практический экзистенциализм
Сегодня заблистало вдруг утомлённое, к ноябрю-то, солнце, хотя тепло было лишь на солнечной стороне улицы, но и это прекрасно после нескольких дней со стальным небом и пальцами холода, достающими меня в моей комнате отовсюду: всё же моё временное жилище - на восьмом этаже, над крышами Парижа, одна радость, что вид на Эйфелеву башню в одну сторону и на Булонский лес в другую.
Благие пожелания - отправиться на блошиный рынок к восьми утра - рассыпались, едва я взглянул на часы: проспал, уже 10. Вышел на улицу: куда идти? А-а, думаю, пойду-ка тогда по Тэффиным местам. Меня ведь просили сфотографировать несколько домов в Париже, где она жила с 1920 по 1952 год.
Париж - небольшой город. Хожу я пешком, но уже вскоре я оказался у ее последнего места жительства, где она жила в 1950-51 году: 19, Ave. de Versailles.
Потом перешёл Сену, там, где прообраз статуи Свободы, прошелся с удовольствием по уютным улицам Левого берега, с акациями и каштанами, до самого бульвара де Гренель, где очередной адрес Тэффи. Только вот промахнул я далеко (шел до конца улицы Эмиля Золя), а потому пришлось возвращаться в сторону Эйфелевой башни. Сфотографировал и этот дом, со всем его окружением. Включая эстакаду метро перед ним.
Всё, пора к Ванвским воротам. Дай, думаю, дойду. Но идти пришлось долго. По дороге забредал в магазины.
В дискаунтовом Dia% набрал всё, что надо для борща. (Эх, а главное забыл: капусту!).
В магазине электроники Darty попытался найти электрическую лампочку - но нет их там.
Наткнулся на иранский магазин - купил знакомым "маш". Заодно узнал, какой иранский ресторан в Париже самый лучший. Разумеется, мне сказали, что он - напротив. Называется Mazeh: 65 Rue des Entrepreneurs, 75015 Paris, Франция, 01 45 75 33 89 http://mazeh.com/english/restaurant.html. Посмотрев сайт, я понял, что маш в магазине мне продал хозяин ресторана, сам месьё Тавассоли: очень уж похож на фотографии. Он как раз делал какие-то знаки через стекло магазина, в сторону ресторана - наверное, любимой жене.
Когда я дошёл до Ванвских ворот, понять, где барахолка (= блошиный рынок), оказалось невозможно. Пришлось обратиться на своём как бы французском к каким-то двум дамам, и они объяснили мне что-то, и я понял их так: сами не знаем, где искать, все ходим да ходим тут. На моё счастье, на другой стороне улицы стояла премилая молодая негритянка с дочкой - когда негры говорят по-французски, я их куда лучше понимаю. Уже закрылось, в 14.00, сказала она, показывая вокруг... Так в Интернете же написано, что до 16.00, сказал я. То ж в Интернете, наверное ответила она мне, улыбаясь. На часах было уже 14.30. Я повернулся: эти дамы всё ещё искали блошиный рынок, тарахтя друг с дружкой на американском. Вот, говорю, опять нам повезло: закрыто, милые леди. Ах, ах, запричитали они, как жить дальше? Развернулись и ушли восвояси.
А я побрёл дальше по этой улице и вскоре увидел скамейку. Около нее стоял абсолютной эль-грековский персонаж, который занимался тем, что ... сдирал обложки с книжек в бумажной обложке и аккуратно укладывал тексты без обложки в стопочку. Если б это было в России года до 1960-го, я бы подумал, что он желает использовать страницы книжек для самокруток: когда не было папирос вдоволь и папиросной бумаги, люди сами резали табак и заворачивали его в трубочки из газетной бумаги...
Дядька этот широко махнул рукой на стопки еще не обезглавленных им книжек: угощайся, мол. Я сообщил ему, что по-французски я не очень... Он тут же отчего-то (ясновидящий?) завел волынку насчет того, что русские, мол, любят художественную литературу и особливо поэзию, а еще чего-то все про ГУЛАГ толкал речь и, кажется, про поэта, который в него попал.
И другому аборигену, подошедшему к скамейке и тоже желавшему всё сцапать себе, он сообщил про ГУЛАГ. А ещё про национальное самоопределение - последнее, "либр детерминасьён дю пёпль" (libre détermination des peuples), он повторил десятки раз, даже несколько раз ударил себя в грудь, борода его седая затряслась... Но глаза, в самой глубине, оставались ... веселыми, будто он разыгрывал роль, и его больше всего интересовала реакция окружающих...
Я посмотрел пару книжек и ... пожалел их, что ли. Вот список:
"Семья Тибо", Роже Мартэн дю Гар
"Жаворонок", Жан Ануй
"Чортово болото", Жорж Санд
"Принцип Питера", Л. Дж. Питер и Р. Налл
"Джослин", Ламартин
"Голова на плечах", Анри Труайя
"Слова", Жак Превер
"Где пребывает моя радость", Жан Жионо
"По направлению к Свану", Пруст
"Дама из Малакки", Франсис де Круасет
А ещё "Иллюстрированная библия для мальчиков и девочек". И тоже на французском. Которого я не знаю.
Я не выбирал эти книги. Они лежали передо мной на скамейке и еще не были испорчены этим "любителем книг".
Огорченный, но и удовлетворенный, купил багет у вежливого молодого алжирца и пока ехал домой на метро, наполовину его съел. Удержаться просто невозможно было.
Уже на моей станции отдал оставшиеся сорок сантиметров багета босоногому, грязному на вид мужичишке со смышленой и смешливой мордой: типичный индийский нищий-аскет, садху, он внимательно взирал на окружающий его мир зажиточных парижан (а на этой станции, почти у Булонского леса, других практически и нету). И ничего ни у кого не просил: не было ни таблички j'ai faim (я голодный), как у остальных "отверженных"-"профессионалов", ни стаканчика для мелочи, ни собачки или кошечки рядом, ни униженных глаз. Нет, человек весело и спокойно, с босыми ногами, измазанными глиной, сидел на красном пластиковом сидении, будто в ожидании поезда. И ничего не просил. Надо ли говорить, что я прошел мимо всех остальных попрошаек спокойно, а этому, улыбнувшись, отдал остаток хлеба?
Благие пожелания - отправиться на блошиный рынок к восьми утра - рассыпались, едва я взглянул на часы: проспал, уже 10. Вышел на улицу: куда идти? А-а, думаю, пойду-ка тогда по Тэффиным местам. Меня ведь просили сфотографировать несколько домов в Париже, где она жила с 1920 по 1952 год.
Париж - небольшой город. Хожу я пешком, но уже вскоре я оказался у ее последнего места жительства, где она жила в 1950-51 году: 19, Ave. de Versailles.
Потом перешёл Сену, там, где прообраз статуи Свободы, прошелся с удовольствием по уютным улицам Левого берега, с акациями и каштанами, до самого бульвара де Гренель, где очередной адрес Тэффи. Только вот промахнул я далеко (шел до конца улицы Эмиля Золя), а потому пришлось возвращаться в сторону Эйфелевой башни. Сфотографировал и этот дом, со всем его окружением. Включая эстакаду метро перед ним.
Всё, пора к Ванвским воротам. Дай, думаю, дойду. Но идти пришлось долго. По дороге забредал в магазины.
В дискаунтовом Dia% набрал всё, что надо для борща. (Эх, а главное забыл: капусту!).
В магазине электроники Darty попытался найти электрическую лампочку - но нет их там.
Наткнулся на иранский магазин - купил знакомым "маш". Заодно узнал, какой иранский ресторан в Париже самый лучший. Разумеется, мне сказали, что он - напротив. Называется Mazeh: 65 Rue des Entrepreneurs, 75015 Paris, Франция, 01 45 75 33 89 http://mazeh.com/english/restaurant.html. Посмотрев сайт, я понял, что маш в магазине мне продал хозяин ресторана, сам месьё Тавассоли: очень уж похож на фотографии. Он как раз делал какие-то знаки через стекло магазина, в сторону ресторана - наверное, любимой жене.
Когда я дошёл до Ванвских ворот, понять, где барахолка (= блошиный рынок), оказалось невозможно. Пришлось обратиться на своём как бы французском к каким-то двум дамам, и они объяснили мне что-то, и я понял их так: сами не знаем, где искать, все ходим да ходим тут. На моё счастье, на другой стороне улицы стояла премилая молодая негритянка с дочкой - когда негры говорят по-французски, я их куда лучше понимаю. Уже закрылось, в 14.00, сказала она, показывая вокруг... Так в Интернете же написано, что до 16.00, сказал я. То ж в Интернете, наверное ответила она мне, улыбаясь. На часах было уже 14.30. Я повернулся: эти дамы всё ещё искали блошиный рынок, тарахтя друг с дружкой на американском. Вот, говорю, опять нам повезло: закрыто, милые леди. Ах, ах, запричитали они, как жить дальше? Развернулись и ушли восвояси.
А я побрёл дальше по этой улице и вскоре увидел скамейку. Около нее стоял абсолютной эль-грековский персонаж, который занимался тем, что ... сдирал обложки с книжек в бумажной обложке и аккуратно укладывал тексты без обложки в стопочку. Если б это было в России года до 1960-го, я бы подумал, что он желает использовать страницы книжек для самокруток: когда не было папирос вдоволь и папиросной бумаги, люди сами резали табак и заворачивали его в трубочки из газетной бумаги...
Дядька этот широко махнул рукой на стопки еще не обезглавленных им книжек: угощайся, мол. Я сообщил ему, что по-французски я не очень... Он тут же отчего-то (ясновидящий?) завел волынку насчет того, что русские, мол, любят художественную литературу и особливо поэзию, а еще чего-то все про ГУЛАГ толкал речь и, кажется, про поэта, который в него попал.
И другому аборигену, подошедшему к скамейке и тоже желавшему всё сцапать себе, он сообщил про ГУЛАГ. А ещё про национальное самоопределение - последнее, "либр детерминасьён дю пёпль" (libre détermination des peuples), он повторил десятки раз, даже несколько раз ударил себя в грудь, борода его седая затряслась... Но глаза, в самой глубине, оставались ... веселыми, будто он разыгрывал роль, и его больше всего интересовала реакция окружающих...
Я посмотрел пару книжек и ... пожалел их, что ли. Вот список:
"Семья Тибо", Роже Мартэн дю Гар
"Жаворонок", Жан Ануй
"Чортово болото", Жорж Санд
"Принцип Питера", Л. Дж. Питер и Р. Налл
"Джослин", Ламартин
"Голова на плечах", Анри Труайя
"Слова", Жак Превер
"Где пребывает моя радость", Жан Жионо
"По направлению к Свану", Пруст
"Дама из Малакки", Франсис де Круасет
А ещё "Иллюстрированная библия для мальчиков и девочек". И тоже на французском. Которого я не знаю.
Я не выбирал эти книги. Они лежали передо мной на скамейке и еще не были испорчены этим "любителем книг".
Огорченный, но и удовлетворенный, купил багет у вежливого молодого алжирца и пока ехал домой на метро, наполовину его съел. Удержаться просто невозможно было.
Уже на моей станции отдал оставшиеся сорок сантиметров багета босоногому, грязному на вид мужичишке со смышленой и смешливой мордой: типичный индийский нищий-аскет, садху, он внимательно взирал на окружающий его мир зажиточных парижан (а на этой станции, почти у Булонского леса, других практически и нету). И ничего ни у кого не просил: не было ни таблички j'ai faim (я голодный), как у остальных "отверженных"-"профессионалов", ни стаканчика для мелочи, ни собачки или кошечки рядом, ни униженных глаз. Нет, человек весело и спокойно, с босыми ногами, измазанными глиной, сидел на красном пластиковом сидении, будто в ожидании поезда. И ничего не просил. Надо ли говорить, что я прошел мимо всех остальных попрошаек спокойно, а этому, улыбнувшись, отдал остаток хлеба?