаучной бюрократии играть по своим правилам.
И напоследок приведу метафору, которая мне пришла в голову, порадовав и освежив воображение, касающуюся перевода "смыслов восточных текстов", а не их "буквы" [мысль возникла при критическом разборе публикации одного молодого коллеги]. Такие переводы подобны следующей передаче "смысла" - это как если бы, допустим, в каком-нибудь восточном оригинале (санскритском, тибетском, арабском...) стояло что-нибудь вроде вопроса: "Как ваше драгоценное здоровье, милый дядюшка?" А исследователь-преводчик, полагаясь на своё "знание контекста" и проникнования в "подлинный смысл" оригинала, перевёл бы словами: "Когда же ты подохнешь наконец, старая сволочь?!"
Прошу прощения за приведённый грубоватый пример, - но в некоторых переводах, гонящихся исключительно за "смыслом" и совершенно упускающим из виду филологические нюансы (за их "скучностью" и своей уверенностью в единственно верном истолковании, в свидетели чего иногда призывается, как якобы совершенно непогрешимая, "туземная традиция") положение дел именно таково. На мой взгляд, конечно. И если для популяризаторских переводов больших текстовых корпусов это представляется вольностью, допустимой спецификой жанра и широкими задачами, то в случае более глубокого научного исследования не может не производить впечатления дилетантства.
Конечно, моё мнение - тоже исключительно приватное и ни к чему не обязываеющее воззрение дилетанта и (пока ещё) недоучки от высоких наук, но который не может запретить себе порою задумываться о некоторых принципиальных для нашего рукомесла вопросах.
Наверное, это снисходительное отношение является частью отношения к "западной науке" вообще, зеркально отражающее отношение западных учёных к русским коллегам. В первом случае - причины в бОльшей увлечённости глобальными концепциями и творческое презрение к "пилотомии" (рассечению волоса) мелких деталей, а также в сравнительной малодоступность всех новейших научных исследований. Кроме того, если знание английского языка хотя бы подразумевается, то знание немецкого или французского, а тем более всех остальных - увы, выходит из употребления. Вот почему, например, в случае санскритологии в России естественно обращение к словарю Моньер-Вильямсa (плагиату с Бётлингка на 80-90 %) при практически полном забвении лексикографического первоисточника - Петербургского словаря Бётлингка-Рота.
В случае западных коллег - это увлечение своей специфической филологической и историко-философской методологией (в случае филологии иногда застывшей на уровне 19-го века, хотя и доведённой порой до формального совершенства), а также малодоступность для них русскоязычных публикаций, за плохим знанием русского языка. Желая использовать в своей индологической работе некоторые подходы тартусской семиотической школы, я обнаружил незнакомство наших первоклассных исследователей, например, с именем Лотмана (хотя Умберто Эко они, как и полагается, знают).
Тут может быть несколько предсказуемых реакций. Одна из них - раздражение российских коллег на "чванливых европейцев", а со стороны этих заносчивых европейцев - дальнейшее убеждение в нежелании "русских" выходить на уровень мировой науки и в желании продолжать вариться в собственной каше воображаемой национальной исключительности. Эта взаимная реакция инфантильна и ни к чему конструктивному привести не может, по определению. Более конструктивным подходом представляется взаимный научный обмен российских и западных (европейских, американских) востоковедов: на научных конференциях и в частном порядке.
Пока что представляется, что такой обмен может быть более интересен российской науке, чем наоборот. Однако недавнее приглашение нашей заведующей кафедрой Карин Прайзенданц на Зографовские чтения в Санкт-Петербург в мае 2010 г. свидетельствует о том, что нечто сдвигается с мёртвой точки, и что конструктивное сотрудничество не исключено.
Как мне передали коллеги, Питерский университет был бы (теоретически) заинтересован в установлений между государственными университетами в Вене и в Санкт-Петербурге официальных отношений. Это значит, что в Питере хотя бы хотят иметь возможность посылать своих студентов на стажировку в Венский университет. Не знаю, чем дело закончится: практика говорит, что подобные бумажные дела могут длиться многие годы. Нo само желание уже отрадно. Боюсь однако, что эти благие намерения могут упереться в желание околонаучной бюрократии играть по своим правилам.
И напоследок приведу метафору, которая мне пришла в голову, порадовав и освежив воображение, касающуюся перевода "смыслов восточных текстов", а не их "буквы" [мысль возникла при критическом разборе публикации одного молодого коллеги]. Такие переводы подобны следующей передаче "смысла" - это как если бы, допустим, в каком-нибудь восточном оригинале (санскритском, тибетском, арабском...) стояло что-нибудь вроде вопроса: "Как ваше драгоценное здоровье, милый дядюшка?" А исследователь-преводчик, полагаясь на своё "знание контекста" и проникнования в "подлинный смысл" оригинала, перевёл бы словами: "Когда же ты подохнешь наконец, старая сволочь?!"
Прошу прощения за приведённый грубоватый пример, - но в некоторых переводах, гонящихся исключительно за "смыслом" и совершенно упускающим из виду филологические нюансы (за их "скучностью" и своей уверенностью в единственно верном истолковании, в свидетели чего иногда призывается, как якобы совершенно непогрешимая, "туземная традиция") положение дел именно таково. На мой взгляд, конечно. И если для популяризаторских переводов больших текстовых корпусов это представляется вольностью, допустимой спецификой жанра и широкими задачами, то в случае более глубокого научного исследования не может не производить впечатления дилетантства.
Конечно, моё мнение - тоже исключительно приватное и ни к чему не обязываеющее воззрение дилетанта и (пока ещё) недоучки от высоких наук, но который не может запретить себе порою задумываться о некоторых принципиальных для нашего рукомесла вопросах.