Усадьба семьи Шимановских в Киевской губернии
Софья Шимановская - представительница старинного дворянского польского рода, сестра известного композитора Кароля Шимановского (в семье его называли Катот). Шимановские были подданными Российской Империи, часть года жили в Елисаветграде, часть - в родовом имении Тимошовка (тогда это была Киевская губерния). После революции Шимановские навсегда оставили Тимошовку и эмигрировали в Польшу. Именно там Софья написала и издала книгу воспоминаний, пронизанную тоской по родному дому и любовью к нему. Книга так и называется - "Opowieści o naszym domu", то есть истории о нашем доме. И дом в этой книге не только и не столько место действий, сколько один из героев всех рассказов, быть может, он даже главный герой.
Судьба дома печальна - его давно нет, он пал одной из жертв большевицкого произвола. Сохранились лишь теплые воспоминания его бывших хозяев и несколько фотографий. От былого уюта не осталось ничего - на том месте, где на протяжении столетий была жизнь, сейчас только бурьяны...
Итак, предоставлю слово самой Софье Шимановской:
"Передо мной лежит небольшая пожелтевшая фотография дома в Тимошовке. Неуклюжий, но такой красивый продукт терпеливой камеры Стаси или, быть может, тети Хелы. Они часто гонялись за нами, спрашивая, не согласимся ли мы им позировать. Когда они ловили своих жертв, то долго держали их с широко открытыми глазами в пытках полуденного солнца. После таинственных ванн в «темной комнате» - маленькой комнатке у кладовой, фотография торжественно передавалась жертве, которая была на ней изображена. У этих милых, дорогих изображений иногда отсутствовали ноги, иногда голова, фотографии могли быть слишком светлыми или слишком темными... Поэтому герои этих фотографий часто парили над землей, словно призраки на спиритических сеансах, или, смуглые и загорелые, выглядели «жертвами Мессины», как их называл Катот.
Помню одну фотографию. Я недавно видела ее в альбоме Стаси. Никто не пожелал признавать себя ее автором, но на ней изображена группа гостей Тимошовки, стоящих на мостике у озера. Еще несколько человек сидят рядом в лодке. В свое время эта фотография носила общепринято название: «Харон, уносящий тени в Ад». Это один из «бледных» и «возвышенных» снимков. На нем несколько размытых фигур, поднимающихся в воздух, будто боги Валгаллы на арке радуги. Вместе с тем, тень Фело-Харона везет своих жертв в призрачной лодке по волнам Леты, в то время как остальные духи порхают в эфире.
Вот почему веселые обитатели Тимошовки бросались врассыпную, как стая куропаток от ястреба, когда видели зловещий и таинственный фотоаппарат тети Хелы, с наброшенной на него черной тканью, стоявший на трех шатких ножках, или когда подбегала Стася со своим вездесущим маленьким Кодаком.
И вот теперь передо мной лежит единственная фотография дома в Тимошовке ... Вот окна у тети Минци, мамины, мои и Катота. Вот старая липа и часть клумбы, где раньше росли маки, которые загорались, будто разноцветные лампы на восходящем солнце. Фотография кое-где поцарапана, ее край порван. Она немного тусклая и блеклая - как воспоминание. Сбоку две маленькие отметины - словно от слез.
Ее нужно беречь, потому что она единственная. Вот почему мы делимся ею между собой и молча смотрим на нее. Она хранится в большом мамином альбоме, и мы с трепетом отдаем ее в чужие руки. Гости смотрят с вежливым признанием, но их это нисколько не впечатляет. Она обыкновенная, желтая и старая.
Но что они знают о Тимошовке? Что они могут знать о нашем счастье? Могут ли они понять, насколько трудным был путь, когда мы покинули этот мертвый дом в безвозвратном потустороннем, унося с собой его вечную солнечность на одной маленькой выцветшей фотографии с пожелтевшими краями…
Возле дома в Тимошовке
Дом в Тимошовке был большим и немного темным. Широкий коридор пролегал вдоль всего дома, словно позвоночник. Слева находилась спальня Нулы. Рядом - столовая, полная старинных памятных вещей и семейных портретов. Позади была круглая библиотека и большая гостиная с пятью окнами и инкрустированным камином, в котором осенью весело потрескивали поленья вяза. Справа от входа находился кабинет Фельчо, за ним - комната тети Минци, затем кладовая, спальни мамы, моя и Катота, а в самом конце дома - спальня Фельчо с балконом.
Дом был одноэтажный, с яркой крышей, окруженный липами и двумя старыми ореховыми деревьями, ежегодно сбрасывающими плоды. Белая веранда, густо заросшая диким виноградом, тянулась почти по всей западной стороне дома. Окна были большими и светлыми, особенно осенью, так как летом ореховые деревья и липы давали густую тень.
Столовая в Тимошовке
Дом был полон старой мебели, привезенной с виллы в Швейцарии, которую дед, Освальд Корвин-Шимановский, завещал отцу вместе с коллекцией прекрасных памятных вещей, так как папа любил дедушку больше чем все остальные его племянники. Папа, продав виллу, поделился со своими братьями, которых дедушка обошел в завещании, и перевез коллекцию и мебель в Тимошовку. Памятные вещи надежно хранились в старом резном Данцигском шкафу, открывавшемся четвертьметровым ключом, и в столь же старом резном сундуке.
Я помню волнение, которое я испытывала в детстве, поскольку шкаф и сундук открывались редко, чтобы показать их содержимое любопытным гостям. Там находились кинжал и рог из слоновой кости, эгретка с застежкой короля Яна Собеского. Там была коллекция ценных автографов и гусиное перо Клементины Гофман. Там же хранилась коллекция табакерок и перстней с печатками, официальные бумаги Корвинов-Шимановских на пергаменте с личными подписями и печатями королей: Владислава IV, Августа Сильного и Станислава Августа Понятовского. Была там и коллекция ценных пистолетов и сабель, а также гетманская булава с большим топазом, старинные кирасирские доспехи с конским хвостом на шлеме, которые я иногда надевала, но не могла даже встать под тяжестью доспехов и шлема, закрывавшего лицо, старые сервизы и кубки.
Рыцарские доспехи в Тимошовке
Была там и старинная музыкальная шкатулка из красного дерева с латунным цилиндром посередине, которая играла шесть старинных песен на металлических зубцах цилиндра. Самой красивой мне казалась маленькая ария под названием «C’est ma corvette leste et coquette». Я и сейчас помню эти нежные и полные серебристых маленьких колоратур трели. Я смотрела на все это, затаив дыхание, и придумывала для каждой вещицы какую-нибудь героическую или романтическую историю.
Еще мне нравилось прятаться со свечой в руке в одном из больших книжных шкафов.
Были там и другие интересные и ценные вещи. Старинные гравюры на пергаменте XVI и XVII веков, переплетенные выпуски французской газеты (сейчас не помню ее названия) с 1814 по 1821 год. Мне очень нравилось читать их. Как трогательно было читать крошечный шрифт этих выпусков, в котором говорилось об «l’Empereur». Так его всегда называла газета, полная нескончаемого рвения и восхищения, во время его трудных дней.
Прадед Юзеф Корвин-Шимановский был наполеоновским генералом, и, конечно же, он благоговейно собирал и переплетал выпуски этой газеты. В семье мы с Фелчо любили Наполеона безоговорочно и нежно. И сегодня мне больно думать об этой печальной газете, которую мы не забрали, и об угасающей звезде великого Empereur - и о его трагическом возвращении, о котором мелко напечатанные колонки возвещали с такой отчаянной надеждой. Как же грустно, что этих старых газет больше нет...
В столовой стоял дубовый стол и резные стулья на прямых вытянутых ножках, покрытые сафьяном с красочными узорами.
В холле висели портреты. Я очень боялась их в детстве и не любила оставаться с ними наедине, когда наступал вечер. Там были епископ и прелат, красивые девушки с широкими белыми декольте и самый старый прадед, которого мы знали по портрету, - Матей Корвин-Шимановский, кастелян Реваля, посланник в Риме, представитель короля Владислава IV. Это был суровый мужчина с голубыми глазами под темными бровями, одетый в делию и меховую шапку с эгреткой. Меня так взволновало, когда однажды, забравшись на стул, мне удалось поднять портрет и найти дату на обороте: 1634 год. То были времена Володыевского и Кмицица. Может быть, их знал этот кастелян? Может быть, где-нибудь, на одном из варшавских сеймов, перед ним мелькал красный драгунский мундир Маленького рыцаря? Гордый кастелян был бы изумлен, если бы увидел, как триста лет спустя его потомок, двенадцатилетний ребенок, стоит на стуле перед его почерневшим портретом и с трепещущим сердцем спрашивает - не о его поместьях и титулах - но о том, знал ли он, этот дворянин, маленького, скромного солдата в красной драгунской форме?
Комната Феликса Шимановского
Когда солнце, все еще пылающее на западе, исчезало со стен столовой - портрет старика приобретал грозную тень, но его последние красные лучи озаряли Юзефа Корвин-Шимановского, поэта и камергера двора Станислава Августа. Он был изысканным и очаровательным. Насмешливая улыбка блуждала по его нежным губам, а над голубыми глазами гладкие дуги темных бровей так красиво контрастировали с белым париком. Я любила этого прадеда и совершенно его не боялась. Я часто неподвижно стояла перед его портретом, сочиняя о нем романтическую сказку, пока солнце не заходило. Затем нежное лицо этого очаровательного прадеда угасало, словно задутая свеча, и мудрые проницательные глаза прабабушки Шимановской, жены генерала, пристально наблюдали за мной в сгущающихся сумерках, глаза глубокие и темные, от которых я не могла спрятаться, так как они преследовали меня повсюду. Вдруг меня охватывал внезапный страх, и я с бешено бьющимся сердцем покидала безмолвный зал, теперь находящийся под властью мрачного, таинственного часа приближающейся ночи.
Наш любимый дом в Тимошовке в ночное время погружался в неописуемую зловещую атмосферу. Я боялась этого с детства, и не было ни одной комнаты, где я могла бы спать, не боясь. Даже моя небесно-голубая комнатка становилась странной и жуткой в ночной тиши. Помню, как часто широко распахивала окно в сад. Меня успокаивало то, что ночной сторож, дедушка Иван, то и дело ходил вокруг дома, шаркая толстыми ботинками. Как радостно было слышать его характерный кашель. Затем я поворачивалась к стене и, измученная испугом, наконец засыпала и не слышала постукивания, лязга и вздохов, которые наполняли дом ночью. Однако мы многое слышали. Постоянно около полуночи в окне комнаты Нулы раздавались три ровных стука. Мы их слушали, не боясь, так как уже привыкли к ним. Однажды мы с Нулкой Крушиньской, желая окончательно увидеть, что это, спрятались за шторой. В окне никого не было видно, но «оно» все равно стучало.
Однажды осенней ночью Нулу внезапно разбудил страшный шум в столовой, примыкавшей к ее комнате. Тяжелая мебель перемещалась по комнате с глухим стуком и ударялась о ее дверь, так что та дрожала на петлях. Нула долго удивленно слушала, затем зажгла свечу, думая, что уже наступило утро и что прислуга необычайно шумно убирает в столовой. Посмотрев на часы, она онемела от ужаса. Было два часа ночи! Она лежала неподвижно, с чувством удушающего страха, ожидая, пока все утихнет. Затем она тихонько встала и пошла в кладовую, где в нише спал дворецкий Захарко. Она разбудила его, и они оба вошли в столовую. Вся мебель была на своих местах, никаких следов беспорядка не было.
В столовой висели старинные часы из черного дерева с резным серебряным циферблатом. Они висели высоко под потолком, и никто никогда не заводил их. Часы не работали годами. Как-то зимним вечером мы сидели за столом. Ярко горела люстра, мы разговаривали и громко смеялись. Внезапно все вздрогнули и посмотрели вверх. Старые часы открылись с невероятно громким звоном. Нас охватило неприятное чувство. Фело Збышевский посмотрел на часы, которые держал в руке. - Ровно одиннадцать часов, пошли спать, - сказал он. На следующий день прибыл посыльный с новостью о том, что в тот же вечер и в тот самый час, о котором нам сообщили старые часы, скончалась особенно близкая и дорогая нам тетя Валюня Рочижевская.
Однажды ночью кто-то громко сыграл на пианино аккорд.
Однажды вечером на чердаке раздался мощный грохот, от которого все в испуге выбежали из своих комнат. А дедушка Иван, который зимними ночами наблюдал за заброшенным домом, когда мы жили в городе, рассказывал нам странные вещи о «старом джентльмене», который часто «играл» на пианино в большой гостиной. Никто так и не подтвердил, насколько искренними были расплывчатые и впечатляющие истории дедушки Ивана, но ночью страх бродил по дому в его безмолвных сандалиях, и призраки господствовали.
Сейчас, когда я лежу на модной кушетке с книгой в яркой городской комнате при свете электрической лампы, когда за окном грохочет равнодушный трамвай, и все шумно, асфальтировано и серо - я часто с оттенком печали думаю о бездомных призраках усадьбы Тимошовка, о призраках, которых я когда-то так боялась, но которые остались где-то далеко, под стонущим ветром зимней ночи тревожно блуждать по пустоте...
...Возвращаясь из сада или с прогулки по полям, из удушающей пыли и слепящего зноя мы попадали в прохладную ароматную тьму дома Тимошовки.
Пахло немного фруктами и немного воском для полов, зеленью, воздухом и старыми сувенирами.
Ни один дом в мире никогда не пах так. В детстве многие вещи имеют запах, который невозможно описать и который впоследствии больше никогда не будет встречаться. Я, например, помню, будто это было сегодня, запах ситцевого кота, которого получила от мамы. Кот был сшит из одного куска ткани и набит ватой. Он не был изящен - большой и толстый, из серого ситца с черными полосами. У него были круглые добрые глаза из-под темных бровей. Но он трогал своей простотой - и был моим собственным. Я любила его больше остальных игрушек. Пахло краской и маслом. Каким-то образом он потом ускользнул из поля моего зрения. Возможно, он потерялся или его подарили какому-то бедному ребенку. Не помню, плакала ли я. Но сколько бы я отдала сегодня, чтобы иметь возможность вдохнуть его особенный, любимый запах и прижать его к себе, как тогда, когда мне было три года.
Красные пионы тоже пахнут детством. Они встречали нас свежими и улыбчивыми, когда мы выбегали из дома летним утром, наконец вырвавшись из когтей нашей няни, которая настаивала на том, чтобы мы «аккуратно причесались». Детские легкие восторженно хватали синий, все еще бодрящий воздух. И красный, невыразимо восхитительный, покрытый росой куст пионов блестел на солнце. Мне хотелось упасть в алую пышность его цветов, пить их росу и жевать сочные лепестки. В них была первая радость лета - они излучали ее своим волшебным ароматом.
Невозможно определить аромат детства. Он иногда поражает, как молния, в более поздней жизни, воскрешая внезапным волшебным светом лазурные пастбища, наполненные вечно хорошей погодой, - страну нашего детства, навсегда потерянную, казалось бы, во мраке прошлого и самого болезненного. А иногда мы задеваем гроздь персидской сирени, кусок старого ситца, слышим обрывак старой мелодии - и он заставляет на мгновение остановиться на каменистой тропе, которую нам предопределила судьба. Закрыв глаза, с болезненно резонирующим сердцем мы вдыхаем этот уникальный аромат, цепляемся за светящиеся лохмотья наших собственных мертвых душ. … И, остановившись у источника, на мгновение освежившись, с глазами, полными света, мы снова бредем по трудному, тернистому пути, по которому нас неумолимо ведет жизнь.
...Во время сбора урожая развлечений не было. Фельчо, Фело, Кароль Рочижевский, уставшие и покрытые пылью, ложились спать сразу после ужина, чтобы на следующее утро рано встать, быстро съесть завтрак и отправиться на поля.
Лошади постоянно находились в движении, и Сонторек беспокоился, что они заберут «повседневных» лошадей из сада. Вся деревня собирала урожай. Загорелые люди с лицами, пропитанными потом усиленно и настойчиво работали при благодатной, жаркой погоде, в воздухе, мерцающем от жары.
Мы спрыгивали с повозки или лошади и говорили им:
- Помогай Бог.
- Спасибо, - отвечали они.
Мы болтали со знакомыми женщинами и девушками, которые на мгновение расправляли согнутые спины и пили из стоявшего рядом ведра. Жатва медленно двигалась по полям, укладывая за собой снопы пшеницы, а откуда-то из далеких полей доносилось чириканье заостренных кос. После сбора урожая, когда кучи пшеницы выстраивались аккуратным рядом, наконец наступал покой. Отдыхали и люди, и лошади.
Приближалось время развлечений. Мы все поднимались на чердак. Чердак был просторным, слегка темным и завален хламом, садовой мебелью из тростника и ящиками. Они были заполнены старомодной одеждой, сувенирами и старинными ежегодниками "Kłosy" и "Biesiada Literacka". В одном из этих ежегодников были допотопные романы Понсона дю Террая, один из которых, ужасно захватывающий - «Клуб Червового Валета», мы все тайком проглотили с огромным интересом. В одном из чердачных окон осы построили свое серое, похожее на мешочек гнездо. С потолка свисала пеньковая пряжа. На полу, на грубом полотне, сохли тимьян, липовый цвет, ромашка и мята. На чердаке пахло медом, пылью и травами, и сквозь окно солнце бросало яркие столбы света, в которых вихрем кружилась густая пыль. Чердак имел одно большое преимущество: через одно из окон можно было попасть на крышу, а оттуда - на вершину большого орехового дерева, ветви которого лежали на крыше. Собрав сверху горсть лучших грецких орехов, мы соскальзывали по стволу на землю - и затем оказались в саду. Это был захватывающий акробатический трюк, который мы с удовольствием проделывали в детстве. В глубине чердака находился ящик, в котором хранился наш театральный реквизит, костюмы, грим и парики. Все это приносилось в комнату внизу, где затем началось переодевание, шитье и разработка развлекательной программы. Нула, полная художественных изобретений и изобразительной фантазии, имела в этом вопросе важный голос. Она училась в Школе изящных искусств в Варшаве и прекрасно разбиралась в живописи и декорациях. К ней часто обращались за советом, и ее представления о костюмах были непревзойденными.
Все наши костюмы были подлинными практически до мельчайших деталей, взятых из иллюстрированных библиотечных справочников по истории. Однажды мы решили организовать грандиозное артистическое кабаре. Лучше всего для этого подходил подвал дома Кароля Рочижевского, который состоял из нескольких больших комнат. По этому случаю мы переименовали его в Taverne à la Chauve Souris. В самом большом из залов устроили сцену отделенную занавесом из красного ситца, устроили буфет с закусками, а также большое количество столиков на двоих или четверых человек. Наши слуги и Кароль Рочижевский, не менее вовлеченные в развлечение, чем мы, участвовали в качестве официантов в одинаковых нарядах и белых передниках. Приготовлениям не было конца. Мы разослали приглашения по всему району. Тем временем шились костюмы и шли репетиции. В назначенный день пришло около пятидесяти человек, все заинтригованные шумно разрекламированной постановкой. Они внимательно читали программы, декоративно разрисованные Нулой:
Неаполитанский квартет. Итальянские песни в исполнении… (сегодня уже не помню названий).
Знаменитый баритон… в его последних постановках.
Мателот в исполнении известной пары танцоров…
Великая Панина - цыганские романсы.
Живые куклы.
Чревовещатель.
Клоун и Руди.
И т. д. и т. д.
Музыкант Левенштейн за роялем (обычно это был Катот, которому доверяли музыку на наших постановках, поскольку он не принимал в них участия).
Неаполитанский квартет играл на теннисных ракетках, а Фело Збышевский был ужасной Паниной в красном парике и выкрикивал цыганские песни.
Ярош Ивашкевич в женском костюме аккомпанировал баритону за роялем. Джентльмены в зале, которые его не знали, осторожно смотрели на эту юную леди, поражаясь ее мальчишеской худощавостью и сентиментальными локонами. В кабаре было по-настоящему весело - особенно актерам. Слава о наших развлечениях и постановках разнеслась по округе. Тогда говорили: «Где бы ни появлялись Шимановские и их гости, всегда будет весело».
Вскоре мы разослали приглашения на новое развлечение. На этот раз планировался цирк. Для этого сколотили просторный деревянный сарай со сценой, и расставили столы для гостей, которых было вдвое больше, чем прежде. Переодетые актеры прибыли с большой помпой в стеллажной повозке с брезентовым навесом, запряженной двумя белыми быками. Перед повозкой на ослах шествовали маленькие негры в красных фраках, двое детей, выбранные из числа гостей. Они очень гордились своей молчаливой ролью, и их смеющиеся глаза, словно синие шарики, блестели на их маленьких лицах, раскрашенных сажей. Мы высыпали из повозки ярким роем, и под звук рожка началось представление. Главный номер программы, к тому же довольно наивный, - пародия на оперу «Фауст». Опера была исполнена в значительно сокращенной версии, с Фельчо в роли Фауста и Нуно Збышевской в роли Маргариты.
Лето в Тимошовке также изобиловало рядом более скромных мероприятий, таких как: костюмированные шарады, теннисные соревнования, reely paper, скачки и т. д.
Ах, как мы тогда умели смеяться! Думаю, что наш смех, рожденный радостью тех безоблачных лет, длится до сих пор. Поскольку - хотя прошлое далеко и те, кто умел веселиться с нами, теперь далеко - даже сегодня, когда мы оказываемся вместе, наш беззаботный смех вспыхивает, словно искры из пепла - тот же смех, который звучал когда-то...
Наступил 1917 год. А с ним лето - последнее. Лето, которое никогда не забудется. В те жаркие, солнечные летние дни над нашими безупречными комнатами, пахнущими детством, нависла угроза. Жестокая крестьянская угроза с властными, громко топающими сапогами и непостижимо враждебным лицом. И эта пьяная угроза зарождалась во время жарких дискуссий на собраниях и в криках, которые предвещали бурю, заставляя бдительные сердца биться чаще.
Опасения исходили от тихого шепота слуг и из темного ночного сада, где обитал таинственный враг. И от всех окон без ставен, которые долгие годы охраняли взаимное доверие и дружбу. И от маленького ключа во входной двери - маленького беспомощного ключа, который теперь беспокойная рука каждый вечер поворачивала в замке два раза.
Страдания были повсюду. Внутри нас и вокруг нас. Они пронизывал всю душу, которая не могла защититься от них мысленно или за упорной работой. В черной ночи они с неведомой силой перехватывали горло. А утром просыпались вместе с нами, жестокие, забитые тупым гвоздем в теперь уже беззащитные сердца.
Кароль и Софья Шимановские
Тонкое лицо Катота исказилось страданием - оно застыло в его глазах, молчаливое и напряженное. Катот, как обычно, ничего об этом не сказал и, как всегда, спрятался в своем маленьком - ах, как он сегодня дорог - "композиторском" мирке. И тогда, в те полные опасностей дни, появились 3-я соната для фортепиано, квартет, 12 этюдов для фортепиано и многие другие произведения. Как мало радости было в его работе, и сколько глубокой серьезности и боли. Но в нем горело трагическое вдохновение, и уж точно никогда прежде он не писал так много. Он работал, работал без передышки, будто хотел закончить свои работы в этом доме. Как будто хотел связать их с его сияющей памятью. Он думал, что эти работы будут последними. Он, конечно, знал - и все мы знали, - что дни дома сочтены, и что нам неизбежно придется уехать. Радость, которая много лет жила в его солнечных уголках, ушла. Старые сувениры и гравюры исчезли, их тихо увезли в город ночью.
Ушел непередаваемый аромат детства. … И его дух был разорван в клочья.
И наконец, это жестокое расставание наступило розовым вечером уже в конце лета. В короткой вспышке прекрасного заката красные клены и желтые георгины на клумбе вспыхнули позади нас - а затем внезапно погасли, будто во сне. Озеро покрыла тусклая серость. В последний раз для нас открылись ворота. В последний раз у крыльца загрохотали колеса. И в доме раздались последние шаги, будто биение безмятежного сердца.
… А потом - все внутри замолкло и затихло - как в сердце мертвеца.
… И окна дома, открытые в сумерках, казались глазами, смотрящими в вечность..."