Костяная Нога
На седьмом месяце моей работы в буйном мужском отделении Кащенки я впервые увидел психопатологическое действие лекарственной химии.
Я поддежуривал по приему, когда привезли по скорой 15-летнего паренька. Для детского отделения он был великоват, ростом выше меня, уже мускулист. Неадекватное поведение, подозрение на острую шизофрению.
Не сопротивлялся, когда переодевали, но опасливо озирался по сторонам, скользил взглядом по полу. На лице отражались то страх, то недоумение. По односложным ответам можно было догадаться, что не понимает, куда попал. Пульс частый, язык сухой.
Перепуганная мать вся в слезах, толком рассказать ничего не может. Был парень как парень, совершенно здоровый, и вдруг вечером пришел взбудораженный, странный. Ночью смеялся, бегал по комнате, ловил каких-то мышей, спрашивал, почему они синие...
- Что видишь, Коля?
Напряженная улыбка, молчание. Полный страха взгляд в сторону, за кровать, провожает кого-то крадущегося...
- Кто там?
Молчит.
В таких состояниях в любую секунду может произойти что угодно: импульсивная агрессия, попытка самоубийства, а иной раз начинается и внезапное умирание.
В наблюдательную палату. Ничего не назначать пока, чтобы не смазывать симптоматику. Держать в постели под строгим санитарским надзором.
- Коля, у тебя строгий постельный режим. Понял? Будешь лежать. Вставать только в туалет, санитар проводит. Ты понял?
Молча косится по сторонам, дрожит. Послушно ложится.
Лежит, вздрагивая, озираясь, пытается кого-то прихлопнуть на одеяле, заглядывает под кровать, пару раз испуганно вскрикнул...
Зрительные галлюцинации, но какого происхождения? - Белой горячке быть неотчего, наркотиками вроде не баловался…
Наконец, натянул на голову одеяло и отрубился.
Утром на следующий день:
- Доктор, можно вас спросить: когда вы меня выпишете отсюда?
Уже вполне понимает, куда угодил. Галлюцинаций больше нет. Нормальное поведение. Вялость и подавленность после острого тревожного возбуждения совершенно обычны. То, что побаивается обстановки - двое возбужденных бредовых больных пытались с утра пораньше прорваться в побег, дрались, была кровь - тоже нормально…
Нет, на шэзэ не похоже. Не алкоголизм. Не наркомания. Тогда - что?..
- Расскажи, кого ты вчера боялся?.. Что видел?
- Да ничего особенного... Дома были мыши. Синие мыши.
- А здесь?
- А здесь кошки. Красные кошки. И тараканы, тоже красные. И оранжевые. Здоровые такие, с кулак…
- А теперь?
- Теперь нет.
- Понимаешь, что этого ничего не было? Что это тебе казалось?.. Галлюцинации - понимаешь?
- Понимаю, ага.
- Что принимал перед тем, как тебя сюда отвезли? Что глотал? Что нюхал? Или колол?..
Отводит глаза.
- Ничего…
- Вспомни получше.
- Нет. Ничего.
Что-то скрывает. Без Костяной Ноги не расколется.
А вот и он - Константин Максимович Недбай, Костяная Нога, как зовут его за глаза. В коридоре и палатах его обычно сперва слышно, потом видно. Слышен не голос, тихий, серебристо-высокий, а стук протеза. Одна нога от колена отсутствует. Вне отделения ходит с палкой, а здесь нельзя, могут вдруг выхватить и использовать не по назначению. Вот и ковыляет-хромает на обходах, ритмично стуча протезной ногой по полу, это его позывные, как у сторожа крепости. Неспешно передвигается среди пациентов, присаживается на кровати, тихо говорит с каждым о чем-то…
Среднего роста, худощав, по-военному подтянут и прям, седовлас. Лицо крестьянина-степняка, крепко вылепленное, смугловатое, с глубокими черными глазами (цыган в предках был). Кожа на шее и половине лица рябоватая, стянутая - след ожога.
Фронтовик, летчик-истребитель. Сбил восемнадцать фашистов. Приблизился уже к представлению на Героя, да вот поди ж ты, девятнадцатый подбил его самого. Тяжело раненый, обгорелый, сумел посадить горящую машину к своим и выбраться. Плена избежал, а Героя не получил. Хотел продолжить летать, но вторым Маресьевым стать не дали. После войны - сразу в мединститут, потом сразу в психиатрию, сюда - в буйное Кащенко, завом, потому что другого не было. Почему в психиатрию? - может быть, потому что за время войны погиб отец и все родственники, а мать заболела душевно и покончила самоубийством.
(Это все мне рассказал не сам Константин Максимыч, а пожилая докторша из другого отделения, давно его знавшая.)
Если я видел когда-нибудь человека на своем месте, то это он. Психиатр если не божьей милостью, то с божьего соизволения.
С каждым пациентом говорит так, словно это его давний добрый знакомый, буднично, по-домашнему, но без фамильярности, тепло, но с тонкой дистанцией, могущей, когда надо, переходить в немного грустную, но твердую отцовскую строгость. У пациента, я замечал, возникает ответное чувство, что он давно знает Константина Максимыча, что Константин Максимыч здесь для него. Непринужденно подходит без санитаров к самым опасным больным, и те странным образом затихают, на время беседы с ним приходят в относительную вменяемость. - «Константин Максимыч, как это у вас получается?» - «Просто, - застенчиво улыбается. - Надо самому быть спокойным. Верить, что все будет хорошо. И смотреть легко…»
За десять лет работы только одно нападение: громадный атлет-эпилептик внезапно вошел в сумеречное состояние, клещами сомкнул лапищи у него на горле и чуть не задушил. Спасли санитары. (В такие клещи к больному с височной эпилепсией однажды попал и я.)
Говорит мало слов, с паузами, с расстановкой. Искорки юмора в печальных черных глазах и мягкий украинский акцент добавляют ненавязчивую доверительность. За несколько минут беседы полное впечатление, что разговор продолжался час или больше. Это искусство, которому я спустя много лет нашел определение: искусство содержательного междусловия. У Недбая был целый арсенал междусловий, каждое в своей тональности, как музыкальная гамма…
- Константин Максимыч, посмотрите, пожалуйста...
Вот те на. Что значит врач-первогодок - смотришь и не видишь. Смотрел Коле в глаза и не видел зрачков. А они оставались расширенными еще целые сутки, хотя психоза уже не было. Константин Максимыч, словно иголку за нитку, выдернул разгадку из зрачков Коли. Один-два вопроса, и все стало ясно.
Атропин, старичок атропин, древний слуга знахарей и лекарей едва ли не всего мира. Обычное средство от болей при язве желудка, при сильных спазмах. Резко расширяет зрачки, этим пользуются в глазной медицине. Помогает снимать удушье при астме. Еще много чему может помогать в разумных дозах и сочетаниях. А в неразумных помогает сходить с ума, и это знали давным-давно…
Вечером во дворе приятель достал из кармана пузырек. Предложил попробовать: будешь как пьяный, кайф словишь. Коля, не раздумывая, заглотнул полпузырька (лечебная доза - несколько капель).
- Переводите в санаторную. (Так в шутку Константин Максимыч именовал палату для самых безопасных из наших пациентов.) Глюкоза с витаминами, детоксикация… Дня через два-три можно будет выписывать. Пишите историю болезни…
Собеседница Ольга Катенкова - Так это что же у мальчика - была первая проба наркотика, какой подвернулся?
ВЛ - Атропин к наркотикам не относят, так что строже сказать: первая проба психоактивного вещества. Но по сути - да, во дворах и подъездах таким манером обычно и начинают путь в наркоманию.
Это была одна из первых ласточек надвигавшейся эпидемии нарко- и токсикомании среди детей и подростков. Уже начинали нюхать клеи и глотать в немереном количестве аптечные успокаивающие и прочие снадобья - «алкоголь на выдумки хитра», как говаривал один мой запойный пациент.
Острый психоз, можно сказать, спас человека - больше Коля уже ширяться не пробовал. Дело могло кончиться и серьезнее, объяснил мне потом Константин Максимыч. Чуть больше доза - и могла наступить атропиновая кома с опасностью для жизни, с труднообратимыми телесными и психическими последствиями. Да и после этого эпизода в ближайшем будущем ожидалось мало хорошего: от легкой депрессии и астении с ослаблением внимания до панических приступов. Через некоторое время после выписки Колю пришлось дотягивать амбулаторно.
Константину Максимычу в то время был пятьдесят один год, он казался мне, двадцатиоднолетнему, почти стариком, хотя до его старости ему было еще далеко. Ровесник моих родителей (на год старше), он дожил до 87 лет, пережил советскую власть. Жаль, глупо и непростительно, что я больше не повидался с ним после моего ухода из Кащенки. Герой войны, герой жизни, он был не просто начальником моим, но учителем, не столько профессии (по основному вопросу психиатрии - шизофрении - мы оказались по разные стороны баррикад), сколько отношения к людям, к работе, к себе… Главное заключалось вот в этих гаммах содержательного междусловия.