Умолчания в рассказе К.Г. Паустовского "Телеграмма"
Признаюсь, слова о поверхностности и ее преступности на последнем занятии жгут меня как раскаленное железо. Проблема поверхностности и раньше меня волновала, но ЛМ как всегда озвучила то, о чем самому хочется умолчать. Потому что стыдно. И как всегда в самую точку.
Что же это? Болезнь нашего все ускоряющегося времени?
Как бороться этим недугом, когда вокруг столько всего, что, даже пытаясь воспринять глубоко лишь малую часть, устаешь смертельно?
Раскопала в интернете детальный разбор "Телеграммы", сказать, что пример глубины в данном случае поучителен - ничего не сказать.
Текст взят здесь: http://www.proza.ru/2012/02/22/1605
В 1937-ом году Паустовским был написан цикл небольших рассказов " Летние дни" ( на материале повести " Золотая роза"), в 1939-ом году повесть " Мещёрская сторона", о природе и жителях рязанской земли. Материал о судьбе дочери художника, лёгший в основу рассказа " Телеграмма", мы находим в повести " Золотая роза" в главе " Зарубки на сердце". В этой главе автор делится с читателем тем, что послужило написанию "Телеграммы". Таким образом можно предположить, что это произведение было создано Паустовским в 30-е годы прошлого столетия, в период его жизни на рязанской земле, в мещёрском крае, хотя конкретную дату создания этой психологической новеллы, занимающей особое место в период развития в советской литературе метода социалистического реализма, мне так и не удалось разыскать.
Рассказ К.Г.Паустовского " Телеграмма" не изучался в советской школе и был включён только немногим более десяти лет тому назад в некоторые программы по литературе современной российской школы для учащихся восьмых классов.
Сюжет рассказа прост: старая больная женщина, не дождавшись приезда своей дочери-ленинградки к ней, в далёкую рязанскую деревню, умирает. Дочь, Настя, получившая телеграмму о плохом состоянии матери и ещё не знающая о её смерти, добирается до Заборья только на второй день после похорон Катерины Петровны
В Интернете размещено несколько школьных разработок уроков по этому рассказу, в которых особо выделяется нравственная линия произведения ( отрыв взрослых детей от престарелых родителей) с целью воспитания в учениках душевности, сердечности и внимания к своим близким.
У меня же после недавнего перечитывания рассказа " Телеграмма" ( а надо сказать, что лет 16 тому назад, работая в лицее, я сама давала восьмиклассникам и учителям своего города открытый урок по этому произведению, делая, как помню, упор на ту же проблему " отцов и детей") возникло желание исследовать этот текст глубже и поразмышлять над теми его сторонами, которые не лежат на поверхности.
Система действующих лиц рассматриваемого нами текста включает в себя две группы участников событий.
1-я группа - жители села Заборье: дочь когда-то широко известного русского художника из Петербурга, построившего в этой деревне дом, Катерина Петровна, обитающая после смерти отца в этом же доме; её соседи-односельчане: сторож при пожарных сараях - Тихон, дочка соседа-сапожника Манюшка, молодая учительница, почтарь Василий, старухи, хоронившие Катерину Петровну.
2-я группа лиц объединена вокруг дочери главной героини, Насти, секретаря Союза художников, давно живущей отдельно от матери в Ленинграде. К этой группе можно отнести талантливого, но затираемого начальством и коллегами молодого скульптора Тимофеева, его удачливого соперника по цеху Першина; не названных по имени председателя Союза художников и старого мастера, встревожившегося по поводу получения Настей телеграммы, а также, словно ожившую, скульптуру Н.В. Гоголя, талантливо выполненную Тимофеевым и как бы осуждающую Настю за невнимание к матери.
Что же и кто остаётся " за кадром" при взаимодействии всех перечисленных лиц?
Конечно же, не ясно, кто был мужем Катерины Петровны и отцом Насти. Дочь художника доживает свой век среди картин отца, украшающих старый дом, и картин его друзей. Другом отца был сам художник Крамской, чей подарок, маленький эскиз к его картине " Неизвестная", занимает почётное место на стене рядом с портретом бывшего хозяина этого дома.
Упоминания о портретах, фотографиях, наконец, о могиле мужа - нет. Где он остался ( в Петербурге, в Ленинграде ли ), жив ли, какую роль сыграл в судьбе Катерины Ивановны и дочери Насти, - не сказано, но хочется "зацепиться" за одну деталь.
"Художники звали её Сольвейг за русые волосы и большие холодные глаза", - читаем мы о Насте, секретаре Союза художников. Упоминание имени Сольвейг в контексте произведения, видимо, не случайно, если следовать художественному закону, что любая деталь в произведении необходима для понимания скрытого в тексте. Сольвейг - героиня поэмы " Пер Гюнт" норвежского писателя Генрика Ибсена. Она была написана в 1867 году.
Образ Сольвейг, как образ любящей женщины, всю жизнь ждущей своего наречённого, был ещё более опоэтизирован композитором Эдвардом Григом, написавшим, по просьбе автора, музыку к драме и включившим туда " Песню Сольвейг" ( кто автор слов песни - не ясно).
Конечно, люди искусства не могли не знать и стихотворения Александра Блока "Сольвейг" (20 февраля 1906 год ), использовавшего эпизод ухода молодой девушки Сольвейг из семьи к преследуемому односельчанами Перу Гюнту. Сольвейг прибегает на лыжах ранней весной к возлюбленному в лес, где он только что закончил строить избушку для себя.
Вот эти стихи:
Александр Блок
Сольвейг
Сергею Городецкому
Сольвейг прибегает на лыжах.
Ибсен. "Пер Гюнт"
Сольвейг! Ты прибежала на лыжах ко мне,
Улыбнулась пришедшей весне!
Жил я в бедной и темной избушке моей
Много дней, меж камней, без огней.
Но веселый, зеленый твой глаз мне блеснул -
Я топор широко размахнул!
Я смеюсь и крушу вековую сосну,
Я встречаю невесту - весну!
Пусть над новой избой
Будет свод голубой -
Полно соснам скрывать синеву!
Это небо - твое!
Это небо - мое!
Пусть недаром я гордым слыву!
Жил в лесу, как во сне,
Пел молитвы сосне,
Надо мной распростершей красу.
Ты пришла - и светло,
Зимний сон разнесло,
И весна загудела в лесу!
Слышишь звонкий топор? Видишь
радостный взор,
На тебя устремленный в упор?
Слышишь песню мою? Я крушу и пою
Про весеннюю Сольвейг мою!
Под моим топором, распевая хвалы,
Раскачнулись в лазури стволы!
Голос твой - он звончей песен старой
сосны!
Сольвейг! Песня зеленой весны!
20 февраля 1906
В декабре 1906 года Блок пишет новое стихотворение: "Сольвейг! О, Сольвейг! О, Солнечный Путь!", где в самых первых строчках раскрывает значение имени Сольвейг ( в переводе с древнескандинавского - " солнечный путь" или " солнечная сила":
Сольвейг! О, Сольвейг! О, Солнечный Путь!
Дай мне вздохнуть, освежить мою грудь!
В темных провалах, где дышит гроза,
Вижу зеленые злые глаза.
Ты ли глядишь иль старуха-сова?
Чьи раздаются во мраке слова?
Чей ослепительный плащ на лету
Путь открывает в твою высоту?
Знаю - в горах распевают рога,
Волей твоей зацветают луга.
Дай отдохнуть на уступе скалы!
Дай расколоть это зеркало мглы!
Чтобы лохматые тролли, визжа,
Вниз сорвались, как потоки дождя,
Чтоб над омытой душой в вышине
День золотой был всерадостен мне!
Декабрь 1906
Разве могли советские ленинградские художники ( в романтическом отношении к женщине им, к счастью, не откажешь ), называя Настю именем Сольвейг, иметь в виду только цвет её волос и "холодность глаз" ( последний эпитет можно расценивать как указание на скандинавское происхождение героини Ибсена, а не на её характер и душу )?..
Скорее всего это намёк на избирательность Насти, как женщины, намёк на какую-то её личную тайну ( верна, как Сольвейг, одному человеку ) или, если она занимается устройством их жизни и быта, то она для них " солнечный путь", или... невольно начинаешь думать, как о Сольвейг, о другой, уже состарившейся женщине - о Катерине Петровне. Ведь Настя внешне может повторять черты молодой матери.
Однако необходимо помнить, что история Сольвейг в пьесе потрясала именно своим финалом: более сорока лет героиня прожила в избушке, построенной Пером Гюнтом, в то время как он был вынужден бежать и из леса, пространствовав по миру и, наконец, вернувшись в Норвегию. Судьба подарила в конце жизни женщине за верность встречу с любимым, и он видит, что его дождалась только она.
Так истинной героиней становится не Сольвейг молодая, а Сольвейг старая. Невольно мыслью обратишься к Катерине Петровне.
Знала ли Катерина Петровна эти стихи А.Блока и саму пьесу Ибсена в немецком переводе ( русский перевод " Пера Гюнта" был издан в СССР впервые в 1956 году ), послужившую основой для стихотворени Блока " Сольйвег"? А отчего же нет. Художники дворянской России и члены их семей дружили не только с художниками, но и с поэтами, писателями и композиторами своего времени, а их дети получали прекрасное классическое образование. Это сейчас для неё в селе нет никого, "с кем бы можно было поговорить о картинах, о петербургской жизни, о том лете, когда Катерина Петровна жила с отцом в Париже и видела похороны Виктора Гюго". О той ушедшей далёкой жизни свидетельствуют и пылящиеся в нетопленных комнатах журналы " Вестника Европы", которые сейчас некому читать.
При таких умолчаниях несомненно одно: благодаря отцу, Катерина Петровна вращалась в молодости в среде творческой интеллигенции, а значит, отец играл в жизни дочери огромнейшую воспитательную и развивающую роль, так как дочерние воспоминания о нём отражены не только в упоминании художественных полотен.
Немного о журнале " Вестник Европы". Отец Катерины Петровны и она сама читали номера этого русского литературно-политического ежемесячника умеренно-либеральной ориентации, издававшегося В Санкт-Петербурге с 1866-го года по 1918 год и, скорее всего, были подписаны на него. В журнале печатались известные учёные и публицисты: И.И.Мечников, С.М.Соловьёв, А.Ф.Кони, А.Н.Пыпин и др. В литературном отделе " Вестника Европы" можно было прочесть новые произведения русских писателей - И.С.Тургенева, А.Н.Гончарова, А.Н. Островского, В.С.Соловьёва, М.Е.Салтыкова-Щедрина. На этой классической литературе выросла дочь художника.
Летом 1885 года, вместе с отцом живя в Париже ( одна из множественных привилегий дворянского класса), Катерина Петровна присутствовала при грандиозном событии - похоронах гениального французского писателя Виктора Гюго ( он умер 22 мая 1885 года и был похоронен 1 июня ).
Вот как описывает эти события мастер жанра романизированной биографии французский писатель Андре Моруа:
"Торжественное похоронное шествие проводило Виктора Гюго с площади Звезды до Пантеона. За гробом шло два миллиона человек. На улицах, по которым катился этот поток людей, с обеих сторон к столбам фонарей были прикреплены щиты и на каждом написано заглавие какого-нибудь его произведения: "Отверженные", "Осенние листья", "Созерцания","Девяносто
третий год". В фонарях, горевших среди бела дня и окутанных крепом, трепетали бледные огни. Впервые в истории человечества нация воздавала поэту почести, какие до тех пор оказывались лишь государям и военачальникам" ("Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго").
Можно сказать, что в последний путь писателя провожала не только вся Франция, но и вся Европа, поскольку похоронная процессия включала как высоких представителей многих европейских стран, так и добровольцев, добравшихся в эти дни до Парижа.
Останки Гюго были помещены в Пантеон, рядом с Вольтером и Жан Жаком Руссо.
Катерину Петровну хоронят в начале ноября под первый морозец и " весёлый запах" первого "перепархивающего" снежка. За гробом идут несколько сельских старух и ребятишек, гроб несут два местных старичка. Попалась навстречу и молодая учительница и отдала дань покойнице, проводив её на кладбище и выслушав мнение бабки Матрёны о странной жительнице их села : "... И такая задушевная была, такая сердечная. Все, бывало, сидит и сидит у себя на диванчике одна, не с кем ей слова сказать. Такая жалость!.."
С помощью антитезы двух похорон мировая известность Гюго невольно сопоставляется автором рассказа с безвестностью бывшей русской дворянки, прожившей полную лишений и обид жизнь на родине и обретшей наконец покой в родной земле. Эта антитеза сообщает нам, как важна жизнь каждого из нас на земле, важна любая, пусть и не известная широким массам, судьба.
Но русская земля, несмотря на опоздание к матери дочери Насти, приняла Катерину Петровну с любовью и миром, что дано в рассказе в нескольких упоминаниях:
"Старухи кланялись гробу, дотрагивались тёмными руками до земли".
"За оградой, в легком перепархивающем снегу лежала любимая, чуть печальная, родная земля".
"... стучала по крышке гроба земля и далеко по дворам кричали разноголосые петухи - предсказывали ясные дни, лёгкие морозы, зимнюю тишину".
Однако неясно, почему Катерина Петровна не была похоронена рядом с отцом, судя по всему лежащим на этом же кладбище, почему никто из стариков не вспомнил над её могилой о том, что она дочь художника, жившего здесь.
Не потому ли, что жители села, посещавшие её дом и оказывавшие старушке посильную помощь, оставались равнодушными к картинам на стенах избы, не понимая их смысла, значимости и ценности. Никто из жителей, кроме Тихона, не помнит старого художника ( но на похоронах Тихон так же не поминает отца Катерины Петровны ), не знает о его вкладе в российское искусство, хотя его дом "был, как говорила Катерина Петровна, «мемориальный». Он находился под охраной областного музея. Но что будет с этим домом, когда умрёт она, последняя его обитательница, Катерина Петровна не знала".
Так показана духовная пропасть между Россией интеллигенции и Россией крестьянства уже в советские времена. Да и охраны дома со стороны областного музея в рассказе что-то не наблюдается. Тихон же "рубил в саду засохшие деревья, и пилил их, колол на дрова" - вот и вся охрана дома и сада.
Но вернёмся к мысли о Сольвейг. В рассказе есть указания на то, что несмотря на свою старческую немощь, почти полную слепоту, Катерина Петровна могла себя ощущать героиней Ибсена, находясь в состоянии очень долгого ожидания:
"Как то, в конце октября, ночью, кто-то долго стучал в заколоченную уже несколько лет калитку в глубине сада.
Катерина Петровна забеспокоилась, долго обвязывала голову тёплым платком, надела старый салоп, впервые за этот год вышла из дому. Шла она медленно, ощупью. От холодного воздуха разболелась голова. Позабытые звезды пронзительно смотрели на землю. Палые листья мешали идти.
Около калитки Катерина Петровна тихо спросила:
- Кто стучит?
Но за забором никто не ответил.
- Должно быть, почудилось, - сказала Катерина Петровна и побрела назад".
Представим, кто мог бы "стучать в заколоченную уже несколько лет калитку сада", если бы Катерине Петровне это не почудилось. Конечно, не умерший отец ( мистика ), и не приехавшая из Ленинграда Настя, которая знала, как открыть действующую калитку, поскольку хоть и редко, но всё же навещала мать. К тому же Настя, вряд ли бы добиралась ночью, так как до Заборья от поезда надо было трястись на "тряской телеге".
"Стучал" тот, от кого старая женщина хотела бы услышать этот стук. Недаром она нашла в себе силы "впервые за этот год выйти из дома", да ещё ночью.
Имя Настиного отца упоминается в тексте два раза через её отчество: Анастасия Семёновна. Отца Насти и, видимо, мужа Катерины Петровны звали Семёном - вот и всё, что мы о нём знаем.
В первый раз мы узнаём имя отца Насти из выступления художника Першина на обсуждении выставки скульптора Тимофеева:
"Я говорю о выставке работ товарища Тимофеева. Этой выставкой мы целиком обязаны - да не в обиду будет сказано нашему руководству - одной из рядовых сотрудниц Союза, нашей милой Анастасии Семёновне".
Обращение по работе по имени-отчеству было правилом в советские времена.
Второй раз её отчество прозвучало перед смертью Катерины Петровны, когда Тихон приносит умирающей лжетелеграмму, посланную якобы Настей, а на самом деле написанную им самим в соавторстве с почтарём Василием:
- Да кому же другому, как не Настасье Семёновне, - ответил Тихон, криво ухмыляясь, и вытащил из шапки телеграмму. - Кому, как не ей.
Тихон лжёт, что Настя уже подъезжает по " сбитой морозцем дороге" к Заборью.
Тихон называет Настю полным именем на народный манер Настасьей, а отчество прибавляет в знак уважения к этой семье, хотя саму Настю ( это прозвучит позднее )опрометчиво причисляет к разряду пустых, легкомысленных людей, именуемых в народе "пустельгой".
Остаётся предположить, что автор знал человека, которому он дал имя Семён и чьё имя он дважды повторил в тексте. Раздумья и воспоминанья об этом человеке глубоко спрятаны между строк, это герой, которого в 30-е годы в СССР ещё рано было выводить в литературе. Он не мог быть эмигрантом, так как эмигрировали семьями. Он не мог быть человеком, ушедшим в другую семью и прекратившим по этой причине отношения со своей дочерью. Иначе почему же тогда всю жизнь ждёт " сгорбленная, маленькая" Катерина Петровна кого-то, всё перебирая "какие-то бумажки в рыжем кожаном ридикюле" ?.. Он мог погибнуть в годы гражданской войны, но не на стороне красных, иначе его героическая гибель была бы в тексте отражена
В таких кожаных ридикюлях хранились и любовные письма молодости, и лживые ответы ("какие-то бумажки") из органов, полученные при сделанных запросах о судьбе и месте пребывания арестованного и вырванного из прежнего мира так называемого " врага народа", лишённого права переписки.
Расстрел, последовавший сразу после ареста, в большинстве случаев покрывался лживо-"утешительной" справкой о смерти от болезней в лагере. Но близкие не переставали надеяться и ждать.
Последний вариант судьбы Семёна - самый страшный и изуверский для его близких. Закономерная смерть от болезни в кругу семьи не должна бы была так подорвать и согнуть родных ему людей, как обвинение порядочного и честного человека в приписываемых ему политических грехах, что роковым образом отражалось на судьбе каждого члена его семьи.
Значит, всё же не "чёрствость" Насти, так огульно приписываемая ей в школьных разработках этого произведения, лежит в основе душевных страданий и тоски, окончательно подорвавших здоровье старой женщины, а бездушность и бессердечность государственной машины.
Уже после того, как была написана значительная часть этой статьи, мною были найдены любопытные материалы о прототипах рассказа " Телеграмма", оставленные самим Паустовским в его повести" Золотая роза", в главе под названием " Зарубки на сердце". Привожу цитаты из этой главы:
"Я поселился поздней осенью в деревне под Рязанью, в усадьбе известного в свое время гравера Пожалостина. Там одиноко доживала свой век дряхлая ласковая старушка - дочь Пожалостина, Катерина Ивановна. Единственная ее дочь Настя жила в Ленинграде и совсем позабыла о матери - она только раз в два месяца присылала Катерине Ивановне деньги.
Я занял одну комнату в гулком, большом доме с почернелыми бревенчатыми стенами. Старушка жила на другой половине. К ней надо было проходить через пустые сени и несколько комнат со скрипучими, пыльными половицами.
Кроме старушки и меня, в доме больше никто не жил. Дом этот считался мемориальным.
Позади двора с обветшалыми службами шумел на ветру большой и такой же запущенный, как и дом, сырой и озябший сад.
Я приехал работать и первое время писал у себя в комнате с утра до темноты".
"Я не изучал тот старый дом, где жил, как материал для рассказа. Я просто полюбил его за угрюмость и тишину, за бестолковый стук ходиков, постоянный запах березового дыма из печки, старые гравюры на стенах (их осталось очень мало, так как почти все гравюры у Катерины Ивановны забрал областной музей): "Автопортрет" Брюллова, "Несение креста", "Птицелов" Перова и портрет Полины Виардо".
"По вечерам я приходил к Катерине Ивановне пить чай.
Она сама уже плохо видела, и к ней прибегала раза два-три за день для всяких мелких хозяйственных поделок соседская девочка Нюрка, по характеру своему угрюмая и всем недовольная.
Нюрка ставила самовар и пила с нами чай, громко высасывая его из блюдечка. На все тихие речи Катерины Ивановны Нюрка отзывалась только одними словами:
- Ну вот еще! Чего выдумали!
Я ее стыдил, но она и мне говорила:
- Ну вот еще! Будто я ничего не понимаю, будто я совсем серая!
Но на деле Нюрка, пожалуй, единственная любила Катерину Ивановну. И вовсе не за то, что иногда Катерина Ивановна дарила ей то старую бархатную шляпу с чучелом птицы колибри, то стеклярусовую наколку или желтое от времени кружевце.
Катерина Ивановна жила когда-то с отцом в Париже, знала Тургенева, была на похоронах Виктора Гюго. Она рассказывала мне об этом..."
"Катерина Ивановна никогда не выпускала из рук старенькую атласную сумочку. Там у нее хранились все ее богатства: письма Насти, скудные деньги, паспорт, фотография той же Насти - красивой женщины с тонкими изломанными бровями и затуманенным взглядом - и пожелтевшая фотография самой Катерины Ивановны, когда она была еще девушкой, - воплощение нежности и чистоты".
"Вечером Катерина Ивановна дала мне почитать связку желтых от старости писем, оставшихся от отца.
Там были письма художника Крамского и гравера Иордана из Рима"
"Жёлтые от старости письма, оставшиеся от отца", превратились в рассказе просто в " какие-то бумажки", что и даёт повод читателю, вряд ли знакомому с приведёнными мною отрывками из " Зарубок на сердце", составлять своё мнение, исходя из умолчаний в тексте, ведь художественное произведение не есть точный слепок с какой-то одной жизненной ситуации, а сплав многих и многих составляющих.
В " Зарубках на сердце" Паустовский пишет, что именно он отослал Насте телеграмму о смерти её матери, а затем вот как описывает прощание с Катериной Ивановной:
"Нюрка ( в рассказе Манюшка ), задыхаясь от плача, дала мне помятый конверт и сказала:
- Тут Катерина Ивановна велела, в чём её хоронить.
Я вскрыл конверт, прочел несколько слов, написанных дрожащей старческой рукой, - приказ о том, что на неё надеть после смерти, - и отдал записку женщинам, что пришли утром прибрать Катерину Ивановну в последний её путь.
Потом я пошел на кладбище выбрать место для могилы, а когда вернулся, Катерина Ивановна уже лежала прибранная на столе, и я остановился, поражённый.
Она лежала тоненькая, как девушка, в старинном бальном платье золотистого цвета, со шлейфом. Шлейф был свободно обёрнут вокруг её ног. Из-под него были видны маленькие черные замшевые туфли. На руках, державших свечу, были туго натянуты до локтя белые лайковые перчатки. Букет из шелковых алых роз был приколот к её корсажу.
Лицо было закрыто фатой, и если бы не сухие, сморщенные локти, видневшиеся между рукавом и краем белых перчаток, то можно было бы подумать, что это лежит молодая и стройная женщина.
Настя опоздала на три дня и приехала уже после похорон".
Из этого отрывка очевидно, к какому классу принадлежала Катерина Ивановна ( а значит, и Катерина Петровна в рассказе " Телеграмма"), и понятно, по какой причине нельзя было в советские времена изучать этот рассказ в школе - слишком уж велики были симпатии автора к "пережиткам" дворянского прошлого.
Posted via LiveJournal app for iPad.