Егор Лигачев о приходе к власти Михаила Горбачева в 1985 году.
Из книги Е. К. Лигачёва «Загадка Горбачёва» (Новосибирск: Сибирский центр СП «Интербук», 1992):
Воскресным вечером 10 марта 1985 года я находился на загородной даче в Горках-десятых. Именно там и разыскал меня тогдашний заведующий общим отделом ЦК Боголюбов:
- Скончался Константин Устинович. Членам и кандидатам в члены Политбюро, секретарям ЦК сегодня же нужно собраться в Кремле. Приезжайте…
Примерно минут через тридцать я уже входил в зал заседаний Политбюро. Здесь собрались Б. Н. Пономарёв, В. И. Долгих, И. В. Капитонов, П. Н. Демичев, министр обороны С. Л. Соколов, другие кандидаты в члены ПБ и секретари ЦК. Вскоре из Ореховой комнаты вышли члены Политбюро, заняли свои места и тут сразу же воочию обнаружилась вся сложность и запутанность возникшей ситуации: Горбачёв, который последние месяцы проводил заседания ПБ, хотя и сел за стол председательствующего, однако не по центру, а как-то сбоку.
Это как бы подчёркивало неясность вопроса о новом Генеральном секретаре.
Почтили память Константина Устиновича минутой молчания, а затем Горбачёв поставил один из самых главных вопросов: когда проводить Пленум ЦК КПСС, когда избирать нового Генерального секретаря? Разумеется, Михаил Сергеевич сказал просто: «Когда будем проводить Пленум?» И всё. Однако в воздухе витало именно это: Пленум должен избрать нового Генсека.
Задав вопрос, Горбачёв сам же на него и ответил:
- Мне кажется, надо провести Пленум завтра, не откладывая…
Кто-то сразу же подал реплику:
- Стоит ли торопиться?
Однако эту реплику не поддержали: согласились с тем, что откладывать проведение Пленума нельзя. Огромная страна не могла нормально функционировать без Генерального секретаря ЦК КПСС, в руках которого при тогдашних порядках партийно-государственного руководства была сосредоточена большая власть.
Довольно быстро согласовали целый комплекс вопросов, связанных с организацией похорон, - начиная от публикации медицинского заключения и кончая чисто практическими мерами по обеспечению порядка. Прикинули состав похоронной комиссии.
И тут произошла заминка. Я бы сказал, очень серьёзная, по-своему беспрецедентная заминка.
Когда утвердили состав комиссии, - а был он весьма широким, в него вошли почти все члены высшего партийного руководства, некоторые секретари ЦК, - Горбачёв, как бы советуясь, сказал:
- Ну, если мы комиссию утвердили, надо бы избрать и председателя…
В зале заседаний ПБ вдруг повисла тишина.
Сейчас мне трудно припомнить, сколько времени длилась та явно нервная и ненормальная пауза, но мне она показалась бесконечной. Вопрос, поставленный Горбачёвым, в некотором смысле был ключевым. Все понимали, что избрание председателя похоронной комиссии - это как бы первый и весьма недвусмысленный шаг к избранию Генерального секретаря ЦК КПСС. Ведь раньше складывалось так, что тот, кого избирают председателем комиссии, потом становится Генсеком. Когда умер Брежнев, этот вопрос решился как бы сам собой, автоматически: председателем комиссии без всяких проблем был избран Андропов. Когда умер Андропов, председателем похоронной комиссии тоже без затруднений стал Черненко. Я хорошо помнил то заседание Политбюро в феврале 1984 года: мы даже не задумывались над этим вопросом, как само собой разумеющееся, комиссию возглавил второй секретарь ЦК Черненко, которому предстояло стать Генсеком.
Но не так, совсем не так проходило заседание Политбюро 10 марта 1985 года. Тяжёлая долгая пауза, возникшая после слов Горбачёва, подтверждала худшие опасения: вопрос о Генсеке отнюдь не предрешён.
Безусловно, были члены Политбюро, которые делали ставку на другую политическую фигуру. Однако ввиду непрояснённости, сложности вопроса они предпочитали открыто свою точку зрения не высказывать. В результате обмен мнениями относительно председателя похоронной комиссии приобрёл какой-то размытый характер и сам собой сошёл на нет. Ни одна из сторон в тот момент не была готова к решающему спору, ещё неясными оставались позиции некоторых членов Политбюро, один из них - В. В. Щербицкий и вовсе отсутствовал, поскольку находился с визитом в Соединённых Штатах Америки. В общем, нелишне повторить: хотя вопрос о новом Генеральном секретаре уже несколько месяцев витал в умах всех членов ПБ, смерть Черненко застала каждого в известной мере врасплох. Каждый хотел вновь осмыслить происходящее, взвесить расстановку сил, провести политические консультации. Здесь, в такой тактике интересы разных сторон сходились.
Заседание закончилось примерно часов в одиннадцать вечера, и все разъехались. Из высшего эшелона руководства в Кремле остались только Горбачёв, я и тогдашний председатель КГБ Чебриков. В конце концов Михаил Сергеевич являлся неофициальным вторым лицом в партии и в государстве, именно ему от имени похоронной комиссии предстояло на деле и немедленно проворачивать солидный пакет принятых решений. Помню, Горбачёв так и сказал:
- Времени в обрез, давайте же работать.
Примерно до трёх, а то и до четырёх часов утра мы очень интенсивно работали - прямо в зале заседаний Политбюро. Сами звонили по домашним телефонам, вызывая в Кремль заведующих отделами ЦК, руководителей некоторых ведомств. Иных приходилось, что называется, прямо из постели вытаскивать - ведь уже наступила глубокая ночь. Дежурные машины быстро привозили людей в Кремль, мы давали им поручения, оперативно решали возникавшие проблемы.
В напряжённой и неизбежной суете той ночи некогда было смотреть на часы. Но хорошо помню: когда мы с Михаилом Сергеевичем и Виктором Михайловичем Чебриковым, наконец, спустились вниз, чтобы ехать домой, и вышли на высокое крыльцо здания Правительства, над кремлёвскими башнями уже слегка брезжил рассвет.
Это знаменитое крыльцо, которое ведёт в ту часть здания, где работало высшее советское политическое руководство, смотрит на кремлёвскую стену и старый царский арсенал. В своих воспоминаниях маршал Г. К. Жуков упоминает о том, что его вызывали в Кремль «на крыльцо», - иными словами, к Сталину. Правда, Жуков не разъясняет, какое именно крыльцо он имеет в виду, но, похоже, речь идёт именно об этом крыльце. Днём отсюда открывается красивый вид с Никольской башней, однако ночью, при фонарях, обзор ограничивает кремлёвская стена.
В тот раз, когда под утро мы вышли на крыльцо, мой взгляд, упёрся именно в стену - высокую, прочную стену, закрывавшую перспективу. Наверное, сказалась усталость, подспудно на сознание давила неясность сложившейся ситуации, я бы даже сказал, неизвестность. Возможно, поэтому стена, в которую невольно упёрся мой взгляд, показалась мне в тот момент чем-то символическим. Мы действительно оказались как бы перед стеной, преграждавшей путь а завтра, перед стеной, за которой таилось нечто пока неизвестное. И помню, в тот предрассветный час, когда мы стояли на знаменитом кремлёвском крыльце, я выразил наше общее настроение, вспомнив известные слова:
- Что день грядущий нам готовит?..
Как и многие другие люди, причастные к событиям в высшем эшелоне власти, я понимал, что в тот день решалась судьба партии и страны, ибо она напрямую зависела от того, кто будет избран новым Генеральным секретарём ЦК КПСС, а возможные кандидатуры на этот пост были слишком полярны - и в чисто человеческом плане, да и в смысле их политической философии. Это я понимал прекрасно!
Однако, разве мог я в той предрассветной и по-своему символической кремлёвской мгле предположить, что именно в тот день суждено зародиться по сути новому периоду в истории не только нашей страны, но и мирового сообщества. Периоду великих надежд, но и горьких разочарований, возвышенных стремлений, но и низких интриг.
Стоя в предрассветный час вместе с Горбачёвым на кремлёвском крыльце, разве мог я загадать наперёд, какой причудливой синусоидой сложатся впоследствии наши отношения? Разве мог подумать, что начинавшийся новый политический период, получивший позднее название перестройки, период, задуманный как социалистическое обновление, избавление от сталинских и послесталинских пут, связывавших общество, будет использован некоторыми политиками и общественными силами в своих амбициозных целях, бесконечно далёких от интересов народа, а Отечество окажется на грани катастрофы?
Нет, конечно же, нет! В то раннее утро мысли мои не могли бежать дальше самой острой и самой главной задачи дня: кто будет избран Генсеком?..
Распрощавшись, разъехались по домам, но договорились, что в восемь утра уже будем на рабочих местах.
Конечно, поспать в ту ночь мне так и не удалось. Да честно говоря, и не до сна было. В восемь ноль-ноль я был уже на Старой площади, как говорится, оседлал телефоны, проверяя, как движутся подготовительные работы в Колонном зале, где предстояла процедура прощания, уточняя, прибывают ли в Москву участники Пленума ЦК и т. д. и т. п.
Примерно между девятью и десятью часами зазвонила «кремлёвка» первой правительственной связи. Я снял трубку и услышал:
- Егор Кузьмич, это Громыко…
За те два года, что я работал в аппарате ЦК КПСС, это был, пожалуй, один из немногих звонков Андрея Андреевича. Дело в том, что по текущим делам мы практически не соприкасались: Громыко занимался вопросами внешней политики, а для меня главной была сфера внутренней жизни. Мы с Андреем Андреевичем не раз беседовали после заседаний Политбюро, во время проводов и встреч Генерального секретаря в аэропорту Внуково-2. Но телефонных общений было мало, поскольку мы не испытывали в них нужды.
И вдруг - звонок Громыко. В такой день!
Разумеется, я ни на миг не сомневался в том, что звонок связан с сегодняшним Пленумом ЦК КПСС, с вопросом об избрании нового Генерального секретаря. И действительно, Андрей Андреевич, не тратя попусту времени, сразу перешёл к делу:
- Егор Кузьмич, кого будем выбирать Генеральным секретарём?
Я понимал, что, задавая мне этот прямой вопрос, Громыко твёрдо знает, какой получит ответ; и он не ошибся.
- Да, Андрей Андреевич, вопрос непростой,- ответил я.- Думаю, надо избирать Горбачёва. У вас, конечно, есть своё мнение. Но раз вы меня спрашиваете, то у меня вот такие соображения.- Потом добавил: - Знаю, что такое настроение у многих первых секретарей обкомов, членов ЦК.
Это была сущая правда. Я знал настроения многих первых секретарей и счёл нужным проинформировать Андрея Андреевича. Громыко проявил к моей информации большой интерес, откликнулся на неё:
- Я тоже думаю о Горбачёве. По-моему, это самая подходящая фигура, перспективная.- Андрей Андреевич как бы размышлял вслух и вдруг сказал:
- А как вы считаете, кто мог бы внести предложение, выдвинуть его кандидатуру?
Это был истинно дипломатический стиль наводящих вопросов с заранее и наверняка известными ответами. Громыко не ошибся и на этот раз.
- Было бы очень хорошо, Андрей Андреевич, если бы это сделали вы,- сказал я.
- Вы так считаете? - Громыко всё ещё раздумывал.
- Да, это было бы лучше всего…
В конце разговора, когда позиция Громыко обозначилась окончательно, он сказал:
- Я, пожалуй, готов внести предложение о Горбачёве. Вы только, Егор Кузьмич, помогите мне получше подготовиться к выступлению, пришлите, пожалуйста, более подробные биографические данные на Горбачёва.
Звонок Громыко имел огромное значение. К мнению Андрея Андреевича в Политбюро прислушивались, и то обстоятельство, что он принял сторону Горбачёва, могло в решающей степени предопределить исход выборов Генерального секретаря. Видимо, после вечернего заседания ПБ Громыко тщательно проанализировал не только складывавшуюся обстановку, но и вообще историческую перспективу. И к утру, что называется, окончательно определился. Не исключаю, что он звонил кому-либо ещё из членов высшего политического руководства, но думаю, более того, уверен: его звонок ко мне был первым. Приняв твёрдое решение, Громыко хотел, чтобы об этом решении сразу же узнал Горбачёв. Он понимал, что наиболее прямой путь уведомить Горбачёва о своих намерениях вёл через меня.
Заканчивая разговор, Андрей Андреевич сказал:
- В десять часов я встречаюсь с французским министром иностранных дел Дюма. Но если я тебе понадоблюсь, звони сразу, в любое время. Мне сообщат, я оставлю министра и подойду к телефону. Своих я предупрежу о твоём звонке.
Распрощавшись, я немедленно набрал номер Горбачёва:
- Михаил Сергеевич, звонил Громыко…
Горбачёв внимательно выслушал моё сообщение, потом сказал:
- Спасибо, Егор, за эту весть. Давай, будем действовать.
Я пригласил своего заместителя Е. З. Разумова, помощника В. Н. Шаркова, и мы сообща, быстро подготовили необходимые данные о Горбачёве. Запечатав конверт, фельдсвязью сразу же отправили его на Смоленскую площадь в МИД.
Было, наверное, около двенадцати. До Пленума оставалось пять часов.
Между тем, в моей приёмной скапливалось всё больше людей. Со всей страны машинами, самолётами прибывали члены Центрального Комитета партии. Многие первые секретари обкомов заходили ко мне, чтобы получше прояснить для себя ситуацию, высказать свои соображения.
Я уже писал, что хорошо знал многих первых секретарей. А за два года работы в ЦК моя связь с ними ещё более упрочилась - собственно говоря, работа с обкомами прежде всего шла по линии орготдела. С некоторыми первыми секретарями отношения у меня были близкие, даже доверительные. Естественно, что по прибытии на чрезвычайно важный, я бы сказал, рубежный Пленум ЦК они шли в отдел, ко мне.
И хотя навалилось много дел по организации похорон, я считал важным, более того, необходимым, обязательным поговорить с каждым, кто пришёл ко мне.
Можно было бы, конечно, принять всех сразу, целую группу секретарей обкомов. Так частенько поступал в дни Пленумов Брежнев. Секретари гурьбой вваливались в его кабинет, мест порой не хватало, помню однажды нам с Горбачёвым, тогда ещё секретарём крайкома, пришлось сидеть на подоконнике, начинался общий групповой разговор, который я, надо сказать, не любил, потому что ни одного конкретного вопроса в такой обстановке решить было невозможно. Правда, можно было услышать некоторые полезные мысли, но чаще - дифирамбы в адрес Брежнева. А по этой части, надо сказать, среди секретарей встречались особые виртуозы, хотя и в невеликом числе.
Короче говоря, в тот день, 11 марта, я сходу отмёл мысль о том, чтобы принять сразу всех собравшихся в моей приёмной. Приглашал по одному, но без какой-либо «селекции», как говорится, по живой очереди - кто подошёл раньше, тот и был впереди. Но разговоры, конечно, по необходимости были краткими - минут по пять-семь, причём очень похожие. Сразу же следовал вопрос:
- Егор Кузьмич, ну кого будем избирать?
К этом вопросу я, разумеется, был готов и задавал встречный.
- А как вы думаете? На ваш взгляд, кого следовало бы избрать?
Секретари обкомов, все до единого, называли Горбачёва.
Но с некоторыми беседы были, конечно, особо доверительными: я объяснял ситуацию подробнее, рассказывал о вчерашнем заседании Политбюро. Предупреждал, что не исключено выдвижение другой кандидатуры - многое будет зависеть от того, как пройдёт заседание Политбюро, назначенное на три часа.
Несколько первых секретарей сказали мне, что в случае необходимости они готовы выступить на Пленуме ЦК в поддержку Горбачёва. Причём, не просто с собственным мнением, а от имени целой группы секретарей и членов ЦК. Как-то сама собой сплотилась своего рода инициативная группа, в которую вошли С. И. Манякин, Ф. Т. Моргун, А. П. Филатов, ещё несколько активных товарищей. Было решено, что во время заседания Политбюро они будут находиться вблизи моей приёмной, а я обещал информировать их по телефону о том, как будут разворачиваться события на Политбюро.
Все находились в ожидании важных перемен. Понимал я и то, как переживает это Горбачёв. А потому примерно в два часа дня позвонил ему:
- Михаил Сергеевич, были у меня секретари обкомов, человек пятнадцать-двадцать. В общем, есть группа секретарей, которые хотели бы выступить на Пленуме в поддержку. Если потребуется, конечно.
Горбачёв ответил кратко:
- Что ж, это их право.
В три часа мы снова были в Кремле. Опять Горбачёв сел в торцевой части стола заседаний, но снова не по центру, а сдвинувшись в сторону от места председательствующего. Он понимал, что сейчас разговор пойдёт именно о нём, но именно ему и предстояло этот разговор начать.
После небольшой паузы Михаил Сергеевич сказал:
- Теперь нам предстоит решить вопрос о Генеральном секретаре. В пять часов назначен Пленум, в течение двух часов мы должны рассмотреть этот вопрос.
И тут поднялся со своего места Громыко.
Всё произошло мгновенно, неожиданно. Я даже не помню, просил ли он слова или не просил. Главное, по крайней мере для меня, учитывая утренний звонок Андрея Андреевича, состояло в том, что Громыко стоял. Все сидели, а он стоял! Значит, первое слово - за ним, первое предложение о кандидатуре на Генсека внесёт именно он.
Крупная фигура Громыко как бы нависала над столом, я бы даже сказал, подавляла. Андрей Андреевич заговорил хорошо поставленным, профессиональным, так называемым «дипломатическим» голосом:
- Позвольте мне высказаться,- начал он.- Я много думал и вношу предложение рассмотреть на пост Генерального секретаря ЦК КПСС кандидатуру Горбачёва Михаила Сергеевича.
Громыко говорил весомо, убедительно, кратко охарактеризовал Горбачёва, дав его политический портрет… За десятилетия у меня накопился немалый политический опыт. А в 1983-1985 годах, регулярно принимая участие в заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК, я понял своеобразные «правила игры» в высшем эшелоне власти, манеру поведения многих членов ПБ. И могу с уверенностью сказать, что выступление Громыко оказалось неожиданным для некоторых из них. Так я считал в тот момент, когда был непосредственным свидетелем и участником происходившего. Так же считаю и сегодня, по прошествии многих лет. И ещё могу лишь с абсолютной достоверностью сказать следующее: в составе ПБ были люди, которые явно не одобряли выдвижение Горбачёва, понимая, что им придётся уйти в отставку.
Кстати говоря, в то время нередко проскальзывали разговоры о каком-то «завещании» Черненко - якобы в пользу Гришина. Хотя такое «завещание» не обязательно оказало бы решающее влияние на избрание нового Генерального секретаря, оно, несомненно, затруднило бы выдвижение кандидатуры Горбачёва, голоса могли расколоться. Как выяснилось позднее, никакого «завещания» не было.
Впрочем, чтобы не строить догадок, хочу опереться на объективные факты.
Дело в том, что в силу многолетней работы с Брежневым для Константина Устиновича такой человек, как Гришин, конечно же, был ближе по духу, чем Горбачёв. И всё-таки Черненко не встал на сторону Гришина, в ином случае возможно бы оставил какой-то документ. Этот аппаратный человек, которого никак нельзя было назвать политическим деятелем крупного масштаба, но от которого волею судеб зависел выбор нового Генерального секретаря, стоя на краю могилы, проявил сильные гражданские чувства, с большой ответственностью отнёсся к выбору преемника, не поддался на обхаживания.
В ещё большей степени это можно сказать о Громыко. Андрей Андреевич тоже был деятелем брежневской эпохи. Исходя из соображений личного порядка, ему было бы выгоднее увидеть на посту Генерального секретаря человека, более послушного, близкого по духу и возрасту, - это гарантировало бы престарелому министру иностранных дел ещё несколько относительно спокойных лет. Однако Андрей Андреевич занял принципиально иную позицию и по сути дела предопределил избрание Горбачёва. Но, видимо, сказалось и то, что он чувствовал настроение многих членов ЦК.
В равной степени сказанное относится и к Устинову, с которым у Горбачёва сложились добрые отношения. Когда Михаил Сергеевич звонил министру обороны, то порой начинал разговор шутливой фразой:
- Здравствуйте, товарищ маршал! Какие у тебя будут указания по части сельского хозяйства?
Известно, Устинов был человеком крутым, порой жёстким. Он мог сурово раскритиковать, зато не давал людей в обиду, умел постоять за толкового человека. Прекрасно знал оборонные отрасли, был лично знаком со многими ведущими конструкторами, учёными. На заводах Дмитрия Фёдоровича поминают добрым словом по сей день. Для меня этот человек являлся олицетворением того поколения, которое ковало победу и славу Отечества. Кстати, у нас установились с Дмитрием Фёдоровичем хорошие отношения. Однажды он сказал:
- Егор, ты наш, ты входишь в наш круг…
Какой «круг», что означает «наш», я не знал. Но твёрдо могу сказать: когда Устинов в декабре 1984 года скончался, нам очень недоставало его поддержки.
Говорю обо всём этом вот к чему.
Громыко, Устинова, Черненко, этих политиков прежнего поколения, так называемую старую брежневскую «гвардию», можно и нужно упрекать во многом. Немалая доля их вины в том, что к началу восьмидесятых годов страна оказалась в предкризисном состоянии. Но в историческом плане политических деятелей необходимо оценивать непредвзято. Все они были людьми своего времени - с вытекающими из этого крупными недостатками, но и определёнными достоинствами. Наряду со справедливыми упрёками в их адрес, мы должны видеть и то положительное, что внесли они на текущий счёт истории.
И в этой связи нельзя не отметить, что «старая гвардия» в закатный час своей жизни проявила высокое чувство долга и ответственности. Когда со всей остротой встал вопрос о выборе нового Генерального секретаря, эти умудрённые политики не пошли на поводу личных устремлений, а по сути дела поступили вопреки всей своей прежней философии, диктовавшей продолжить «брежневскую династию». Они заглядывали вперёд.
Коротко можно было бы сказать так: чувство долга перед завтрашним днём помогло им подняться над личными политическими амбициями и соображениями. Это, кстати, вообще черта серьёзных политиков с богатым опытом, заметно отличающая их от политиков- нуворишей, быстро взлетевших на волне популярности или карьерных интриг. В критический для родины час «старики» поступили вопреки самим себе, вопреки своим посмертным интересам. Люди опытнейшие, они, конечно, не могли не понимать, что при Горбачёве может быть принят новый политический курс.
И всё-таки они поддержали именно Горбачёва!
И в этом - их преимущество над многими нынешними перевёртышами от большой политики, озабоченными прежде всего амбициозностью и личными интересами.
Возвращаясь к тому поистине историческому заседанию Политбюро, когда решался вопрос о новом Генеральном секретаре, напомню, что первым поднялся Громыко. В тот раз Андрей Андреевич производил впечатление даже видом своим, самой позой, которая выражала твёрдость и решительность. Честно говоря, в целом мне не запомнилось, что именно говорил Громыко - в отличие от яркой речи о Горбачёве, произнесённой им через два часа на Пленуме ЦК КПСС. В памяти отложились лишь слова о том, что Михаил Сергеевич - человек больших потенциальных возможностей.
Но дело было, разумеется, не в словах. За столом заседаний Политбюро собрались люди опытнейшие, в политике и в «дворцовых» делах искушённые. Позиция Громыко определяла очень многое, расклад сил становился ясным, в этой ситуации противоборство никому не сулило ничего хорошего.
В общем, после Громыко поднялся Тихонов, который тоже поддержал кандидатуру Горбачёва. Затем начали выступать остальные члены и кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК. Как всё это не походило на предыдущее заседание, проходившее всего лишь накануне вечером! Накануне, когда в воздухе явственно витало противодействие Горбачёву, размытость суждений была направлена на то, чтобы «утопить» вопрос. Но 11 марта, после чёткого и ясного заявления Громыко, остальные члены ПБ вынуждены были выступать по принципу «за» или «против».
Все высказались «за».
Потом, кстати, по Москве ходило немало слухов о том, что голоса на заседании Политбюро якобы разделились и что всё, мол, решило отсутствие Щербицкого. Строилось немало догадок о том, кто голосовал «за», а кто «против». Но всё это были именно слухи: на самом же деле все члены ПБ и секретари ЦК высказались за Горбачёва.
Примерно через час, когда ситуация окончательно определилась, я вышел в приёмную зала заседаний ПБ и позвонил своему секретарю:
- Передайте товарищам, которые со мной хотели ещё раз встретиться, чтобы они к пяти часам были на Пленуме ЦК. - И добавил: - Передайте, что всё идёт, как надо…
О том, что происходило непосредственно на Пленуме, широко известно. Предложение об избрании Горбачёва от имени Политбюро внёс Громыко. Его поддержали, и никто больше не выступал. Горбачёва избрали Генеральным секретарём ЦК КПСС единогласно.
Вечером того же дня я от души поздравил Михаила Сергеевича, и он сказал в ответ:
- Ты представляешь, Егор, какую огромную тяжесть мы на себя взвалили!
В те дни я много думал о трудностях объективного, так сказать, внешнего характера, если под понятием «внешние» иметь в виду всю совокупность политических и социально-экономических условий, сложившихся в стране и вокруг неё. И не сомневался, что в дружной работе по-новому, выдвинув на остриё этой работы М. С. Горбачёва, мы сумеем преодолеть эти трудности. Но я, конечно, не мог тогда предположить, что через три года начнут накапливаться трудности «внутренние»- непосредственно внутри высшего эшелона власти, и что именно эти трудности окажутся непреодолимыми, в конечном счёте поставив под удар все первоначальные замыслы, приведя страну к упадку.
Вот так произошло, состоялось избрание Горбачёва Генеральным секретарём ЦК КПСС. Хорошо зная обстановку, складывавшуюся в верхнем эшелоне власти в последние месяцы жизни Черненко, я считал и считаю, что события могли бы пойти совсем по иному сценарию. Именно поэтому в 1988 году на XIX партконференции я и сказал, что в тот период мы пережили тревожные дни, существовала реальная опасность иного решения.
На это моё замечание и отреагировал в своей книге Ельцин,- цитату из неё я приводил вначале, - написав, что таким заявлением я оскорбил Горбачёва, что никаких проблем с его избранием Генсеком не возникало. Что ж, на Пленуме ЦК действительно всё прошло гладко. Бывший первый секретарь Свердловского обкома КПСС Ельцин, принимавший участие в Пленуме, пишет о том, что видел своими глазами. Относительно же событий закулисных, той борьбы, какая несколько месяцев велась в Кремле и на Старой площади, то мне дискутировать на эту тему с Ельциным не с руки. Могу повторить лишь то, о чём уже писал вначале: видимо, в Свердловске лучше знали о том, что происходит в Москве. Не только лучше меня, по и лучше Горбачёва. Ведь перед XXVIII съездом КПСС, на встрече с секретарями обкомов, Михаил Сергеевич подтвердил: обстановка в марте 1985 года складывалась непросто, Егор Кузьмич был прав, когда говорил на партконференции, что решение с Генеральным секретарём в ту пору могло быть совсем иным…
Но Ельцину из Свердловска было виднее.
В общем-то случай с упомянутым заявлением Ельцина - частный, и на нём можно было бы не заострять внимание. Но дело в том, что исторические факты требуют строгого к себе отношения. Их нельзя извращать в угоду сиюминутным политическим соображениям. Когда осядет пыль и развеются дымовые завесы нынешних политических баталий, история всех расставит по своим истинным местам.
В марте 1985 года партия всего лишь менее суток оставалась без Генерального секретаря, а страна - без лидера. И это необычно стремительное развитие событий было предвестием грядущих перемен. Правда, выступая на мартовском Пленуме, Горбачёв заверил ЦК, что обеспечит преемственность в политике. Но уже через месяц, на апрельском Пленуме, уточнил: преемственность - это непременное движение вперёд, выявление и разрешение новых проблем, устранение всего, что мешает развитию. Это означало многое. В том числе то, что начинается формирование новой политической команды.
Впрочем, это стало ясно с первых же минут апрельского Пленума. Вопреки традиции, он начался не с доклада, а с кадровых вопросов, - в кадрах самого высокого уровня инициатива всегда принадлежала именно Генеральному секретарю. Горбачёв и внёс предложение об избрании меня членом Политбюро ЦК КПСС.
Такое бывало нечасто: чтобы из секретарей ЦК избирали бы прямо в члены Политбюро, минуя кандидатский статус. Уже в этом обозначился стиль нового руководства, и он был поддержан участниками Пленума. Михаил Сергеевич пригласил меня пройти из зала в президиум, состоявший только из членов Политбюро. Я поднялся на возвышение, где находится стол президиума, и хотел занять место с краю. Но вдруг Горбачёв окликнул:
- Егор Кузьмич, иди сюда, садись рядом.
Около Горбачёва заранее было оставлено свободное место, на что никто из собравшихся, думаю, не обратил внимание. Но, оказывается, это свободное место предназначалось для меня. Когда я занял его, Михаил Сергеевич, наклонившись ко мне, объяснил:
- Мы с тобой будем вести Пленум…
А после того, как были завершены все организационные вопросы, достаточно громко, чтобы слышал зал, сказал:
- Егор Кузьмич, предоставляй мне слово, я пошёл на трибуну.
Этой фразой Генеральный секретарь по сути дела обозначил второго человека в Политбюро. Наивных людей в зале Пленумов не было.
Кстати говоря, на том же Пленуме прямо из секретарей ЦК, минуя ранг кандидата, был избран членом Политбюро и Рыжков. Именно нам двоим предстояло стать ближайшими соратниками Михаила Сергеевича в осуществлении нового политического курса, получившего название перестройки, занять ключевые посты в команде Горбачёва. Вскоре Рыжков был выдвинут Председателем Совета Министров СССР, а мне поручили вести заседания Секретариата ЦК КПСС, что на деле означало выдвижение на неофициальный второй пост в партии.
Впоследствии именно против меня и Рыжкова - против двух ближайших соратников Горбачёва, - была развёрнута особо яростная атака со стороны новых политических сил, вышедших на общественную арену благодаря быстрым и благотворным перестроечным процессам, развернувшимся в 1985-1988 годах. Эти антикоммунистические силы, используя лозунги гласности и демократии, начертанные на знамёнах перестройки, повели открытую борьбу за власть, а для этого им прежде всего надо было устранить из высшего эшелона руководства тех, кто начинал перемены.
Сюжет весьма знакомый, многократно повторявшийся в истории человечества, трагически разыгранный Сталиным, когда были ошельмованы, а затем уничтожены соратники Ленина. Сюжет поистине евангельский, новозаветный…
=============
Приглашаю всех в группы «ПЕРЕСТРОЙКА - эпоха перемен»
«Фейсбук»:
https://www.facebook.com/groups/152590274823249/
«В контакте»:
http://vk.com/club3433647
====================
Воскресным вечером 10 марта 1985 года я находился на загородной даче в Горках-десятых. Именно там и разыскал меня тогдашний заведующий общим отделом ЦК Боголюбов:
- Скончался Константин Устинович. Членам и кандидатам в члены Политбюро, секретарям ЦК сегодня же нужно собраться в Кремле. Приезжайте…
Примерно минут через тридцать я уже входил в зал заседаний Политбюро. Здесь собрались Б. Н. Пономарёв, В. И. Долгих, И. В. Капитонов, П. Н. Демичев, министр обороны С. Л. Соколов, другие кандидаты в члены ПБ и секретари ЦК. Вскоре из Ореховой комнаты вышли члены Политбюро, заняли свои места и тут сразу же воочию обнаружилась вся сложность и запутанность возникшей ситуации: Горбачёв, который последние месяцы проводил заседания ПБ, хотя и сел за стол председательствующего, однако не по центру, а как-то сбоку.
Это как бы подчёркивало неясность вопроса о новом Генеральном секретаре.
Почтили память Константина Устиновича минутой молчания, а затем Горбачёв поставил один из самых главных вопросов: когда проводить Пленум ЦК КПСС, когда избирать нового Генерального секретаря? Разумеется, Михаил Сергеевич сказал просто: «Когда будем проводить Пленум?» И всё. Однако в воздухе витало именно это: Пленум должен избрать нового Генсека.
Задав вопрос, Горбачёв сам же на него и ответил:
- Мне кажется, надо провести Пленум завтра, не откладывая…
Кто-то сразу же подал реплику:
- Стоит ли торопиться?
Однако эту реплику не поддержали: согласились с тем, что откладывать проведение Пленума нельзя. Огромная страна не могла нормально функционировать без Генерального секретаря ЦК КПСС, в руках которого при тогдашних порядках партийно-государственного руководства была сосредоточена большая власть.
Довольно быстро согласовали целый комплекс вопросов, связанных с организацией похорон, - начиная от публикации медицинского заключения и кончая чисто практическими мерами по обеспечению порядка. Прикинули состав похоронной комиссии.
И тут произошла заминка. Я бы сказал, очень серьёзная, по-своему беспрецедентная заминка.
Когда утвердили состав комиссии, - а был он весьма широким, в него вошли почти все члены высшего партийного руководства, некоторые секретари ЦК, - Горбачёв, как бы советуясь, сказал:
- Ну, если мы комиссию утвердили, надо бы избрать и председателя…
В зале заседаний ПБ вдруг повисла тишина.
Сейчас мне трудно припомнить, сколько времени длилась та явно нервная и ненормальная пауза, но мне она показалась бесконечной. Вопрос, поставленный Горбачёвым, в некотором смысле был ключевым. Все понимали, что избрание председателя похоронной комиссии - это как бы первый и весьма недвусмысленный шаг к избранию Генерального секретаря ЦК КПСС. Ведь раньше складывалось так, что тот, кого избирают председателем комиссии, потом становится Генсеком. Когда умер Брежнев, этот вопрос решился как бы сам собой, автоматически: председателем комиссии без всяких проблем был избран Андропов. Когда умер Андропов, председателем похоронной комиссии тоже без затруднений стал Черненко. Я хорошо помнил то заседание Политбюро в феврале 1984 года: мы даже не задумывались над этим вопросом, как само собой разумеющееся, комиссию возглавил второй секретарь ЦК Черненко, которому предстояло стать Генсеком.
Но не так, совсем не так проходило заседание Политбюро 10 марта 1985 года. Тяжёлая долгая пауза, возникшая после слов Горбачёва, подтверждала худшие опасения: вопрос о Генсеке отнюдь не предрешён.
Безусловно, были члены Политбюро, которые делали ставку на другую политическую фигуру. Однако ввиду непрояснённости, сложности вопроса они предпочитали открыто свою точку зрения не высказывать. В результате обмен мнениями относительно председателя похоронной комиссии приобрёл какой-то размытый характер и сам собой сошёл на нет. Ни одна из сторон в тот момент не была готова к решающему спору, ещё неясными оставались позиции некоторых членов Политбюро, один из них - В. В. Щербицкий и вовсе отсутствовал, поскольку находился с визитом в Соединённых Штатах Америки. В общем, нелишне повторить: хотя вопрос о новом Генеральном секретаре уже несколько месяцев витал в умах всех членов ПБ, смерть Черненко застала каждого в известной мере врасплох. Каждый хотел вновь осмыслить происходящее, взвесить расстановку сил, провести политические консультации. Здесь, в такой тактике интересы разных сторон сходились.
Заседание закончилось примерно часов в одиннадцать вечера, и все разъехались. Из высшего эшелона руководства в Кремле остались только Горбачёв, я и тогдашний председатель КГБ Чебриков. В конце концов Михаил Сергеевич являлся неофициальным вторым лицом в партии и в государстве, именно ему от имени похоронной комиссии предстояло на деле и немедленно проворачивать солидный пакет принятых решений. Помню, Горбачёв так и сказал:
- Времени в обрез, давайте же работать.
Примерно до трёх, а то и до четырёх часов утра мы очень интенсивно работали - прямо в зале заседаний Политбюро. Сами звонили по домашним телефонам, вызывая в Кремль заведующих отделами ЦК, руководителей некоторых ведомств. Иных приходилось, что называется, прямо из постели вытаскивать - ведь уже наступила глубокая ночь. Дежурные машины быстро привозили людей в Кремль, мы давали им поручения, оперативно решали возникавшие проблемы.
В напряжённой и неизбежной суете той ночи некогда было смотреть на часы. Но хорошо помню: когда мы с Михаилом Сергеевичем и Виктором Михайловичем Чебриковым, наконец, спустились вниз, чтобы ехать домой, и вышли на высокое крыльцо здания Правительства, над кремлёвскими башнями уже слегка брезжил рассвет.
Это знаменитое крыльцо, которое ведёт в ту часть здания, где работало высшее советское политическое руководство, смотрит на кремлёвскую стену и старый царский арсенал. В своих воспоминаниях маршал Г. К. Жуков упоминает о том, что его вызывали в Кремль «на крыльцо», - иными словами, к Сталину. Правда, Жуков не разъясняет, какое именно крыльцо он имеет в виду, но, похоже, речь идёт именно об этом крыльце. Днём отсюда открывается красивый вид с Никольской башней, однако ночью, при фонарях, обзор ограничивает кремлёвская стена.
В тот раз, когда под утро мы вышли на крыльцо, мой взгляд, упёрся именно в стену - высокую, прочную стену, закрывавшую перспективу. Наверное, сказалась усталость, подспудно на сознание давила неясность сложившейся ситуации, я бы даже сказал, неизвестность. Возможно, поэтому стена, в которую невольно упёрся мой взгляд, показалась мне в тот момент чем-то символическим. Мы действительно оказались как бы перед стеной, преграждавшей путь а завтра, перед стеной, за которой таилось нечто пока неизвестное. И помню, в тот предрассветный час, когда мы стояли на знаменитом кремлёвском крыльце, я выразил наше общее настроение, вспомнив известные слова:
- Что день грядущий нам готовит?..
Как и многие другие люди, причастные к событиям в высшем эшелоне власти, я понимал, что в тот день решалась судьба партии и страны, ибо она напрямую зависела от того, кто будет избран новым Генеральным секретарём ЦК КПСС, а возможные кандидатуры на этот пост были слишком полярны - и в чисто человеческом плане, да и в смысле их политической философии. Это я понимал прекрасно!
Однако, разве мог я в той предрассветной и по-своему символической кремлёвской мгле предположить, что именно в тот день суждено зародиться по сути новому периоду в истории не только нашей страны, но и мирового сообщества. Периоду великих надежд, но и горьких разочарований, возвышенных стремлений, но и низких интриг.
Стоя в предрассветный час вместе с Горбачёвым на кремлёвском крыльце, разве мог я загадать наперёд, какой причудливой синусоидой сложатся впоследствии наши отношения? Разве мог подумать, что начинавшийся новый политический период, получивший позднее название перестройки, период, задуманный как социалистическое обновление, избавление от сталинских и послесталинских пут, связывавших общество, будет использован некоторыми политиками и общественными силами в своих амбициозных целях, бесконечно далёких от интересов народа, а Отечество окажется на грани катастрофы?
Нет, конечно же, нет! В то раннее утро мысли мои не могли бежать дальше самой острой и самой главной задачи дня: кто будет избран Генсеком?..
Распрощавшись, разъехались по домам, но договорились, что в восемь утра уже будем на рабочих местах.
Конечно, поспать в ту ночь мне так и не удалось. Да честно говоря, и не до сна было. В восемь ноль-ноль я был уже на Старой площади, как говорится, оседлал телефоны, проверяя, как движутся подготовительные работы в Колонном зале, где предстояла процедура прощания, уточняя, прибывают ли в Москву участники Пленума ЦК и т. д. и т. п.
Примерно между девятью и десятью часами зазвонила «кремлёвка» первой правительственной связи. Я снял трубку и услышал:
- Егор Кузьмич, это Громыко…
За те два года, что я работал в аппарате ЦК КПСС, это был, пожалуй, один из немногих звонков Андрея Андреевича. Дело в том, что по текущим делам мы практически не соприкасались: Громыко занимался вопросами внешней политики, а для меня главной была сфера внутренней жизни. Мы с Андреем Андреевичем не раз беседовали после заседаний Политбюро, во время проводов и встреч Генерального секретаря в аэропорту Внуково-2. Но телефонных общений было мало, поскольку мы не испытывали в них нужды.
И вдруг - звонок Громыко. В такой день!
Разумеется, я ни на миг не сомневался в том, что звонок связан с сегодняшним Пленумом ЦК КПСС, с вопросом об избрании нового Генерального секретаря. И действительно, Андрей Андреевич, не тратя попусту времени, сразу перешёл к делу:
- Егор Кузьмич, кого будем выбирать Генеральным секретарём?
Я понимал, что, задавая мне этот прямой вопрос, Громыко твёрдо знает, какой получит ответ; и он не ошибся.
- Да, Андрей Андреевич, вопрос непростой,- ответил я.- Думаю, надо избирать Горбачёва. У вас, конечно, есть своё мнение. Но раз вы меня спрашиваете, то у меня вот такие соображения.- Потом добавил: - Знаю, что такое настроение у многих первых секретарей обкомов, членов ЦК.
Это была сущая правда. Я знал настроения многих первых секретарей и счёл нужным проинформировать Андрея Андреевича. Громыко проявил к моей информации большой интерес, откликнулся на неё:
- Я тоже думаю о Горбачёве. По-моему, это самая подходящая фигура, перспективная.- Андрей Андреевич как бы размышлял вслух и вдруг сказал:
- А как вы считаете, кто мог бы внести предложение, выдвинуть его кандидатуру?
Это был истинно дипломатический стиль наводящих вопросов с заранее и наверняка известными ответами. Громыко не ошибся и на этот раз.
- Было бы очень хорошо, Андрей Андреевич, если бы это сделали вы,- сказал я.
- Вы так считаете? - Громыко всё ещё раздумывал.
- Да, это было бы лучше всего…
В конце разговора, когда позиция Громыко обозначилась окончательно, он сказал:
- Я, пожалуй, готов внести предложение о Горбачёве. Вы только, Егор Кузьмич, помогите мне получше подготовиться к выступлению, пришлите, пожалуйста, более подробные биографические данные на Горбачёва.
Звонок Громыко имел огромное значение. К мнению Андрея Андреевича в Политбюро прислушивались, и то обстоятельство, что он принял сторону Горбачёва, могло в решающей степени предопределить исход выборов Генерального секретаря. Видимо, после вечернего заседания ПБ Громыко тщательно проанализировал не только складывавшуюся обстановку, но и вообще историческую перспективу. И к утру, что называется, окончательно определился. Не исключаю, что он звонил кому-либо ещё из членов высшего политического руководства, но думаю, более того, уверен: его звонок ко мне был первым. Приняв твёрдое решение, Громыко хотел, чтобы об этом решении сразу же узнал Горбачёв. Он понимал, что наиболее прямой путь уведомить Горбачёва о своих намерениях вёл через меня.
Заканчивая разговор, Андрей Андреевич сказал:
- В десять часов я встречаюсь с французским министром иностранных дел Дюма. Но если я тебе понадоблюсь, звони сразу, в любое время. Мне сообщат, я оставлю министра и подойду к телефону. Своих я предупрежу о твоём звонке.
Распрощавшись, я немедленно набрал номер Горбачёва:
- Михаил Сергеевич, звонил Громыко…
Горбачёв внимательно выслушал моё сообщение, потом сказал:
- Спасибо, Егор, за эту весть. Давай, будем действовать.
Я пригласил своего заместителя Е. З. Разумова, помощника В. Н. Шаркова, и мы сообща, быстро подготовили необходимые данные о Горбачёве. Запечатав конверт, фельдсвязью сразу же отправили его на Смоленскую площадь в МИД.
Было, наверное, около двенадцати. До Пленума оставалось пять часов.
Между тем, в моей приёмной скапливалось всё больше людей. Со всей страны машинами, самолётами прибывали члены Центрального Комитета партии. Многие первые секретари обкомов заходили ко мне, чтобы получше прояснить для себя ситуацию, высказать свои соображения.
Я уже писал, что хорошо знал многих первых секретарей. А за два года работы в ЦК моя связь с ними ещё более упрочилась - собственно говоря, работа с обкомами прежде всего шла по линии орготдела. С некоторыми первыми секретарями отношения у меня были близкие, даже доверительные. Естественно, что по прибытии на чрезвычайно важный, я бы сказал, рубежный Пленум ЦК они шли в отдел, ко мне.
И хотя навалилось много дел по организации похорон, я считал важным, более того, необходимым, обязательным поговорить с каждым, кто пришёл ко мне.
Можно было бы, конечно, принять всех сразу, целую группу секретарей обкомов. Так частенько поступал в дни Пленумов Брежнев. Секретари гурьбой вваливались в его кабинет, мест порой не хватало, помню однажды нам с Горбачёвым, тогда ещё секретарём крайкома, пришлось сидеть на подоконнике, начинался общий групповой разговор, который я, надо сказать, не любил, потому что ни одного конкретного вопроса в такой обстановке решить было невозможно. Правда, можно было услышать некоторые полезные мысли, но чаще - дифирамбы в адрес Брежнева. А по этой части, надо сказать, среди секретарей встречались особые виртуозы, хотя и в невеликом числе.
Короче говоря, в тот день, 11 марта, я сходу отмёл мысль о том, чтобы принять сразу всех собравшихся в моей приёмной. Приглашал по одному, но без какой-либо «селекции», как говорится, по живой очереди - кто подошёл раньше, тот и был впереди. Но разговоры, конечно, по необходимости были краткими - минут по пять-семь, причём очень похожие. Сразу же следовал вопрос:
- Егор Кузьмич, ну кого будем избирать?
К этом вопросу я, разумеется, был готов и задавал встречный.
- А как вы думаете? На ваш взгляд, кого следовало бы избрать?
Секретари обкомов, все до единого, называли Горбачёва.
Но с некоторыми беседы были, конечно, особо доверительными: я объяснял ситуацию подробнее, рассказывал о вчерашнем заседании Политбюро. Предупреждал, что не исключено выдвижение другой кандидатуры - многое будет зависеть от того, как пройдёт заседание Политбюро, назначенное на три часа.
Несколько первых секретарей сказали мне, что в случае необходимости они готовы выступить на Пленуме ЦК в поддержку Горбачёва. Причём, не просто с собственным мнением, а от имени целой группы секретарей и членов ЦК. Как-то сама собой сплотилась своего рода инициативная группа, в которую вошли С. И. Манякин, Ф. Т. Моргун, А. П. Филатов, ещё несколько активных товарищей. Было решено, что во время заседания Политбюро они будут находиться вблизи моей приёмной, а я обещал информировать их по телефону о том, как будут разворачиваться события на Политбюро.
Все находились в ожидании важных перемен. Понимал я и то, как переживает это Горбачёв. А потому примерно в два часа дня позвонил ему:
- Михаил Сергеевич, были у меня секретари обкомов, человек пятнадцать-двадцать. В общем, есть группа секретарей, которые хотели бы выступить на Пленуме в поддержку. Если потребуется, конечно.
Горбачёв ответил кратко:
- Что ж, это их право.
В три часа мы снова были в Кремле. Опять Горбачёв сел в торцевой части стола заседаний, но снова не по центру, а сдвинувшись в сторону от места председательствующего. Он понимал, что сейчас разговор пойдёт именно о нём, но именно ему и предстояло этот разговор начать.
После небольшой паузы Михаил Сергеевич сказал:
- Теперь нам предстоит решить вопрос о Генеральном секретаре. В пять часов назначен Пленум, в течение двух часов мы должны рассмотреть этот вопрос.
И тут поднялся со своего места Громыко.
Всё произошло мгновенно, неожиданно. Я даже не помню, просил ли он слова или не просил. Главное, по крайней мере для меня, учитывая утренний звонок Андрея Андреевича, состояло в том, что Громыко стоял. Все сидели, а он стоял! Значит, первое слово - за ним, первое предложение о кандидатуре на Генсека внесёт именно он.
Крупная фигура Громыко как бы нависала над столом, я бы даже сказал, подавляла. Андрей Андреевич заговорил хорошо поставленным, профессиональным, так называемым «дипломатическим» голосом:
- Позвольте мне высказаться,- начал он.- Я много думал и вношу предложение рассмотреть на пост Генерального секретаря ЦК КПСС кандидатуру Горбачёва Михаила Сергеевича.
Громыко говорил весомо, убедительно, кратко охарактеризовал Горбачёва, дав его политический портрет… За десятилетия у меня накопился немалый политический опыт. А в 1983-1985 годах, регулярно принимая участие в заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК, я понял своеобразные «правила игры» в высшем эшелоне власти, манеру поведения многих членов ПБ. И могу с уверенностью сказать, что выступление Громыко оказалось неожиданным для некоторых из них. Так я считал в тот момент, когда был непосредственным свидетелем и участником происходившего. Так же считаю и сегодня, по прошествии многих лет. И ещё могу лишь с абсолютной достоверностью сказать следующее: в составе ПБ были люди, которые явно не одобряли выдвижение Горбачёва, понимая, что им придётся уйти в отставку.
Кстати говоря, в то время нередко проскальзывали разговоры о каком-то «завещании» Черненко - якобы в пользу Гришина. Хотя такое «завещание» не обязательно оказало бы решающее влияние на избрание нового Генерального секретаря, оно, несомненно, затруднило бы выдвижение кандидатуры Горбачёва, голоса могли расколоться. Как выяснилось позднее, никакого «завещания» не было.
Впрочем, чтобы не строить догадок, хочу опереться на объективные факты.
Дело в том, что в силу многолетней работы с Брежневым для Константина Устиновича такой человек, как Гришин, конечно же, был ближе по духу, чем Горбачёв. И всё-таки Черненко не встал на сторону Гришина, в ином случае возможно бы оставил какой-то документ. Этот аппаратный человек, которого никак нельзя было назвать политическим деятелем крупного масштаба, но от которого волею судеб зависел выбор нового Генерального секретаря, стоя на краю могилы, проявил сильные гражданские чувства, с большой ответственностью отнёсся к выбору преемника, не поддался на обхаживания.
В ещё большей степени это можно сказать о Громыко. Андрей Андреевич тоже был деятелем брежневской эпохи. Исходя из соображений личного порядка, ему было бы выгоднее увидеть на посту Генерального секретаря человека, более послушного, близкого по духу и возрасту, - это гарантировало бы престарелому министру иностранных дел ещё несколько относительно спокойных лет. Однако Андрей Андреевич занял принципиально иную позицию и по сути дела предопределил избрание Горбачёва. Но, видимо, сказалось и то, что он чувствовал настроение многих членов ЦК.
В равной степени сказанное относится и к Устинову, с которым у Горбачёва сложились добрые отношения. Когда Михаил Сергеевич звонил министру обороны, то порой начинал разговор шутливой фразой:
- Здравствуйте, товарищ маршал! Какие у тебя будут указания по части сельского хозяйства?
Известно, Устинов был человеком крутым, порой жёстким. Он мог сурово раскритиковать, зато не давал людей в обиду, умел постоять за толкового человека. Прекрасно знал оборонные отрасли, был лично знаком со многими ведущими конструкторами, учёными. На заводах Дмитрия Фёдоровича поминают добрым словом по сей день. Для меня этот человек являлся олицетворением того поколения, которое ковало победу и славу Отечества. Кстати, у нас установились с Дмитрием Фёдоровичем хорошие отношения. Однажды он сказал:
- Егор, ты наш, ты входишь в наш круг…
Какой «круг», что означает «наш», я не знал. Но твёрдо могу сказать: когда Устинов в декабре 1984 года скончался, нам очень недоставало его поддержки.
Говорю обо всём этом вот к чему.
Громыко, Устинова, Черненко, этих политиков прежнего поколения, так называемую старую брежневскую «гвардию», можно и нужно упрекать во многом. Немалая доля их вины в том, что к началу восьмидесятых годов страна оказалась в предкризисном состоянии. Но в историческом плане политических деятелей необходимо оценивать непредвзято. Все они были людьми своего времени - с вытекающими из этого крупными недостатками, но и определёнными достоинствами. Наряду со справедливыми упрёками в их адрес, мы должны видеть и то положительное, что внесли они на текущий счёт истории.
И в этой связи нельзя не отметить, что «старая гвардия» в закатный час своей жизни проявила высокое чувство долга и ответственности. Когда со всей остротой встал вопрос о выборе нового Генерального секретаря, эти умудрённые политики не пошли на поводу личных устремлений, а по сути дела поступили вопреки всей своей прежней философии, диктовавшей продолжить «брежневскую династию». Они заглядывали вперёд.
Коротко можно было бы сказать так: чувство долга перед завтрашним днём помогло им подняться над личными политическими амбициями и соображениями. Это, кстати, вообще черта серьёзных политиков с богатым опытом, заметно отличающая их от политиков- нуворишей, быстро взлетевших на волне популярности или карьерных интриг. В критический для родины час «старики» поступили вопреки самим себе, вопреки своим посмертным интересам. Люди опытнейшие, они, конечно, не могли не понимать, что при Горбачёве может быть принят новый политический курс.
И всё-таки они поддержали именно Горбачёва!
И в этом - их преимущество над многими нынешними перевёртышами от большой политики, озабоченными прежде всего амбициозностью и личными интересами.
Возвращаясь к тому поистине историческому заседанию Политбюро, когда решался вопрос о новом Генеральном секретаре, напомню, что первым поднялся Громыко. В тот раз Андрей Андреевич производил впечатление даже видом своим, самой позой, которая выражала твёрдость и решительность. Честно говоря, в целом мне не запомнилось, что именно говорил Громыко - в отличие от яркой речи о Горбачёве, произнесённой им через два часа на Пленуме ЦК КПСС. В памяти отложились лишь слова о том, что Михаил Сергеевич - человек больших потенциальных возможностей.
Но дело было, разумеется, не в словах. За столом заседаний Политбюро собрались люди опытнейшие, в политике и в «дворцовых» делах искушённые. Позиция Громыко определяла очень многое, расклад сил становился ясным, в этой ситуации противоборство никому не сулило ничего хорошего.
В общем, после Громыко поднялся Тихонов, который тоже поддержал кандидатуру Горбачёва. Затем начали выступать остальные члены и кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК. Как всё это не походило на предыдущее заседание, проходившее всего лишь накануне вечером! Накануне, когда в воздухе явственно витало противодействие Горбачёву, размытость суждений была направлена на то, чтобы «утопить» вопрос. Но 11 марта, после чёткого и ясного заявления Громыко, остальные члены ПБ вынуждены были выступать по принципу «за» или «против».
Все высказались «за».
Потом, кстати, по Москве ходило немало слухов о том, что голоса на заседании Политбюро якобы разделились и что всё, мол, решило отсутствие Щербицкого. Строилось немало догадок о том, кто голосовал «за», а кто «против». Но всё это были именно слухи: на самом же деле все члены ПБ и секретари ЦК высказались за Горбачёва.
Примерно через час, когда ситуация окончательно определилась, я вышел в приёмную зала заседаний ПБ и позвонил своему секретарю:
- Передайте товарищам, которые со мной хотели ещё раз встретиться, чтобы они к пяти часам были на Пленуме ЦК. - И добавил: - Передайте, что всё идёт, как надо…
О том, что происходило непосредственно на Пленуме, широко известно. Предложение об избрании Горбачёва от имени Политбюро внёс Громыко. Его поддержали, и никто больше не выступал. Горбачёва избрали Генеральным секретарём ЦК КПСС единогласно.
Вечером того же дня я от души поздравил Михаила Сергеевича, и он сказал в ответ:
- Ты представляешь, Егор, какую огромную тяжесть мы на себя взвалили!
В те дни я много думал о трудностях объективного, так сказать, внешнего характера, если под понятием «внешние» иметь в виду всю совокупность политических и социально-экономических условий, сложившихся в стране и вокруг неё. И не сомневался, что в дружной работе по-новому, выдвинув на остриё этой работы М. С. Горбачёва, мы сумеем преодолеть эти трудности. Но я, конечно, не мог тогда предположить, что через три года начнут накапливаться трудности «внутренние»- непосредственно внутри высшего эшелона власти, и что именно эти трудности окажутся непреодолимыми, в конечном счёте поставив под удар все первоначальные замыслы, приведя страну к упадку.
Вот так произошло, состоялось избрание Горбачёва Генеральным секретарём ЦК КПСС. Хорошо зная обстановку, складывавшуюся в верхнем эшелоне власти в последние месяцы жизни Черненко, я считал и считаю, что события могли бы пойти совсем по иному сценарию. Именно поэтому в 1988 году на XIX партконференции я и сказал, что в тот период мы пережили тревожные дни, существовала реальная опасность иного решения.
На это моё замечание и отреагировал в своей книге Ельцин,- цитату из неё я приводил вначале, - написав, что таким заявлением я оскорбил Горбачёва, что никаких проблем с его избранием Генсеком не возникало. Что ж, на Пленуме ЦК действительно всё прошло гладко. Бывший первый секретарь Свердловского обкома КПСС Ельцин, принимавший участие в Пленуме, пишет о том, что видел своими глазами. Относительно же событий закулисных, той борьбы, какая несколько месяцев велась в Кремле и на Старой площади, то мне дискутировать на эту тему с Ельциным не с руки. Могу повторить лишь то, о чём уже писал вначале: видимо, в Свердловске лучше знали о том, что происходит в Москве. Не только лучше меня, по и лучше Горбачёва. Ведь перед XXVIII съездом КПСС, на встрече с секретарями обкомов, Михаил Сергеевич подтвердил: обстановка в марте 1985 года складывалась непросто, Егор Кузьмич был прав, когда говорил на партконференции, что решение с Генеральным секретарём в ту пору могло быть совсем иным…
Но Ельцину из Свердловска было виднее.
В общем-то случай с упомянутым заявлением Ельцина - частный, и на нём можно было бы не заострять внимание. Но дело в том, что исторические факты требуют строгого к себе отношения. Их нельзя извращать в угоду сиюминутным политическим соображениям. Когда осядет пыль и развеются дымовые завесы нынешних политических баталий, история всех расставит по своим истинным местам.
В марте 1985 года партия всего лишь менее суток оставалась без Генерального секретаря, а страна - без лидера. И это необычно стремительное развитие событий было предвестием грядущих перемен. Правда, выступая на мартовском Пленуме, Горбачёв заверил ЦК, что обеспечит преемственность в политике. Но уже через месяц, на апрельском Пленуме, уточнил: преемственность - это непременное движение вперёд, выявление и разрешение новых проблем, устранение всего, что мешает развитию. Это означало многое. В том числе то, что начинается формирование новой политической команды.
Впрочем, это стало ясно с первых же минут апрельского Пленума. Вопреки традиции, он начался не с доклада, а с кадровых вопросов, - в кадрах самого высокого уровня инициатива всегда принадлежала именно Генеральному секретарю. Горбачёв и внёс предложение об избрании меня членом Политбюро ЦК КПСС.
Такое бывало нечасто: чтобы из секретарей ЦК избирали бы прямо в члены Политбюро, минуя кандидатский статус. Уже в этом обозначился стиль нового руководства, и он был поддержан участниками Пленума. Михаил Сергеевич пригласил меня пройти из зала в президиум, состоявший только из членов Политбюро. Я поднялся на возвышение, где находится стол президиума, и хотел занять место с краю. Но вдруг Горбачёв окликнул:
- Егор Кузьмич, иди сюда, садись рядом.
Около Горбачёва заранее было оставлено свободное место, на что никто из собравшихся, думаю, не обратил внимание. Но, оказывается, это свободное место предназначалось для меня. Когда я занял его, Михаил Сергеевич, наклонившись ко мне, объяснил:
- Мы с тобой будем вести Пленум…
А после того, как были завершены все организационные вопросы, достаточно громко, чтобы слышал зал, сказал:
- Егор Кузьмич, предоставляй мне слово, я пошёл на трибуну.
Этой фразой Генеральный секретарь по сути дела обозначил второго человека в Политбюро. Наивных людей в зале Пленумов не было.
Кстати говоря, на том же Пленуме прямо из секретарей ЦК, минуя ранг кандидата, был избран членом Политбюро и Рыжков. Именно нам двоим предстояло стать ближайшими соратниками Михаила Сергеевича в осуществлении нового политического курса, получившего название перестройки, занять ключевые посты в команде Горбачёва. Вскоре Рыжков был выдвинут Председателем Совета Министров СССР, а мне поручили вести заседания Секретариата ЦК КПСС, что на деле означало выдвижение на неофициальный второй пост в партии.
Впоследствии именно против меня и Рыжкова - против двух ближайших соратников Горбачёва, - была развёрнута особо яростная атака со стороны новых политических сил, вышедших на общественную арену благодаря быстрым и благотворным перестроечным процессам, развернувшимся в 1985-1988 годах. Эти антикоммунистические силы, используя лозунги гласности и демократии, начертанные на знамёнах перестройки, повели открытую борьбу за власть, а для этого им прежде всего надо было устранить из высшего эшелона руководства тех, кто начинал перемены.
Сюжет весьма знакомый, многократно повторявшийся в истории человечества, трагически разыгранный Сталиным, когда были ошельмованы, а затем уничтожены соратники Ленина. Сюжет поистине евангельский, новозаветный…
=============
Приглашаю всех в группы «ПЕРЕСТРОЙКА - эпоха перемен»
«Фейсбук»:
https://www.facebook.com/groups/152590274823249/
«В контакте»:
http://vk.com/club3433647
====================