больше, чем просто песня
Александр Городницкий пишет, как Руфь Зернова исполняла песни заключённых в ленинградской квартире. Рунино исполнение некоторых песен он полагает наиболее удачным, и тут, видимо, не отнять ни выстраданного опыта, ни таланта, ни общей культуры. Но то, чем была песня там, как её там исполняли, и какое отношение к песне могли иметь разные люди, даёт представление следующий фрагмент:
И еще в этих северных экспедициях я впервые столкнулся со странными песнями, которые пели наши рабочие. Никто не знал их авторов, "просто слышали, и все". Песни эти пелись, конечно, не под гитару, а просто так -- вечером у костра или прямо у палатки. К одному поющему понемногу неторопливо присоединялись другие. Каждый пел не для других, а как бы только для себя, неспешно вдумываясь или не вдумываясь в слова. Незримая общность объединяла поющих, возникало подобие разговора и того странного точного взаимопонимания, которого я не встречал в других местах. Так я впервые понял, что песня может быть средством общения, выражением общего страдания, усталости, грусти. От того, что и жили вместе, и страдали.
Стихи здесь не котировались -- они считались проявлением слабости, сентиментальности. Песня -- совсем другое дело. Песню можно было петь везде и всегда. В Арктике пели все: рабочие -- после тяжелой работы на лесоповале под комарами и в жаре, летчики -- после утомительных дневных или ночных полетов со сложными посадками и дурной видимостью, геологи -- после изнурительного маршрута, не мигая глядя в желтое пламя вечернего костра... Песни были, конечно, разные, но тональность их, полное отсутствие бодрячества и фальши, точная психологическая правдивость иногда наивных, но всегда искренних слов, -- были неизменными.
Именно там, на Севере, подражая этим услышанным песням, я начал придумывать нехитрые мотивы на собственные стихи и петь их у костра, не сообщая при этом своего авторства. Так я всерьез начал писать песни, некоторые из которых до сих пор считаются "народными", такие, например, как "Перекаты", "Снег" или "От злой тоски не матерись". История этой последней песни довольно примечательна. Я написал ее в Туруханском крае в 1960 году как подражание "зековским" песням, которых наслушался к тому времени уже немало. Песня, видимо, прижилась. Уже на следующий год во время полевых работ, после какого-то сабантуя, наши рабочие, среди которых бывшие "зеки" составляли немалую часть, слегка подвыпив, стали петь старые лагерные песни и, к моему удивлению, спели эту мою. Поскольку был я еще молод, глуп и тщеславен, то немедленно заявил о своем авторстве. Вот этого-то, оказывается, и нельзя было делать. Все, что было мне сказано в ответ, практически на русский язык не переводится, а то, что переводится, может быть сведено к одной лаконичной фразе: "Еще раз скажешь, что твоя, -- пришьем". Угроза была вовсе нешуточной -- народ в тех краях подбирался серьезный. "Да за такую песню, -- кричали они мне, -- надо всю жизнь страдать в зоне! Чтобы ты, фраер с материка, да такую песню придумал? Наша песня, всегда была нашей, понял?" Нашлись даже очевидцы, которые "собственными ушами" слышали эту песню в сороковые в лагерях под Норильском.
Через много лет я снова встретился с этой своей песней в повести безвременно ушедшего из жизни магаданского писателя и геолога Олега Куваева "Территория". Действие повести происходит на крайнем северо-востоке в районе Магадана. В ней описывается, как из Нагаевской губы под осень уходит "последний караван", жители собираются на берег прощаться с уходящим северным летом и поют эту песню, "написанную каким-то местным автором".
В середине восьмидесятых на Кольском полуострове, неподалеку от Мурманска, местные врачи пытались показать мне могилу того самого Городницкого, который "От злой тоски" написал. "Тут он сидел, тут же в зоне его и пришили..." Моей фамилии они не спрашивали.
А несколько лет назад мое авторство этой песни было признано как раз представителями того самого контингента, который когда-то его оспаривал. Я получил письмо из лагеря, расположенного в Ленинградской области где-то под Лугой. Письмо было подписано "членами общества книголюбов". "Дорогой Александр Михайлович, -- было написано в письме, -- мы любим ваши песни, особенно песню "От злой тоски", которую считаем своей". В конце письма были стандартные пожелания творческих успехов и счастья в личной жизни. А в конце написано главное: "А ежели что -- примем как родного"...
Я полагаю, что, во-первых, в определённмо смысле можно говорить о неотъемлимом праве человека на песню. Удивительно, что оттуда до Ленинграда добралась в первую очередь песня заключённых, а не лётчиков, не геологов и не рабочих. Может быть, среди заключёных было больше поэтов, может быть, были сильнее впечатления как на попавших в лагерь, так и на слушателей, прилетевших в командировку.
А в-вторых, сама манера исполнения песни, то, как она собирает вокруг себя людей, мне непоминает некий простой, сильный, но неосознанный обряд. Само исполнение песни (не хочется употреблять слово "песнопение") формировало некую общность, идентичность. С одной стороны, это идентчность тех, кто работает на самом краю цивилизации, кто сам под стать и той суровой природе, и тому простому, но абсолютно необходимому труду. Конечно, это не означает, что тот, кто принял участие в песне, почувствовал её силу, немедленно или спустя некоторое время стал "одним из них". Но вряд ли можно утверждать, что само такое исполнение не меняло человека вовсе и не побуждало его тянуть в города зэковскую песню наравне с прочими, а также творить в подражание.
В-третьих, очень эпизод с изменением отношения к Городницкому, признание его своим среди заключённых, говорит о таланте, об умении увидеть, выслушать, понять, и творить. А, следовательно, сама оценка песни, как объединяющего начала, не есть выдумка автора.
В то же время в городской литературной, да и не только литературной, среде отношения были совсем иного рода, были иные темы для разговоров, иные поводы для недовольства и радости. Там был свой, особый передний край, который не отмечен столь ярким художественным творчеством, который бы настолько очевидно сплачивал.
Вспомнив эту дурацкую песенку, я вдруг подумал, а что мы вообще пели в то время на первом и втором курсах, еще не соприкоснувшись с обширным экспедиционным фольклором и "зековскими" песнями? А пели мы то же, что и все -- лирические песни "Ясной ночкою весенней при луне..." или "Над туманами, над туманами огни терриконов горят" и другую подобную дребедень. Память о недавней войне одаривала нас героическими песнями этой уходящей в прошлое эпохи: "На позицию девушка", "Темная ночь" и "Вечер на рейде". И в то же время причастность к студенческому братству давала нам возможность с удовольствием окунуться в древний песенный мир буршей и студентов, который не имел и не имеет срока давности.
С одинаковым усердием, собираясь на нехитрые наши вечеринки, где, как правило, кутежи ограничивались сухим вином, мы распевали традиционные студенческие песни наших предков -- "Крамбамбули", "Там, где Крюков канал и Фонтанка-река словно брат и сестра обнимаются", "В гареме нежился султан". При этом обязательно соблюдалась каноническая форма исполнения каждой песни с соответственным позвякиванием бокалов, хоровыми вопросами и ответами типа "Да я не пью! -- Врешь, пьешь!" и другой звуковой аранжировкой. Сюда же, конечно, относятся и неизменные песни типа "Жены" ("Холостою жизнью я извелся"), "Кисы-Мурочки", "В пещере каменной нашли поллитра водки" и тому подобных. Интересно, что блатной репертуар типа "Мурки" и других бытовавших в то время песен уголовного мира у нас не прижился.
Наряду с хоровыми "лихими" застольными песнями большой популярностью пользовались жестокие романсы и лирические песни из репертуара запрещенного тогда Лещенко и близкие к ним по духу. Сюда относились "Как блестят твои глаза", "Осень, прозрачное утро", "Журавли", "Я иду по далекой стране", "Зачем смеяться, если сердцу больно". Почти каждый из поющих, приобретший к тому времени свой собственный опыт первой (конечно, неудачной) любви, вкладывал в эти затертые строчки свой сокровенный смысл.
Честно говоря, и сейчас, когда я вспоминаю строки этих "душещипательных" песен, они кажутся мне куда более содержательными, чем их современные аналоги в крикливом стиле "рок-музыки". Тогда хоть не дергались и не кричали...
Интересно также, что песни пели с одинаковым удовольствием все или почти все. И здесь еще не было разделения на "мы" и "я", столь характерного для нынешнего времени.
Чувствуете отличие? Из всего того, что вызывало глубокое чувство, были лишь те песни, которые не сплачивали чем-то общим, а заставляли каждого вспомнить о своём сокровенном.
Эпоха старых песен, которые в своё время способствовали формированию коллективов, уходила в прошлое. И то были могущественные коллективы: они мерзли по Магнитогорскам, лопатами строили Днепрогэс и Турксиб, хлебали и голод и холод, отстояли Москву и ворвались в Берлин. Уходили ли в прошлое те коллективы? Пожалуй, что нет, но по факту им не нашлось достойной смены.
И еще в этих северных экспедициях я впервые столкнулся со странными песнями, которые пели наши рабочие. Никто не знал их авторов, "просто слышали, и все". Песни эти пелись, конечно, не под гитару, а просто так -- вечером у костра или прямо у палатки. К одному поющему понемногу неторопливо присоединялись другие. Каждый пел не для других, а как бы только для себя, неспешно вдумываясь или не вдумываясь в слова. Незримая общность объединяла поющих, возникало подобие разговора и того странного точного взаимопонимания, которого я не встречал в других местах. Так я впервые понял, что песня может быть средством общения, выражением общего страдания, усталости, грусти. От того, что и жили вместе, и страдали.
Стихи здесь не котировались -- они считались проявлением слабости, сентиментальности. Песня -- совсем другое дело. Песню можно было петь везде и всегда. В Арктике пели все: рабочие -- после тяжелой работы на лесоповале под комарами и в жаре, летчики -- после утомительных дневных или ночных полетов со сложными посадками и дурной видимостью, геологи -- после изнурительного маршрута, не мигая глядя в желтое пламя вечернего костра... Песни были, конечно, разные, но тональность их, полное отсутствие бодрячества и фальши, точная психологическая правдивость иногда наивных, но всегда искренних слов, -- были неизменными.
Именно там, на Севере, подражая этим услышанным песням, я начал придумывать нехитрые мотивы на собственные стихи и петь их у костра, не сообщая при этом своего авторства. Так я всерьез начал писать песни, некоторые из которых до сих пор считаются "народными", такие, например, как "Перекаты", "Снег" или "От злой тоски не матерись". История этой последней песни довольно примечательна. Я написал ее в Туруханском крае в 1960 году как подражание "зековским" песням, которых наслушался к тому времени уже немало. Песня, видимо, прижилась. Уже на следующий год во время полевых работ, после какого-то сабантуя, наши рабочие, среди которых бывшие "зеки" составляли немалую часть, слегка подвыпив, стали петь старые лагерные песни и, к моему удивлению, спели эту мою. Поскольку был я еще молод, глуп и тщеславен, то немедленно заявил о своем авторстве. Вот этого-то, оказывается, и нельзя было делать. Все, что было мне сказано в ответ, практически на русский язык не переводится, а то, что переводится, может быть сведено к одной лаконичной фразе: "Еще раз скажешь, что твоя, -- пришьем". Угроза была вовсе нешуточной -- народ в тех краях подбирался серьезный. "Да за такую песню, -- кричали они мне, -- надо всю жизнь страдать в зоне! Чтобы ты, фраер с материка, да такую песню придумал? Наша песня, всегда была нашей, понял?" Нашлись даже очевидцы, которые "собственными ушами" слышали эту песню в сороковые в лагерях под Норильском.
Через много лет я снова встретился с этой своей песней в повести безвременно ушедшего из жизни магаданского писателя и геолога Олега Куваева "Территория". Действие повести происходит на крайнем северо-востоке в районе Магадана. В ней описывается, как из Нагаевской губы под осень уходит "последний караван", жители собираются на берег прощаться с уходящим северным летом и поют эту песню, "написанную каким-то местным автором".
В середине восьмидесятых на Кольском полуострове, неподалеку от Мурманска, местные врачи пытались показать мне могилу того самого Городницкого, который "От злой тоски" написал. "Тут он сидел, тут же в зоне его и пришили..." Моей фамилии они не спрашивали.
А несколько лет назад мое авторство этой песни было признано как раз представителями того самого контингента, который когда-то его оспаривал. Я получил письмо из лагеря, расположенного в Ленинградской области где-то под Лугой. Письмо было подписано "членами общества книголюбов". "Дорогой Александр Михайлович, -- было написано в письме, -- мы любим ваши песни, особенно песню "От злой тоски", которую считаем своей". В конце письма были стандартные пожелания творческих успехов и счастья в личной жизни. А в конце написано главное: "А ежели что -- примем как родного"...
Я полагаю, что, во-первых, в определённмо смысле можно говорить о неотъемлимом праве человека на песню. Удивительно, что оттуда до Ленинграда добралась в первую очередь песня заключённых, а не лётчиков, не геологов и не рабочих. Может быть, среди заключёных было больше поэтов, может быть, были сильнее впечатления как на попавших в лагерь, так и на слушателей, прилетевших в командировку.
А в-вторых, сама манера исполнения песни, то, как она собирает вокруг себя людей, мне непоминает некий простой, сильный, но неосознанный обряд. Само исполнение песни (не хочется употреблять слово "песнопение") формировало некую общность, идентичность. С одной стороны, это идентчность тех, кто работает на самом краю цивилизации, кто сам под стать и той суровой природе, и тому простому, но абсолютно необходимому труду. Конечно, это не означает, что тот, кто принял участие в песне, почувствовал её силу, немедленно или спустя некоторое время стал "одним из них". Но вряд ли можно утверждать, что само такое исполнение не меняло человека вовсе и не побуждало его тянуть в города зэковскую песню наравне с прочими, а также творить в подражание.
В-третьих, очень эпизод с изменением отношения к Городницкому, признание его своим среди заключённых, говорит о таланте, об умении увидеть, выслушать, понять, и творить. А, следовательно, сама оценка песни, как объединяющего начала, не есть выдумка автора.
В то же время в городской литературной, да и не только литературной, среде отношения были совсем иного рода, были иные темы для разговоров, иные поводы для недовольства и радости. Там был свой, особый передний край, который не отмечен столь ярким художественным творчеством, который бы настолько очевидно сплачивал.
Вспомнив эту дурацкую песенку, я вдруг подумал, а что мы вообще пели в то время на первом и втором курсах, еще не соприкоснувшись с обширным экспедиционным фольклором и "зековскими" песнями? А пели мы то же, что и все -- лирические песни "Ясной ночкою весенней при луне..." или "Над туманами, над туманами огни терриконов горят" и другую подобную дребедень. Память о недавней войне одаривала нас героическими песнями этой уходящей в прошлое эпохи: "На позицию девушка", "Темная ночь" и "Вечер на рейде". И в то же время причастность к студенческому братству давала нам возможность с удовольствием окунуться в древний песенный мир буршей и студентов, который не имел и не имеет срока давности.
С одинаковым усердием, собираясь на нехитрые наши вечеринки, где, как правило, кутежи ограничивались сухим вином, мы распевали традиционные студенческие песни наших предков -- "Крамбамбули", "Там, где Крюков канал и Фонтанка-река словно брат и сестра обнимаются", "В гареме нежился султан". При этом обязательно соблюдалась каноническая форма исполнения каждой песни с соответственным позвякиванием бокалов, хоровыми вопросами и ответами типа "Да я не пью! -- Врешь, пьешь!" и другой звуковой аранжировкой. Сюда же, конечно, относятся и неизменные песни типа "Жены" ("Холостою жизнью я извелся"), "Кисы-Мурочки", "В пещере каменной нашли поллитра водки" и тому подобных. Интересно, что блатной репертуар типа "Мурки" и других бытовавших в то время песен уголовного мира у нас не прижился.
Наряду с хоровыми "лихими" застольными песнями большой популярностью пользовались жестокие романсы и лирические песни из репертуара запрещенного тогда Лещенко и близкие к ним по духу. Сюда относились "Как блестят твои глаза", "Осень, прозрачное утро", "Журавли", "Я иду по далекой стране", "Зачем смеяться, если сердцу больно". Почти каждый из поющих, приобретший к тому времени свой собственный опыт первой (конечно, неудачной) любви, вкладывал в эти затертые строчки свой сокровенный смысл.
Честно говоря, и сейчас, когда я вспоминаю строки этих "душещипательных" песен, они кажутся мне куда более содержательными, чем их современные аналоги в крикливом стиле "рок-музыки". Тогда хоть не дергались и не кричали...
Интересно также, что песни пели с одинаковым удовольствием все или почти все. И здесь еще не было разделения на "мы" и "я", столь характерного для нынешнего времени.
Чувствуете отличие? Из всего того, что вызывало глубокое чувство, были лишь те песни, которые не сплачивали чем-то общим, а заставляли каждого вспомнить о своём сокровенном.
Эпоха старых песен, которые в своё время способствовали формированию коллективов, уходила в прошлое. И то были могущественные коллективы: они мерзли по Магнитогорскам, лопатами строили Днепрогэс и Турксиб, хлебали и голод и холод, отстояли Москву и ворвались в Берлин. Уходили ли в прошлое те коллективы? Пожалуй, что нет, но по факту им не нашлось достойной смены.