О европейской литературе, смерти и текущей литературной ситуации в России
Как сказал мне в конце прошлого года в кухонной беседе один известный филолог и критик (без имени, поскольку беседа носила частный характер) "мертвый молодой поэт куда менее перспективен, чем живой", Он написал всё, что успел, иными словами, сделал как поэт всё что мог и что позволял ему сделать талант в отличие от живого (ещё) молодого поэта, который развивается или пытается развиваться, чем, по определению, интереснее мертвого.
Парадокс текущей русскоязычной литературной ситуации в том, что если поэт умирает молодым, то он автоматически (как было с романтиками, символистами, экспрессионистами и т.д.), во многом "благодаря" своей преждевременной смерти не попадает в сонм избранных, иначе в историю литературы. Как это понимать?
Если в 1912 г. молодой поэт-экспрессионист Георг Гейм катается на коньках по тонкому льду, проваливается и погибает - это, безусловно, трагедия, причем трагедия как жизненная, так и литературная - Германия теряет "поэтическую надежду нации", чья краткая мрачно-романтическая жизнь - идеал для подражания романтически и националистически настроенной немецкой молодёжи. В 1914 г. погибает австрийский поэт-экспрессионист Георг Тракль в возрасте двадцати семи лет, чьё творчество, как и творчество Гейма, становится широко известно только после смерти автора.
Интересно, что в Германии романтический механизм жизнетворчества может успешно "работать" на автора и в современных условиях. Яркий тому пример - Герта Мюллер, Нобелевский лауреат 2009 года, для которой ведущие темы творчества - неутихающие фантомные (читай - романтические) боли и темная тоталитарная память Румынии 20 в. Отметим, что проза Мюллер имеет поэтическую природу. Она фрагментарна, лирична и символична, напоминая в какой-то степени поэзию Пауля Целана, как и Мюллер, выходца из Юго-Восточной Европы.
В тот же идеологический ряд попадает и роман Джонатана Литтелла "Благоволительницы", чей выход на русском языке в 2011 г. сопровождался бурной дискуссией по поводу правомерности изображения Второй мировой войны глазами эсэсовца Ауэ, "извращенца, психопата и пр.". Роман в России, между тем, приняли, но он так и не стал для большинства читающей русскоязычной публики "своим", как, впрочем, и творчество той же Герты Мюллер. Более-менее известен и "понятен" в России разве что Целан, да и то исключительно в среде интеллектуалов.
Почему же традиционные и понятные современному европейскому читателю / критику / литератору романтические мифологемы, чьё дальнейшее использование, углубление и развитие вполне возможно в рамках европейской литературы, не находят понимания в современной России, когда Россия - скорее европейская, чем азиатская страна? Почему,например,больше издают и читают Орхана Памука (вот вам и Азия, ребята), чем Литтелла или Мюллер, когда последние говорят о событиях более близких нам, русским, чем турецкий писатель?
Дело тут, очевидно, в российской литературной ментальности, восходящей к матрице ВКРЛ (Великой Классической Русской Литературы), для которой романтический проект был всего лишь "юношеским увлечением Пушкина, Блока и др.". Тут даже не возразишь, что поэтика серьезного и очень взрослого Целана - по сути, романтизм после Освенцима, ведь Целан - не русский поэт. На помощь может прийти, правда, Борис Поплавский, в чьих стихах воскресает и Рембо, и Бодлер, и По, и "наивно-романтический", ранний Блок. Кроме Поплавского помочь может, например, постапокалиптичный Александр Введенский, утверждавший своей поэзией тотальный абсурд разрушенного романтического космоса русской культуры 19 в. Апеллировать можно и к метареалистам как искателям Неведомого в русском языке. Кроме них подойдет и Юрий Мамлеев, и Алина Витухновская, и Дмитрий Волчек, так что список авторитетов при желании можно получить достаточно внушительный.
Тем не менее, никто из вышеперечисленных фигур. кроме Блока и Пушкина(что даже не обсуждается) не являлся и не является героем литературного мейнстрима своего времени. Почему им в свое время стал Блок? Ответ понятен - за "Двенадцать", "Скифов", "Незнакомку", недописанное "Возмездие", цикл "На поле Куликовом" и некоторые другие произведения, представлявшие более историческое, нежели поэтическое значение, за исключением, "наивно-романтической", но загадочной и манящей "Незнакомки".
Возвращаясь к проблеме преждевременной смерти молодого поэта в современных условиях, признаем, что умирать молодым сейчас - попросту бессмысленное дело, поскольку даже героический пафос рок-музыки 80-х- середины 90-х гг. претерпел циничную потребительскую деконструкцию, трансформировавшись в рок-индустрию. Если же миф более не способен на самосакрализацию, то он неизбежно профанируется и разрушается. Так, посредством усиленных "хлопот" об организации литературной жизни с многочисленными пьянками, наградами и "поощрительными списками" в конце 90-х - середине "нулевых" из русской литературы постепенно "выветривались" последние true романтические представления об искусстве. Сентиментальные излияния молоденьких (и не очень) поэтиков и поэтессок - не в счёт.
Что же остается талантливым авторам "непопулярных литературных дискурсов", которые не хотят вписываться в современный российский литературный мейнстрим по идеологическим соображениям? Первое, что приходит на ум - переводиться на европейские языки, общаться с европейскими коллегами. Второе - искать единомышленников. Третье - делать что-то совместное. Глядишь, а через два - три года что-нибудь, да изменится.
Парадокс текущей русскоязычной литературной ситуации в том, что если поэт умирает молодым, то он автоматически (как было с романтиками, символистами, экспрессионистами и т.д.), во многом "благодаря" своей преждевременной смерти не попадает в сонм избранных, иначе в историю литературы. Как это понимать?
Если в 1912 г. молодой поэт-экспрессионист Георг Гейм катается на коньках по тонкому льду, проваливается и погибает - это, безусловно, трагедия, причем трагедия как жизненная, так и литературная - Германия теряет "поэтическую надежду нации", чья краткая мрачно-романтическая жизнь - идеал для подражания романтически и националистически настроенной немецкой молодёжи. В 1914 г. погибает австрийский поэт-экспрессионист Георг Тракль в возрасте двадцати семи лет, чьё творчество, как и творчество Гейма, становится широко известно только после смерти автора.
Интересно, что в Германии романтический механизм жизнетворчества может успешно "работать" на автора и в современных условиях. Яркий тому пример - Герта Мюллер, Нобелевский лауреат 2009 года, для которой ведущие темы творчества - неутихающие фантомные (читай - романтические) боли и темная тоталитарная память Румынии 20 в. Отметим, что проза Мюллер имеет поэтическую природу. Она фрагментарна, лирична и символична, напоминая в какой-то степени поэзию Пауля Целана, как и Мюллер, выходца из Юго-Восточной Европы.
В тот же идеологический ряд попадает и роман Джонатана Литтелла "Благоволительницы", чей выход на русском языке в 2011 г. сопровождался бурной дискуссией по поводу правомерности изображения Второй мировой войны глазами эсэсовца Ауэ, "извращенца, психопата и пр.". Роман в России, между тем, приняли, но он так и не стал для большинства читающей русскоязычной публики "своим", как, впрочем, и творчество той же Герты Мюллер. Более-менее известен и "понятен" в России разве что Целан, да и то исключительно в среде интеллектуалов.
Почему же традиционные и понятные современному европейскому читателю / критику / литератору романтические мифологемы, чьё дальнейшее использование, углубление и развитие вполне возможно в рамках европейской литературы, не находят понимания в современной России, когда Россия - скорее европейская, чем азиатская страна? Почему,например,больше издают и читают Орхана Памука (вот вам и Азия, ребята), чем Литтелла или Мюллер, когда последние говорят о событиях более близких нам, русским, чем турецкий писатель?
Дело тут, очевидно, в российской литературной ментальности, восходящей к матрице ВКРЛ (Великой Классической Русской Литературы), для которой романтический проект был всего лишь "юношеским увлечением Пушкина, Блока и др.". Тут даже не возразишь, что поэтика серьезного и очень взрослого Целана - по сути, романтизм после Освенцима, ведь Целан - не русский поэт. На помощь может прийти, правда, Борис Поплавский, в чьих стихах воскресает и Рембо, и Бодлер, и По, и "наивно-романтический", ранний Блок. Кроме Поплавского помочь может, например, постапокалиптичный Александр Введенский, утверждавший своей поэзией тотальный абсурд разрушенного романтического космоса русской культуры 19 в. Апеллировать можно и к метареалистам как искателям Неведомого в русском языке. Кроме них подойдет и Юрий Мамлеев, и Алина Витухновская, и Дмитрий Волчек, так что список авторитетов при желании можно получить достаточно внушительный.
Тем не менее, никто из вышеперечисленных фигур. кроме Блока и Пушкина(что даже не обсуждается) не являлся и не является героем литературного мейнстрима своего времени. Почему им в свое время стал Блок? Ответ понятен - за "Двенадцать", "Скифов", "Незнакомку", недописанное "Возмездие", цикл "На поле Куликовом" и некоторые другие произведения, представлявшие более историческое, нежели поэтическое значение, за исключением, "наивно-романтической", но загадочной и манящей "Незнакомки".
Возвращаясь к проблеме преждевременной смерти молодого поэта в современных условиях, признаем, что умирать молодым сейчас - попросту бессмысленное дело, поскольку даже героический пафос рок-музыки 80-х- середины 90-х гг. претерпел циничную потребительскую деконструкцию, трансформировавшись в рок-индустрию. Если же миф более не способен на самосакрализацию, то он неизбежно профанируется и разрушается. Так, посредством усиленных "хлопот" об организации литературной жизни с многочисленными пьянками, наградами и "поощрительными списками" в конце 90-х - середине "нулевых" из русской литературы постепенно "выветривались" последние true романтические представления об искусстве. Сентиментальные излияния молоденьких (и не очень) поэтиков и поэтессок - не в счёт.
Что же остается талантливым авторам "непопулярных литературных дискурсов", которые не хотят вписываться в современный российский литературный мейнстрим по идеологическим соображениям? Первое, что приходит на ум - переводиться на европейские языки, общаться с европейскими коллегами. Второе - искать единомышленников. Третье - делать что-то совместное. Глядишь, а через два - три года что-нибудь, да изменится.