ДВА ВЗГЛЯДА НА СМУТУ
ДВА ВЗГЛЯДА НА СМУТУ
Патриарх Иов
Море упавших на колени людей. Согнутые спины, непокрытые головы. У соборов в Кремле и на Красной площади, на центральных улицах и по берегам реки Москвы. Сдавленное, сдерживаемое из страха рыдание и плач всенародный. Пронзительное карканье кружащихся над Кремлем растревоженных ворон. Не отличить в толпе знатных бояр и удальцов- воинов от богатеев купцов и посадского простонародья. Все пали на колени, все чают спасения. А надо всеми над ними - старец в простой черной рясе с седой развеваемой ветром бородой, один оставшийся стоять над народом. Патриарх Православной церкви Иов - единственный из сильных мира сего на Руси, отказавшийся полтора года назад служить самозванному царю Лжедмитрию и сосланный за то простым иноком в захудалый Старицкий монастырь Тверского края. Только сегодня, 14 февраля 1607 года, поспешно возвращенный в Москву. В его воле теперь душа народа русского...
Сейчас уж и не вспомнить, с чего начиналась Смута в царствование незадачливого государя Бориса Федоровича Годунова. Сговаривались изменить престолу воеводы и бояре. Бежали за границу, бросив все, одной душою, забывшие долг и страх божий простые люди и купчишки. На площадях, в кабаках драли глотку смутьяны - почему не живем на Руси, как паны в Польше, как толстые бюргеры в торговой Голландии? Развесили уши дети боярские и посадские. Забыли, что на каждого пана десять холопов батрачат, а на толстого бюргера цветущей Европы - и поболее того туземцев доходит в рудниках и на плантациях в колониях. Поддакивали смутьянам осмелевшие вдруг грамотеи-гуманисты. Доказывали, что все беды на Руси от того, что в Европе другие порядки. Что в цивилизованных странах властителей выбирают из самых достойных, и называется это демос крат, что в переводе с греческого значит народ правит, демократия, одним словом. Говорили, что дико и косно в наш просвещенно-гуманный семнадцатый век помазывать на царство по-древнему, тысячелетнему Византийскому обычаю. Говорили, что это самоуправство назначать воевод сверху, за прошлые ратные заслуги, мало кем из народа теперь и поминаемые. Вон в Польше - паны сами себе короля выбирают! А в Англии вообще парламент все дела страны решает. Мол, один царский ум хорошо, а четыреста лучше.
И вот дождались. В 1605 году от Рождества Христова впервые сами себе царя избрали! Как на Руси теперь говорят, сплюнув в сторону, - всенародно выбрали. Это вам не единогласно, как на польском сейме, не большинством голосов в красивом дворцовом зале, как в английском парламенте. Всенародно - это в оре и мордобитии бушующих на площадях сходок, в водочном угаре под дудки и ёрничество подкупленных неизвестно кем скоморохов, в одурманенности речами ничего для Руси не сделавших горлодеров. Никто не стал защищать юного царя Всея Руси Федора Борисовича Годунова, тут же и убитого зверски вместе с матерью и немногими верными слугами засланными из Польши нехристями. А весь народ и армия дружно переметнулись к Вору, самозванному сыну царя Ивана Васильевича Грозного под именем Дмитрий. Не догадывался тогда никто, что никакой он не царевич, а заворовавшийся беглый расстрига Гришка Отрепьев.
Впрочем, прочухались быстро. На своей шкуре испытали Новый Порядок! Нехристей с Лжедмитрием понаехало столько, что совсем не стало на Руси денег - все серебро шло на содержание нерусского двора самозванца. На базарах поляки, не считая, тратили уворованное - как бешеные лезли вверх цены. Объявили Свободу Совести, то есть равноправие всех религий. Тут же перестали выделять средства православной церкви на ремонт храмов, зато как мухоморы после потопа выростали в русских городах костелы и молельные дома сектантов. На 18 мая 1606 года назначили под Москвой большие воинские маневры и по упорно ходящим в народе слухам то был лишь предлог для избиения бояр, разрушения церквей и введения латынства.
В общем, вор Лжедмитрий, воруха Маринка и интернациональная челядь доигрались сами. Восставшая Москва прикончила самозванца. Челядь частью перебили, частью затворили в остроги, поляков разогнали. Грамотеев-гуманистов, с которых все и начиналось, проучили маленько всенародно, да и разослали замаливать грехи по отдаленным монастырям. Всем Московским государством свершили выбор нового царя - Василия Ивановича Шуйского, человека набожного и, по слухам, незлого, потомка Рюрика из древнего, заслуженного княжеского рода.
Одним словом, с государем и правлением дела уладили. Хуже было с совестью и душою. Недавнее окаянство клятвопреступления тяжелым грузом лежало на сердце. С такими непрощенными грехами не знали как и жить дальше. Коль раз уж законному царю изменили, вору и нехристям поверили, беду великую на страну навели, то что мешает такое же сотворить в будущем? Снова все прахом пойдет! Для чего тогда и жить, и добро копить, и детей рожать-воспитывать?
Но тут вспомнили, что когда все Лже-дмитрия приветствовали, нашлась ЛИЧНОСТЬ, воспротивившаяся всенародному безумию. Патриарх Иов и сам отказался служить самозванцу, и других пытался усовестить - да где там! Разве его кто слушал, хорошо хоть в монастырь сослали, а не порешили тут же, в Кремле, под горячую руку.
И родилась в чьей-то умной голове дикая, а если вдуматься, то единственная правильная мысль - идти в келью к Иову, звать на Москву и молить его простить весь народ русский вместе с правителями и воеводами. Потому как полтора года назад один Иов был прав, а народ не прав, не правы бояре, не право передавшееся самозванцу войско.
С амвона Успенского собора архидиакон Олимпий громогласно зачитывал челобитную: “...Не только живущие во граде сем, но и живущие во всех градах страны сей просят разрешения и прощения от святого патриарха - как живым от мала до велика, так и тем, которые уже отошли от мира сего прежде ”.
Иов задумчиво глядел на павших перед ним людей и молчал. Страшная тишина настала в Успенском соборе и на площади. Все взоры были устремлены на изможденно-старческое усталое лицо Иова с ясно-синими то ли детскими, то ли просветленными изнутри глазами. Патриарх безмолствовал. Нет, не потому что не принял еще решения, с самого начала он знал как должно поступить. Иов думал. Может быть, в этот самый момент духовный наставник русских людей подводил итог своей долгой и нелегкой порой жизни.
«Да, русский народ надо миловать. За жизнь его многотрудную, за свершения великие. За то, что прижились и в трудах добывают хлеб свой на суровой, почти необитаемой до XI века земле - в бассейне реки Москвы и Клязьмы, в Кержацких лесах и у озера Неро. Но надо и направлять, вести за собой наш упрямый и безалаберный народ. Не надеяться на его случайный и неверный порой выбор!
В любом серьезном деле - в ремесле ли, в искусстве, в воинской ли науке - всегда нужен наставник. Который и мастерству научит, и пристрожит при случае: подбодрит и заставит трудиться, когда уж и мочи нет, и ноги подкашиваются, и пот глаза застилает. Предоставленный самому себе, не вырастет в настоящего мужчину ребенок, не станет искусным иконописец, не справится с управлением державой и с внешними врагами народ.
Да, при умных правителях русские на многое способны. Возводить храмы и города, восхищать самобытностью культуры, смело биться с ворогами в сече. Пешком и на лодьях пройти всю Сибирь, достигнув Великого Тихого Океана. Создать Московское царство, оплот православия, Третий Рим, а Четвертому не бывать! Дело тут не в Риме и не в цифрах, а в том, что Русь превращалась в империю, удерживающую силы зла на земле. Потому страна наша не просто одна седьмая часть земного шара. Россия - понятие духовное!».
Но, зная всё это, повести народ за собой, по истинному пути, патриарх Иов не сумел. Сил не хватило. Патриарх Иов мог лишь простить. Он и простил народ неразумный, отпустил невольные грехи его тяжкие, свершенные в безумстве разрушения собственной державы, в легкомыслии забвения великого предназначения своего.
А простив, поехал Иов к Троице, но не доехал - тихо преставился по дороге. Может, оно и к лучшему - не суждено было ему узнать, что удумают и сотворят еще над собой и страною лишенные духовного разумения народ и бояре.
Тем временем в Польше объявился самозванный сын усопшего царя Ивана Васильевича Грозного, назвавшийся Дмитрием и вошедший в историю Руси под именем Тушинского вора, Лжедмитрия Второго. А.М. СКОРУПСКИЙ
Кнутом и палкой
Герой русско-польской войны периода Смуты смоленский воевода боярин Михайла Шеин продержался в осажденном поляками городе более полутора лет, что уберегло Москву от появления под ее стенами войска короля Сигизмунда и позволило ей созреть для будущего единения и отражения польской экспансии. Спустя двадцать лет после окончания Смутного времени Шеин был публично казнен на Красной площади как изменник. Мрачная насмешка истории заключается в том, что казнен он был, по сути, за то, что, посланный в новую русско-польскую войну отнимать у поляков Смоленск, дабы вернуть тот русской короне, так и не сумел взять его. Если же быть более точным, - за то, что не просто не сумел взять, но, оказавшись волею неблагоприятных обстоятельств сам в положении осажденного, зажатым между крепостными стенами и подошедшим на подмогу смоленскому гарнизону польским войском, предпочел поголовной гибели своего отряда, оставшегося без провианта и фуража и обреченного на голодную смерть, его спасение - через позор капитуляции.
Капитуляция перед лицом неизбежного поражения, спасение как можно большего числа жизней даже ценой потери своей репутации как военачальника и угрозы бесславья - это для европейца было одним из правил ведения войны. Полководец, потерявший в безвыходной ситуации орудия ведения войны, но сохранивший главное - живую силу, людей, способных вновь взять в руки оружие, - полагался здравым и мудрым человеком с государственным кругозором и истинно стратегическим мышлением.
Для русской ментальности подобное было неприемлемо. Грудь в крестах или голова в кустах - эта поговорка как нельзя лучше выражает русское представление о славе и бесславье. Ее максималистичность - не дань красоте слова, а непосредственная философия жизни, неукоснительное правило, не ведающее оттенков и нюансов.
Не стоит, однако, торопиться с какими-либо выводами, а уж тем более с осуждением подобной позиции. Сама древняя русская история располагала к выработке и закреплению в русском сознании такого и только такого типа поведения. Слово, которое давалось при обсуждении условий сдачи, не сдерживалось практически никогда. Любые обещания не допустить грабежа, насилия и убийств при добровольном открытии городских ворот были лишь тактической хитростью, коварным обманом. Ужас перед поражением, за которым воспоследует такое страшное и ужасное, что много хуже любой смерти, заставлял русских, защищая свои города, биться до полного исхода сил, видя даже бесперспективность своего сопротивления, а в случае неблаговоления судьбы кончать жизнь, чтобы не отдать себя на поругание врагам, массовым самоубийством. Как, собственно, и было в Смоленске, когда, наконец, польский штурм удался и войска Сигизмунда ворвались в город: оставшиеся в живых женщины, дети, старики - мирное население города - заперлись в главном соборе, под которым был устроен пороховой склад, и взорвали себя. С собой хотел покончить и сам Шеин, только повисшие у него на руках жена и дети помешали ему сделать это.
И хотя, оказавшись в плену, Шеин прошел через пытки, через унижение несвободой, длившейся 8 долгих лет, кое-что в европейской жизни за эти 8 лет, надо полагать, он понял, увидел отличие законов ее жизни от тех законов, по которым осуществлялась русская жизнь, - почему, когда со своим войском попал в капкан, и решился на капитуляцию. Слово, данное ему польским королем, было выполнено. Хотя русские и вынуждены были отдать всю артиллерию, домой в Московию пришло 8 тыс. живых, обученных воинскому искусству ратников, готовых тут же снова встать в строй.
Однако решивший «сыграть» по европейским правилам ведения войны Шеин не учел того, как будет интерпретировано его поведение на Родине. Оно было интерпретировано однозначно: предательство. Важно при этом отметить, что судьбу его в Боярской думе решали те, кто несколькими месяцами ранее трусливо прятались друг за друга, не желая возлагать на себя ответственности за обещавший быть сложным смоленский поход и под всяческими благовидными и не слишком благовидными предлогами уклоняясь от тяжкой чести возглавить его. Все, что служило в оправдание Шеина, было поставлено ему в вину. Например, когда он выступал в поход, специальным царским указом было строго-настрого запрещено любое насилие над жителями земель, где проходили военные действия, от Шеина требовалось железной рукой пресекать нарушение этого наказа. Что он и делал, пока еще не был в западне и его ратники имели возможность разъезжать по окрестным землям. После того, как русское войско попало в окружение, такая возможность исчезла, а то есть исчезла и возможность добывать провиант и фураж, отчего в русском лагере и начался голод. Но именно прежние суровые действия Шеина во исполнение царского указа - не обижать население, не отбирать у него ничего даром, за все платить - были признаны причиной голода: не позволил войску вдоволь запастись едой!
И Карамзин, и Соловьев, повествуя об этих событиях, называют их трагической ошибкой. Соловьев в объяснении случившегося особо напирает на то обстоятельство, что перед походом Шеин обидел всех остальных бояр, сказав, что они, когда нужна была их служба, «за печью сидели и сыскать их было нельзя». Отец же Михаила, первого царя из Романовых, патриарх Филарет, с которым Шеин в свою пору делил все тягости польского плена и который был о Шеине самого высокого мнения, к тому времени умер, и заступиться за Шеина было некому.
Но подобное объяснение, хотя с психологической точки зрения и совершенно оправданно, вместе с тем абсолютно неудовлетворительно. Слишком велика (предельна!) мера наказанья, чтобы объяснить его чисто психологическими причинами. В таких случаях должно искать идеологические мотивы.
Идеологическими мотивами, только ими одними, и объясняется казнь героя Смутного времени, которого Карамзин иначе как «доблий Шеин» («доблестный», на современном русском) в «Истории государства Российского» не называет.
Шеин своим поступком, не отдавая себе в том отчета, приспустил планку жестокости в обращении с народом, нарушил неписаное, но каждым представителем управляющей русским государством элиты всосанное с молоком матери правило: править кнутом и палкой, ничем боле. Сознание низкой ценности жизни, выкованное постоянством свирепой внешней угрозы, вошло в плоть и кровь русской элиты как идея, как неоспариваемый, данный от века постулат, нарушать который - посягнуть на устои государства, подвергать его опасности разрушения. Человеческая жизнь - ничто, жизнь государства - все. Ощущение, выросшее во времена великой степной угрозы, оказалось хорошим идеологическим фундаментом, на котором элита общества могла строить «надземные» конструкции государства. Фундамент вышел тем более крепким, что отлился не настойчивым искусственным созиданием, а явился вполне естественным путем. За сошествие с этого фундамента, по сути - за подрыв основ государственности, Шеин должен был понести наказание неизбежно. И даже, наверное, будь жив Филарет - и он не смог бы ему помочь.
Угроза смертью - вот главная «тонкость» внутренней политики русского государства с седых времен. Ее основной принцип, первейшая характеризующая черта. Не обязательно, чтобы Косая бродила по городам и весям Отечества беспрестанно, оставляя свой зазубренный след, подобно тому как Робинзон Крузо ежедневно делал засечки о смене дня и ночи; обязательно - чтобы в воздухе постоянно был разлит ее запах. Чтобы она невидимо висела над головой каждого дамокловым мечом, который то ли упадет, то ли Бог милует.
Эта «тонкость» - то самое качество русской жизни, которое и сделало Россию полуазией-полуевропой. Не стоит думать, будто подобная ее раздвоенность стала осознаваться только в XIX в. с разделением мыслящей части общества на западников и славянофилов. Еще в начале того же XVII в. выдающийся французский дипломат герцог Максимильен Сюлли в своих мемуарах так прямо и сказал: «...Русские принадлежат Азии столько же, сколько и Европе, и их следует рассматривать как народ варварский, относить к странам, подобным Турции, хотя уже пятьсот лет они стоят в ряду христианских государств». Неприятие же самими русскими Запада, его людей, их культуры еще и во времена Петра I носило характер болезненной ксенофобии. Когда в 1699 г. умер Лефорт, Петру пришлось загонять многих из своих бояр за поминальный стол насильно - до того им не хотелось оплакивать иностранишку, пусть и приближенного к царю.
Большевистские репрессии ХХ в. - отнюдь не что-то дьявольское, инородное, свалившееся на добросердую, мировольную, «жалостливую» Россию подобно космическому огню: они имели наше, внутреннее, семейное происхождение. Они лежали семенами в отеческой почве и только ждали благоприятного момента, чтобы взойти. А иначе, по-другому, без угрозы смертью те, кто пришел к руководству страной, не знали, как скрепить ее в жизнеспособное и жизнестойкое образование.
Те русские традиционалисты, которые в свою пору отправили на плаху Михайлу Шеина, явлены в наши дни «патриотами». Об угрозе смертью ни в каких патриотических речах и заявлениях прямо, разумеется, не говорится, но серный дух слишком силен, чтобы, присутствуя в атмосфере, остаться не уловленным ноздрями. В случае прорыва «патриотов» к реальной власти угроза смерти из потаенных углов дальней периферии внутренней политики выдвинется в ее центр.
В содержание номера
К списку номеров
Источник: http://www.duel.ru/200321/?21_6_1