Андрей Ковалёв: МОСКОВСКОЕ СОВЕЩАНИЕ-4
Осенью 1990 года я засел за разработку концепции итогового документа Московского совещания - разумеется, не в качестве проекта, а отправной точки для последующих обсуждений с представителями министерств иностранных дел государств-членов. К тому времени, как мы были готовы к проведению бесед по этому поводу, грянули два события - заявление об отставке Шеварднадзе и трагедия в Вильнюсе. Противники проведения Московского совещания ликовали. К счастью они не знали (по крайней мере, формально) содержания разработанного в МИДе документа, так как было решено, вопреки существовавшей тогда практике, не согласовывать его ни с одним ведомством. А среди них должны были бы быть КГБ, МВД...
И в московском дипломатическом корпусе, и в некоторых столицах распространились слухи о том, Москва более не заинтересована в проведении совещания - об этом говорилось и в некоторых шифртелеграммах, об этом рассказывали сотрудники советских посольств, давали это понять и западные собеседники.
Вильнюсское беззаконие у многих ассоциировалось с политикой Горбачёва. Поэтому начали гневно звучать голоса, осуждающие присуждение ему Нобелевской премии мира, громко раздавались протесты против проведения в Москве общеевропейского совещания по правам человека. На этих позициях стояло большинство советских правозащитников. За рубежом выдвигались сомнения, порой нелепого толка. В одной из крупных европейских столиц заявили: мы не можем участвовать в совещании по правам человека, которое будет проходить в Колонном зале, где судили Бухарина...
Так или иначе, в начале 1991 года в Управлении по правам человека и по гуманитарному сотрудничеству МИД СССР начались консультации с представителями посольств европейских стран, США и Канады, аккредитованных в Москве. На основе разработанной нами концепции зарубежным дипломатам излагалось наше видение того, каким мог бы быть московский документ.
Перед нами стояла двуединая задача. Первая из них - сделать шаг вперед по сравнению с уже принятыми в рамках хельсинкского процесса документами в рамках «третьей корзины». Вторая задача вытекала из понимания того факта, что наши партнеры пойдут на принятие Итогового документа, а союзные республики будут содействовать нам в этом только при том условии, если он будет адекватно отражать ситуацию в Европе и, главное, в нашей стране, прежде всего под углом зрения выполнения уже достигнутых договоренностей.
В копенгагенском документе была фактически описана модель демократии. В Москве мы предлагали сосредоточиться на проблемах отдельной человеческой личности. Большое значение мы придавали развитию и конкретизации такого фундаментального понятия, как суверенитет и самоопределение личности. Но главным для меня было включить в Московский документ тему интеллектуальной свободы. Далеко не лишним с учетом наших тогдашних трудностей было отразить положение о ее несовместимости с разжиганием розни по национальным, религиозным, политическим и иным признакам. Предлагали мы также зафиксировать принцип недискриминации по политическим и иным убеждениям.
Логическим развитием названных выше вопросов в проекте концепции был блок, посвященный гарантиям политического плюрализма государств-участников хельсинкского процесса. В данном контексте акцентировалось такое уставное положение ООН, как терпимость в качестве важнейшего правового и нравственного фундамента подлинного плюрализма. Данную проблематику предлагалось наряду с другими вопросами сделать объектом общеевропейского мониторинга.
Помимо этого, предлагалось предусмотреть или по крайней мере наметить возможные согласительные механизмы для разрешения межнациональных противоречий и конфликтов.
Отдельный блок московского документа имелось в виду посвятить защите прав и интересов уязвимых групп - детей, молодежи, инвалидов, престарелых, больных, включая лиц, страдающих психическими расстройствами. В его рамках, в частности, могли бы получить развитие положения копенгагенского документа, посвященные альтернативной службе по соображениям совести.
В конкретном плане, в частности, предлагался следующий текст: «Государства-участники будут руководствоваться международным правом прав человека, проводя свою политику в соответствии с высшими идеалами нравственности и гуманизма. Подтверждая свою приверженность принципу невмешательства во внутренние дела других государств, государства-участники заявляют, что этот принцип не может служить основанием для ущемления прав человека и для ограничения свободного потока информации, включая информацию, касающуюся прав человека. Они подтверждают также первостепенную значимость принципа сотрудничества, содержащегося в Заключительном акте Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе для дальнейшего прогресса в соблюдении прав человека».
Мы предлагали пойти на институализацию «параллельных мероприятий» неправительственных организаций в рамках функционирования «человеческого измерения» СБСЕ, официально оформив их как один из компонентов проведения совещаний в этой области. Для этого можно было предусмотреть в Московском документе возможность предоставления заинтересованным неправительственным организациям определенного статуса (например, статус наблюдателя при СБСЕ), разработав на основе имеющегося международного опыта необходимые критерии получения такого статуса.
Первая реакция большинства наших собеседников - удивление. Для многих из них оказалось неожиданностью, что Москва всерьез готовится к этому форуму. И практически все за редким исключением говорили о том, что на Копенгагенском совещании удалось добиться настолько многого, что говорить о каком-то Московском документе просто нецелесообразно - дай бог, чтобы выполнялось записанное ранее.
В то время ситуация в МИДе была очень непростой. С уходом Шеварднадзе подняли голову реакционеры. Либерально настроенные руководители министерства стали ощутимо терять влияние. В советской дипломатии начали все явственнее проявляться перепевки холодной войны. Позже, работая в аппарате президента СССР, я был поражен тем, что многие мои новые коллеги просто отторгали мысль о поправении МИДа - слишком это казалось противоестественным.
Мои единомышленники из министерства ходили «в синяках и шишках». Те, кто занял доминирующие позиции на Смоленской площади, били их за либерализм во внутренних делах и за попытки продолжать политику здравого смысла во внешних. И все-таки кое-кому удавалось выдерживать ежедневные выволочки у начальства, оставаясь на прежних позициях.
На форумах СБСЕ советские дипломаты выступали в одиночку против всех с заведомо не защитимыми позициями. А в Москве продолжались баталии... СССР в общеевропейском процессе оказался в состоянии небывалой изоляции. Другими словами, маховик подготовки к путчу раскручивался и в МИДе. Быть может и бессознательно, из-за совпадения нравственных и идеологических установок гекачепистов и вышедшей на передовые рубежи части МИДовцев.
Московскому совещанию в этом плане повезло. Еще Шеварднадзе поручил его подготовку В. Ф. Петровскому, курировавшему после назначения А. Л. Адамишина послом в Риме вопросы прав человека. В нашем управлении приказом Шеварднадзе был создан отдел по человеческому измерению СБСЕ, а я назначен его начальником с возложением функций заместителя начальника управления.
Кроме того, была создана группа, занимающаяся организационными вопросами проведения совещания. К счастью, эта работа меня не касалась. Тем более что на государственном уровне ответственность за организационную подготовку к Московскому совещанию была возложена на комсомольского вожачка, у которого, когда он во время путча возомнил себя президентом СССР, аж руки затряслись. А занимались подготовкой люди самые разные. И дипломаты-волкодавы, знающие общеевропейский процесс «от «а» до «я», и агенты Крючкова. Последних было, мягко говоря, немало. Ну и, конечно, все было пронизано людьми самого Янаева. Быть может, именно поэтому сопротивление созыву Московского совещания было более вялым, чем можно было предположить. Слишком велика была уверенность реакционеров в своей конечной победе, то есть в срыве совещания.
Проблемы громоздились одна на другую. Прокуратура СССР в своих лучших традициях заявила, что виновными в событиях в Вильнюсе были сами жертвы. Государствам-участникам СБСЕ не удалось дать вразумительный ответ на их запрос в рамках механизма человеческого измерения общеевропейского процесса. Войска, по ставшим целиком понятным лишь после путча причинам, продолжали удерживать телецентр в Вильнюсе. Было декретировано совместное патрулирование милицией и армией. Пылал Нагорный Карабах. Тандем Крючков-Пуго не давал хоть как-то улучшить положение заключенных. Явно поощряемая «сверху» и созданная КГБ «Память» окончательно обнаглела, подхлестываемый ею антисемитизм стал приобретать угрожающие масштабы.
Что я мог сделать в этой ситуации, имея в своём распоряжении несуществующий отдел (то есть самого себя со своей должностью), письменный стол, бумагу и ручку? Подготовить и «пробить» внесение записки и проекта распоряжения президента СССР «О приведении советского законодательства и практики его применения в соответствие с обязательствами СССР по документам общеевропейского процесса».
В результате президенту было доложено, что у Советского Союза оставался ряд нереализованных обязательств, безусловно отвечающих задаче построения в СССР демократического правового государства. В этой связи акцентировалась потребность в том, чтобы незамедлительно принять шаги к выправлению сложившейся ситуации. Особо остро в данном контексте стоял вопрос о принятии во втором чтении Закона СССР «О выезде из СССР и въезде в СССР граждан СССР». Принципиально важным было принять решение о восстановлении в гражданстве СССР всех лиц, незаконно его лишенных.
Президенту было также доложено, что обязательство в течение одного года после завершения Венской встречи опубликовать и сделать легко доступными все законы и подзаконные акты, касающиеся передвижения в пределах территории государств, осталось невыполненным. Здесь легко было попасть в ловушку, механически опубликовав относящиеся к этому вопросу документы, и, тем самым, легализировав их.
Вопреки ясно выраженной политической воле, оставался нерешенным вопрос об участии СССР в Факультативном протоколе к Международному пакту о гражданских и политических правах. Мы предлагали предпринять практические меры для ратификации Верховным Советом СССР акта о присоединении к Протоколу уже на текущей, весенней 1991 года, сессии Верховного Совета СССР, что и было сделано. Одновременно с этим предлагалось снять оговорки, сделанные СССР в отношении Международной конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации, Конвенции против пыток и других жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство видов обращения и наказания, а также о признании процедуры, предусмотренной ст. 41 Международного пакта о гражданских и политических правах.
Более того, в соответствии с Распоряжением должен был быть разработан и представлен в Верховный Совет СССР законопроект, направленный на обеспечение права советских граждан на свободу передвижения и свободу выбора местожительства в пределах территории СССР. При этом прямо указывалось на необходимость поэтапной (на мой взгляд, неоправданная уступка МИДа ведомствам) отмены ранее установленных здесь ограничений.
Одно из положений записки и распоряжения касалось восстановления в гражданстве СССР всех лиц, произвольно его лишенных. На этапе согласования документов нам говорили, что это невозможно, неосуществимо, что нет чётких критериев и т.д. и т.п. Я бился за него на пределе возможного. И не только потому, что понимал - проблему надо решать. В её первоочередности меня убедил Кронид Любарский.
И еще один пункт распоряжения президента СССР. Он касался подготовки законопроекта, «предусматривающего наказание лиц, виновных в совершении пыток и других жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство человека видов обращения». Речь идет, в соответствии с международными стандартами, не только о задержанных и заключенных. Документы хельсинкского процесса напрямую увязывают данный вопрос с определенными проявлениями психиатрической и иной медицинской практики. Не грех подумать в этом контексте и над тем, что происходит в некоторых детских садах, школах, как можно квалифицировать ставший чуть ли ни привычным произвол медперсонала над пациентами и о многом другом.
Острейшая борьба развернулась вокруг подготовки к проведению т.н. «параллельных» мероприятий, организуемых общественностью. Будут ли созданы для них необходимые и соответствующие сложившимся стандартам условия? Отрицательный ответ на этот вопрос означал бы крах Московского совещания. Представители многих западных стран напрямую увязывали его с возможностью участия в совещании своих делегаций. Мы заверяли своих собеседников, что Советский Союз, как сторона, принимающая совещание, будет неукоснительно следовать выработанным международным стандартам их проведения. На деле все было намного сложнее.
После Венской встречи «параллельные» мероприятия вошли в традицию общеевропейских совещаний по правам человека. Они открывали возможности для общественности оказывать воздействие на их ход, на принимаемые решения. Один из ключевых моментов подготовки к московскому совещанию заключался в их подготовке и проведении. МИД категорически выступал за строжайшее выполнение выработанных к тому времени стандартов проведения «параллельных мероприятий». Крючков - против. Он пытался их торпедировать якобы имеющимися у него «сведениями», что чуть ли не все «параллельные мероприятия» организовывались исключительно западными спецслужбами с единственной целью - вызвать массовые беспорядки и даже свергнуть советскую власть.
С «традиционными» общественными организациями, так называемыми GONGO (Government-Organized Non-Governmental Organization), тоже было вовсе не просто. Они по-прежнему, как в старые времена, ждали какой-то команды «сверху». Со своей стороны я им разъяснял, что мы готовы оказывать им самую активную и всестороннюю помощь, но ни о каком администрировании, указках «сверху», о которых некоторые из них просили, речи быть не может. Это вызывало минимум плохо скрываемое раздражение тех, кто, строя из себя правозащитников и демократов, на деле сохранял тоталитарное мышление.
Так называемые «неформальные» общественные организации были подвержены эмоциональным шараханьям и, плюс к этому, не имели никакого опыта организационной работы.
В результате ни те, ни другие, по крайней мере в своем подавляющем большинстве, упорно не приступали даже к определению тематики своих «параллельных» мероприятий.
С правозащитными организациями всё было совсем неоднозначно. Разумеется, происходящее вызывало у них отторжение. Но они почувствовали доброе отношение к себе со стороны МИДа. Мы им помогали как могли и чем могли. Увы, возможности после отставки Шеварднадзе были ограничены. Наши попытки наладить широкое и по-настоящему деловое сотрудничество с правозащитниками натыкались в МИДе на стену. Найти взаимопонимание очень помогла мудрая и всепонимающая Л. И. Богораз.
В целом битва вокруг «параллельных мероприятий» продолжалась до путча. Последнюю бумагу Крючкова о том, что их нельзя проводить, я видел накануне отлета Горбачёва в отпуск и уже в Форос направил свою реакцию на неё.
И в московском дипломатическом корпусе, и в некоторых столицах распространились слухи о том, Москва более не заинтересована в проведении совещания - об этом говорилось и в некоторых шифртелеграммах, об этом рассказывали сотрудники советских посольств, давали это понять и западные собеседники.
Вильнюсское беззаконие у многих ассоциировалось с политикой Горбачёва. Поэтому начали гневно звучать голоса, осуждающие присуждение ему Нобелевской премии мира, громко раздавались протесты против проведения в Москве общеевропейского совещания по правам человека. На этих позициях стояло большинство советских правозащитников. За рубежом выдвигались сомнения, порой нелепого толка. В одной из крупных европейских столиц заявили: мы не можем участвовать в совещании по правам человека, которое будет проходить в Колонном зале, где судили Бухарина...
Так или иначе, в начале 1991 года в Управлении по правам человека и по гуманитарному сотрудничеству МИД СССР начались консультации с представителями посольств европейских стран, США и Канады, аккредитованных в Москве. На основе разработанной нами концепции зарубежным дипломатам излагалось наше видение того, каким мог бы быть московский документ.
Перед нами стояла двуединая задача. Первая из них - сделать шаг вперед по сравнению с уже принятыми в рамках хельсинкского процесса документами в рамках «третьей корзины». Вторая задача вытекала из понимания того факта, что наши партнеры пойдут на принятие Итогового документа, а союзные республики будут содействовать нам в этом только при том условии, если он будет адекватно отражать ситуацию в Европе и, главное, в нашей стране, прежде всего под углом зрения выполнения уже достигнутых договоренностей.
В копенгагенском документе была фактически описана модель демократии. В Москве мы предлагали сосредоточиться на проблемах отдельной человеческой личности. Большое значение мы придавали развитию и конкретизации такого фундаментального понятия, как суверенитет и самоопределение личности. Но главным для меня было включить в Московский документ тему интеллектуальной свободы. Далеко не лишним с учетом наших тогдашних трудностей было отразить положение о ее несовместимости с разжиганием розни по национальным, религиозным, политическим и иным признакам. Предлагали мы также зафиксировать принцип недискриминации по политическим и иным убеждениям.
Логическим развитием названных выше вопросов в проекте концепции был блок, посвященный гарантиям политического плюрализма государств-участников хельсинкского процесса. В данном контексте акцентировалось такое уставное положение ООН, как терпимость в качестве важнейшего правового и нравственного фундамента подлинного плюрализма. Данную проблематику предлагалось наряду с другими вопросами сделать объектом общеевропейского мониторинга.
Помимо этого, предлагалось предусмотреть или по крайней мере наметить возможные согласительные механизмы для разрешения межнациональных противоречий и конфликтов.
Отдельный блок московского документа имелось в виду посвятить защите прав и интересов уязвимых групп - детей, молодежи, инвалидов, престарелых, больных, включая лиц, страдающих психическими расстройствами. В его рамках, в частности, могли бы получить развитие положения копенгагенского документа, посвященные альтернативной службе по соображениям совести.
В конкретном плане, в частности, предлагался следующий текст: «Государства-участники будут руководствоваться международным правом прав человека, проводя свою политику в соответствии с высшими идеалами нравственности и гуманизма. Подтверждая свою приверженность принципу невмешательства во внутренние дела других государств, государства-участники заявляют, что этот принцип не может служить основанием для ущемления прав человека и для ограничения свободного потока информации, включая информацию, касающуюся прав человека. Они подтверждают также первостепенную значимость принципа сотрудничества, содержащегося в Заключительном акте Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе для дальнейшего прогресса в соблюдении прав человека».
Мы предлагали пойти на институализацию «параллельных мероприятий» неправительственных организаций в рамках функционирования «человеческого измерения» СБСЕ, официально оформив их как один из компонентов проведения совещаний в этой области. Для этого можно было предусмотреть в Московском документе возможность предоставления заинтересованным неправительственным организациям определенного статуса (например, статус наблюдателя при СБСЕ), разработав на основе имеющегося международного опыта необходимые критерии получения такого статуса.
Первая реакция большинства наших собеседников - удивление. Для многих из них оказалось неожиданностью, что Москва всерьез готовится к этому форуму. И практически все за редким исключением говорили о том, что на Копенгагенском совещании удалось добиться настолько многого, что говорить о каком-то Московском документе просто нецелесообразно - дай бог, чтобы выполнялось записанное ранее.
В то время ситуация в МИДе была очень непростой. С уходом Шеварднадзе подняли голову реакционеры. Либерально настроенные руководители министерства стали ощутимо терять влияние. В советской дипломатии начали все явственнее проявляться перепевки холодной войны. Позже, работая в аппарате президента СССР, я был поражен тем, что многие мои новые коллеги просто отторгали мысль о поправении МИДа - слишком это казалось противоестественным.
Мои единомышленники из министерства ходили «в синяках и шишках». Те, кто занял доминирующие позиции на Смоленской площади, били их за либерализм во внутренних делах и за попытки продолжать политику здравого смысла во внешних. И все-таки кое-кому удавалось выдерживать ежедневные выволочки у начальства, оставаясь на прежних позициях.
На форумах СБСЕ советские дипломаты выступали в одиночку против всех с заведомо не защитимыми позициями. А в Москве продолжались баталии... СССР в общеевропейском процессе оказался в состоянии небывалой изоляции. Другими словами, маховик подготовки к путчу раскручивался и в МИДе. Быть может и бессознательно, из-за совпадения нравственных и идеологических установок гекачепистов и вышедшей на передовые рубежи части МИДовцев.
Московскому совещанию в этом плане повезло. Еще Шеварднадзе поручил его подготовку В. Ф. Петровскому, курировавшему после назначения А. Л. Адамишина послом в Риме вопросы прав человека. В нашем управлении приказом Шеварднадзе был создан отдел по человеческому измерению СБСЕ, а я назначен его начальником с возложением функций заместителя начальника управления.
Кроме того, была создана группа, занимающаяся организационными вопросами проведения совещания. К счастью, эта работа меня не касалась. Тем более что на государственном уровне ответственность за организационную подготовку к Московскому совещанию была возложена на комсомольского вожачка, у которого, когда он во время путча возомнил себя президентом СССР, аж руки затряслись. А занимались подготовкой люди самые разные. И дипломаты-волкодавы, знающие общеевропейский процесс «от «а» до «я», и агенты Крючкова. Последних было, мягко говоря, немало. Ну и, конечно, все было пронизано людьми самого Янаева. Быть может, именно поэтому сопротивление созыву Московского совещания было более вялым, чем можно было предположить. Слишком велика была уверенность реакционеров в своей конечной победе, то есть в срыве совещания.
Проблемы громоздились одна на другую. Прокуратура СССР в своих лучших традициях заявила, что виновными в событиях в Вильнюсе были сами жертвы. Государствам-участникам СБСЕ не удалось дать вразумительный ответ на их запрос в рамках механизма человеческого измерения общеевропейского процесса. Войска, по ставшим целиком понятным лишь после путча причинам, продолжали удерживать телецентр в Вильнюсе. Было декретировано совместное патрулирование милицией и армией. Пылал Нагорный Карабах. Тандем Крючков-Пуго не давал хоть как-то улучшить положение заключенных. Явно поощряемая «сверху» и созданная КГБ «Память» окончательно обнаглела, подхлестываемый ею антисемитизм стал приобретать угрожающие масштабы.
Что я мог сделать в этой ситуации, имея в своём распоряжении несуществующий отдел (то есть самого себя со своей должностью), письменный стол, бумагу и ручку? Подготовить и «пробить» внесение записки и проекта распоряжения президента СССР «О приведении советского законодательства и практики его применения в соответствие с обязательствами СССР по документам общеевропейского процесса».
В результате президенту было доложено, что у Советского Союза оставался ряд нереализованных обязательств, безусловно отвечающих задаче построения в СССР демократического правового государства. В этой связи акцентировалась потребность в том, чтобы незамедлительно принять шаги к выправлению сложившейся ситуации. Особо остро в данном контексте стоял вопрос о принятии во втором чтении Закона СССР «О выезде из СССР и въезде в СССР граждан СССР». Принципиально важным было принять решение о восстановлении в гражданстве СССР всех лиц, незаконно его лишенных.
Президенту было также доложено, что обязательство в течение одного года после завершения Венской встречи опубликовать и сделать легко доступными все законы и подзаконные акты, касающиеся передвижения в пределах территории государств, осталось невыполненным. Здесь легко было попасть в ловушку, механически опубликовав относящиеся к этому вопросу документы, и, тем самым, легализировав их.
Вопреки ясно выраженной политической воле, оставался нерешенным вопрос об участии СССР в Факультативном протоколе к Международному пакту о гражданских и политических правах. Мы предлагали предпринять практические меры для ратификации Верховным Советом СССР акта о присоединении к Протоколу уже на текущей, весенней 1991 года, сессии Верховного Совета СССР, что и было сделано. Одновременно с этим предлагалось снять оговорки, сделанные СССР в отношении Международной конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации, Конвенции против пыток и других жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство видов обращения и наказания, а также о признании процедуры, предусмотренной ст. 41 Международного пакта о гражданских и политических правах.
Более того, в соответствии с Распоряжением должен был быть разработан и представлен в Верховный Совет СССР законопроект, направленный на обеспечение права советских граждан на свободу передвижения и свободу выбора местожительства в пределах территории СССР. При этом прямо указывалось на необходимость поэтапной (на мой взгляд, неоправданная уступка МИДа ведомствам) отмены ранее установленных здесь ограничений.
Одно из положений записки и распоряжения касалось восстановления в гражданстве СССР всех лиц, произвольно его лишенных. На этапе согласования документов нам говорили, что это невозможно, неосуществимо, что нет чётких критериев и т.д. и т.п. Я бился за него на пределе возможного. И не только потому, что понимал - проблему надо решать. В её первоочередности меня убедил Кронид Любарский.
И еще один пункт распоряжения президента СССР. Он касался подготовки законопроекта, «предусматривающего наказание лиц, виновных в совершении пыток и других жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство человека видов обращения». Речь идет, в соответствии с международными стандартами, не только о задержанных и заключенных. Документы хельсинкского процесса напрямую увязывают данный вопрос с определенными проявлениями психиатрической и иной медицинской практики. Не грех подумать в этом контексте и над тем, что происходит в некоторых детских садах, школах, как можно квалифицировать ставший чуть ли ни привычным произвол медперсонала над пациентами и о многом другом.
Острейшая борьба развернулась вокруг подготовки к проведению т.н. «параллельных» мероприятий, организуемых общественностью. Будут ли созданы для них необходимые и соответствующие сложившимся стандартам условия? Отрицательный ответ на этот вопрос означал бы крах Московского совещания. Представители многих западных стран напрямую увязывали его с возможностью участия в совещании своих делегаций. Мы заверяли своих собеседников, что Советский Союз, как сторона, принимающая совещание, будет неукоснительно следовать выработанным международным стандартам их проведения. На деле все было намного сложнее.
После Венской встречи «параллельные» мероприятия вошли в традицию общеевропейских совещаний по правам человека. Они открывали возможности для общественности оказывать воздействие на их ход, на принимаемые решения. Один из ключевых моментов подготовки к московскому совещанию заключался в их подготовке и проведении. МИД категорически выступал за строжайшее выполнение выработанных к тому времени стандартов проведения «параллельных мероприятий». Крючков - против. Он пытался их торпедировать якобы имеющимися у него «сведениями», что чуть ли не все «параллельные мероприятия» организовывались исключительно западными спецслужбами с единственной целью - вызвать массовые беспорядки и даже свергнуть советскую власть.
С «традиционными» общественными организациями, так называемыми GONGO (Government-Organized Non-Governmental Organization), тоже было вовсе не просто. Они по-прежнему, как в старые времена, ждали какой-то команды «сверху». Со своей стороны я им разъяснял, что мы готовы оказывать им самую активную и всестороннюю помощь, но ни о каком администрировании, указках «сверху», о которых некоторые из них просили, речи быть не может. Это вызывало минимум плохо скрываемое раздражение тех, кто, строя из себя правозащитников и демократов, на деле сохранял тоталитарное мышление.
Так называемые «неформальные» общественные организации были подвержены эмоциональным шараханьям и, плюс к этому, не имели никакого опыта организационной работы.
В результате ни те, ни другие, по крайней мере в своем подавляющем большинстве, упорно не приступали даже к определению тематики своих «параллельных» мероприятий.
С правозащитными организациями всё было совсем неоднозначно. Разумеется, происходящее вызывало у них отторжение. Но они почувствовали доброе отношение к себе со стороны МИДа. Мы им помогали как могли и чем могли. Увы, возможности после отставки Шеварднадзе были ограничены. Наши попытки наладить широкое и по-настоящему деловое сотрудничество с правозащитниками натыкались в МИДе на стену. Найти взаимопонимание очень помогла мудрая и всепонимающая Л. И. Богораз.
В целом битва вокруг «параллельных мероприятий» продолжалась до путча. Последнюю бумагу Крючкова о том, что их нельзя проводить, я видел накануне отлета Горбачёва в отпуск и уже в Форос направил свою реакцию на неё.