Шаляпин, "Маска и душа".
Насколько сложным для меня было чтение Вельфлина, для которого форма превыше всего, настолько же легким в чтении (не в восприятии, конечно) оказался Шаляпин, в каждой фразе которого преобладает искреннее чувство.
Я просто приведу несколько важных вещей, в том числе оказавшихся созвучными с теми, что мы слышим на занятиях у ЛМ. То, о чем Шаляпин писал в 30-х годах, сейчас отнюдь не потеряло своей актуальности, скорее наоборот.
"Само понятие о пределе в искусстве мне кажется абсурдным. В минуты величайшего торжества в такой даже роли, как Борис Годунов, я чувствую себя только на пороге каких-то таинственных и недостижимых покоев."
"К цели я не переставал двигаться всю жизнь и очень искренно думаю, что она так же далека от меня теперь, как была далека тогда. Пути совершенства, как пути к звездам - они измеряются далями, человеческому уму непостижимыми. До Сириуса всегда будет далеко, даже тогда, когда человек подымется в стратосферу не на 16, а на 160 км.
И если я что-нибудь ставлю себе в заслугу и позволю считать примером, достойным подражания, то это - само движение мое, неутомимое, беспрерывное. Никогда, ни после самых блестящих успехов, я не говорил себе: "Теперь, брат, поспи-ка ты на этом лавровом венке с пышными лентами и несравненными надписями" ... Я помнил, что меня ждет у крыльца моя русская тройка с валдайским колокольчиком, что мне спать некогда - надо мне в дальнейший путь!..."
"Не нужно копировать предметы и усердно их раскрашивать, чтобы они казались возможно более эффектными, - это не искусство. Понял я, что во всяком искусстве важнее всего чувство и дух - тот глагол, которым пророку повешено было жечь сердца людей. Что этот глагол может звучать и в краске, и в линии, и в жесте - как в речи."
"Я решительно и сурово изгнал из своего обихода тлетворное русское "авось" и полагался только на сознательное творческое усилие."
"Я вообще не верю в спасительную силу таланта, без упорной работы. Выдохнется без нее самый большой талант, как заглохнет в пустыне родник, не пробивая себе дороги через пески. Не помню, кто сказал: "Гений - это прилежание".
"Есть в искусстве такие вещи, о которых словами сказать нельзя. Я думаю, что есть такие же вещи и в религии. Вот почему и об искусстве, и о религии можно говорить много, но договорить до конца невозможно. Доходишь до какой-то черты, - я предпочитаю сказать: до какого-то забора, и хотя знаешь, что за этим забором лежат еще необъятные пространства, ЧТО есть на этих пространствах, объяснить нет возможности. Не хватает человеческих слов. Это переходит в область невыразимого чувства. Есть буквы в алфавите, и есть звуки в музыке. Все вы можете написать этими буквами, начертать этими знаками. Все слова, все ноты, но... Есть интонация вздоха - как написать или начертать эту интонацию? Таких букв нет."
"Прошлое нельзя просто срубить размашистым ударом топора. Нужно разобраться, что в старом омертвело и принадлежит могиле и что еще живо и достойно жизни. Лично я не представляю себе, что в поэзии может всецело одряхлеть традиция Пушкина, в живописи - традиция итальянского Ренессанса, Рембрандта, в музыке - традиция Баха, Моцарта и Бетховена..."
"Не во имя строгого реализма я восстаю против "новшеств". Я не догматик в искусстве и вовсе не отрицаю опытов и исканий. Что меня отталкивает и глубоко огорчает, это подчинение главного - аксессуару, внутреннего - внешнему, души - погремушке."
"Есть иногда в русских людях такая неодолимая физическая застенчивость, которая вызывает во мне глубокую обиду, несмотря на то, что она бывает и трогательна. Обидна она тем, что в самой глубокой своей основе она отражение, вернее отслоение нашего долгого рабства. Гляжу на европейцев и завидую им - какая свобода и непринужденность жеста, какая легкость слова! Не всегда и не у всех эта свобода и легкость высокого стиля, но все же чувствую я в них какое-то утверждение европейцем своей личности, своего неотъемлемого достоинства. Есть в этом и наследие большой пластической культуры запада. А вот русский человек, поди, душа у него свободнее ветра, в мозгу у него - орлы, в сердце - соловьи поют, а в салоне непременно опрокинет стул, прольет чай, споткнется. Дать ему на каком-то банкете слово - смутится, двух слов не свяжет и замолкнет, сконфуженный. Повторяю, это от того, по все вероятности, что слишком долго русский человек ходил под грозным оком не то царя, в качестве боярина, не то помещика, в качестве раба, не то городничего, в качестве "подданного". Слишком часто ему говорили: "молчать, тебя не спрашивают"...
Posted via LiveJournal app for iPad.