Старый друг
Вчера слегка наклюкались с местным колдырем Сашком. Он в Дятловку ходил за продуктами, увеличив долг в магазине до тридцатника. Ну, и мимо меня не прошел - борщом его угостил, и вместе угостились моим доморощенным.кальвадосом.
А днем заглянул к Михалычу. Тот кроликов резал. Технология! Берет кроля за задние лапы - и сильным ударом дрыном за ушами кроля отключает. Потом уже всё остальное. Положил 11 штук, оставив четверых.
- Нахера? - спрашиваю.
- Да замучился их кормить! Возьми одного.
- Не, - говорю, - Михалыч, крольчатина - не моё.
Михалыч показывает на цепочку следов от его дома к соседу.
- Хорек. Мне б его поймать.
- Нахрена?
- Приучил бы его на мышей. Хорьки быстро обучаются.
Михалыча явно несет:
- Тут еще угадать с хорьком нужно. Есть серые - некудышные. А надо, чтобы был настоящий!
- Пошли, - говорю, - по маленькой.
В кармане, традиционно, бутылка коньяка.
Михалыч, как обычно ставит передо мной рюмку и ломти вчерашего, из автолавки, клинского хлебушка. "По маленькой" - это, конечно, мне. Михалычу с его простатитом нельзя. Опять же традиционно, поднимаю рюмку: "За тебя, Михалыч. Будь здоров, мой дорогой друг!"
В тихих беседах за жизнь, за былое, за умерших уже, за единственно здравствующую еще старушку Таньку, за прочие пакости бытия, наливаю еще рюмку, глядя в окно из избы Михалыча.
Как же я люблю эту нашу русскость, в деревенской ипастаси раскрывающуюся еще шире! Вроде ничего особенного за окном. Белое безмолвие. На него накладывается трёп Михалыча, которому в его безмолвии нужно высказаться. И плывут за окном образы - чисто иконы. Многих в них узнаю. А вот этот хмурый - наверное, тот самый "покойный дядя Лёша", которого не застал. Зато вижу Гаврилыча - он до деревни служил главным инженером на Челябинском тракторном. Помер здесь от беспробудного пьянства на глазах старушки-матери, которая даже не смогла с печи сползти.
Чуткое ухо филолога, смакующего русскую речь, разбирающего все её оттенки и нюансы, гоняющего сотрудников за всякое говно в текстах (блять, где вы учились!) ловит новые слова. "Прирубок" - это так расширяли Танькин дом, в котором обитали аж три семьи, пока все не разъехались или не померли. "Мост" - это сени, с которых лестница ведет вниз к встроенному курятнику. Это и другое просто запоминаю, балаболя с Михалычем. И так вот раскатывается вся его жизнь - простая и сложная одновременно, с загибонами и нарушениями закона, ничем не примечательное, но глубоко разнообразное крестьянское бытие русского мужика, теперь сильно состарившегося.
Я вижу, как он огорчается, когда я наливаю "последнюю". Я уйду, а Михалыч останется глядеть в окно. Из всех развлечений - приезжающая по вторникам и субботам автолавка. Но я же приду, Михалыч! Неделька здесь, пару дней в Москве, и опять здесь. Твой друг всегда помнит о тебе!
А днем заглянул к Михалычу. Тот кроликов резал. Технология! Берет кроля за задние лапы - и сильным ударом дрыном за ушами кроля отключает. Потом уже всё остальное. Положил 11 штук, оставив четверых.
- Нахера? - спрашиваю.
- Да замучился их кормить! Возьми одного.
- Не, - говорю, - Михалыч, крольчатина - не моё.
Михалыч показывает на цепочку следов от его дома к соседу.
- Хорек. Мне б его поймать.
- Нахрена?
- Приучил бы его на мышей. Хорьки быстро обучаются.
Михалыча явно несет:
- Тут еще угадать с хорьком нужно. Есть серые - некудышные. А надо, чтобы был настоящий!
- Пошли, - говорю, - по маленькой.
В кармане, традиционно, бутылка коньяка.
Михалыч, как обычно ставит передо мной рюмку и ломти вчерашего, из автолавки, клинского хлебушка. "По маленькой" - это, конечно, мне. Михалычу с его простатитом нельзя. Опять же традиционно, поднимаю рюмку: "За тебя, Михалыч. Будь здоров, мой дорогой друг!"
В тихих беседах за жизнь, за былое, за умерших уже, за единственно здравствующую еще старушку Таньку, за прочие пакости бытия, наливаю еще рюмку, глядя в окно из избы Михалыча.
Как же я люблю эту нашу русскость, в деревенской ипастаси раскрывающуюся еще шире! Вроде ничего особенного за окном. Белое безмолвие. На него накладывается трёп Михалыча, которому в его безмолвии нужно высказаться. И плывут за окном образы - чисто иконы. Многих в них узнаю. А вот этот хмурый - наверное, тот самый "покойный дядя Лёша", которого не застал. Зато вижу Гаврилыча - он до деревни служил главным инженером на Челябинском тракторном. Помер здесь от беспробудного пьянства на глазах старушки-матери, которая даже не смогла с печи сползти.
Чуткое ухо филолога, смакующего русскую речь, разбирающего все её оттенки и нюансы, гоняющего сотрудников за всякое говно в текстах (блять, где вы учились!) ловит новые слова. "Прирубок" - это так расширяли Танькин дом, в котором обитали аж три семьи, пока все не разъехались или не померли. "Мост" - это сени, с которых лестница ведет вниз к встроенному курятнику. Это и другое просто запоминаю, балаболя с Михалычем. И так вот раскатывается вся его жизнь - простая и сложная одновременно, с загибонами и нарушениями закона, ничем не примечательное, но глубоко разнообразное крестьянское бытие русского мужика, теперь сильно состарившегося.
Я вижу, как он огорчается, когда я наливаю "последнюю". Я уйду, а Михалыч останется глядеть в окно. Из всех развлечений - приезжающая по вторникам и субботам автолавка. Но я же приду, Михалыч! Неделька здесь, пару дней в Москве, и опять здесь. Твой друг всегда помнит о тебе!