О русской патриархальщине
1.
Цыгане гордятся тем, что существуют в патриархальной и патриархатной парадигме. В этом они видят - и совершенно справедливо - залог устойчивости и стабильности своих сообществ. Захотелось сравнить с тем материалом, который дают этнографические штудии среди русских. Ведь патриархальные сообщества весьма сходны в структурном отношении, расходясь, как правило, в частностях. Для патриархальных культур характерна ориентированность на традицию, жёсткая иерархичность внутри социума и огромное значение мнения референтных групп для отдельных представителей социума (иными словами, для каждого отдельного человека необычайно важно, "что скажут люди").
Структура русской патриархальности, на первый взгляд, мало отличается от той же цыганской. На самом же деле, можно найти ряд весьма существенных различий. Если брать жизнь русской крестьянской общины, мы увидим практически ту же возрастную стратификацию, с тем же набором "привилегий" на том или ином этапе. У Т.А. Бернштам, А.К, Байбурина, В.И. Ерёминой и др. есть ряд прекрасных статей, где показано, как новорожденный младенец, воспринимающийся с точки зрения ритуала как не совсем человек - зверёныш, личинка - постепенно всё более и более структурировался посредством обрядов. Особое значение в формировании человеческого облика младенца и маленького ребёнка имела одежда, начиная с крестильной рубашечки и далее. Младенец рождался как существо биологическое, а существом социальным его делало крещение. Важность крещения была так велика, что некоторые старообрядки отказывались кормить грудью "поганого младенца", поэтому обряд крещения производили в таких случаях очень быстро. При этом ребёнок проходил свою первую инициацию, порой жестковатую, на взгляд современных родителей. Так, один информант-старообрядец (федосеевское согл.) в Тонкинском р-не говорил нам, что в прежние времена в купели для крещения воду не грели, так что зимою в ней могли даже плавать ледышки. То, что ребёнок при этом испытывал шок, считалось даже правильным - благодаря этому "зверёныш" в нём должен был если не умереть, то значительно потерять силу. Если при этом умирал младенец целиком, его хоронили как христианина, и это было хорошо.
Быть ребёнком непрестижно в любой патриархальной культуре - даже в такой children-friendly как японская. В Японии детей традиционно баловали, но при этом права голоса они не имели точно так же, как любой их сверстник в России или Турции. Дети должны были подчиняться старшим, причём безоговорочно. Отношения в семьях могли варьировать, как всегда и везде, могли быть мягкие варианты подчинения, могли быть жёсткие, но сама система предписывала "из родительской воли не выходить".
Подростковый этап подразумевал уже больше обязанностей, больше ответственности, но отнюдь не больше прав. Впрочем, поскольку подростки, в отличие от детей, были более самостоятельны, то у них было больше способов уйти от родительского контроля. Хотя родители и сами за подросшими детьми присматривали меньше. В русских деревнях не было жёсткого регламента, требовавшего непременного разделения разнополых подростков (как в узбекских кишлаках или цыганских таборах), но было "не принято" мальчикам играть с девочками и наоборот. Когда девочка вот-вот должна была начать "невеститься", ей уже полагалось "стыдиться", т.е. вести себя осмотрительно. Когда происходили деревенские праздничные "гулянья", мальчишки крутились возле взрослых мужчин и парней, слушали разговоры (если взрослые позволяли), выполняли мелкие поручения, иногда, если опять же разрешали старшие, принимали участие в играх типа "бабок" (но чаще играли своими, подростковыми группами). Девочки, естественно, жались к девушкам постарше и взрослым женщинам. Встревать в беседу старших считалось неприличным.
Любопытно - вспомнилось к слову - как диаметрально противоположно выражалось почтение к старшим в разных культурах. Так, в Средней Азии, у узбеков и таджиков, считается крайне невежливым, если младший первым поприветствует старшего. А вот в русских деревнях - и нас специально инструктировали старшие товарищи перед экспедициями - младшему полагается отдать поклон старшему первым, и неважно, ответят тебе на твоё приветствие, или нет.
Когда у девушки наступали регулы, над ней во многих местностях России проводили специальный обряд, отмечавший смену её статуса. Там, где носили панёву, девушке иногда полагалось её не просто надеть, но "скакнуть" в неё (она ходила по лавке со специальной приговоркой, а у конца лавки крёстная - "социальная мать" - держала панёву,в которую девушке и надлежало в конце концов прыгнуть). Там, где бытовал сарафанный комплекс, девушка начинала носить сарафан. Маленькие же дети ходили в одних рубахах, причём девушки, как правило именно до наступления регул, а мальчики могли ходить без портов по-разному - до 7 лети более, до 12-13.
Брачный возраст колебался существенно в разных регионах, в разных субкультурах и в разные эпохи; однако хрестоматийный пример няни Татьяны Лариной, вышедшей замуж за мальчика в 13 лет, вовсе не выдумка поэта. Такая практика существовала. Семья жениха желала заполучить работницу в дом, а вот семья невесты, с одной стороны, должна была радоваться, что дочери выдаются замуж, а с другой - она-то эти рабочие руки теряла, поэтому иногда отцы старались дочерей попридержать, что приводило к различным трениям - свадьбам "убёгом", привлечением старосты и даже урядника для увещевания неразумного родителя. Но если брать в среднем - в XIX веке средний возраст невест примерно 16-17 лет. Женихи примерно того же возраста, хотя известна практика, особенно в Сибири, выдавать двадцатилетних девиц за мальчиков лет тринадцати. У кого это из классиков баба говорит, что сначала она своего мужа на печку сажала, да поколачивала, а потом он подрос и сам её бить начал?
Девушки и парни, вошедшие в возраст, обретали определённую свободу. Родители вполне официально отпускали их на гуляния и "поседки" (посиделки), где происходило в буквальном смысле тесное общение молодёжи. Песни, пляски (иногда в плотной позиции, как в кадрили), сидение друг у друга на коленях (в одних местах считалось приличным, когда девушки садились на колени к парням, в других - наоборот), провожания с последующим "стоянием" у ворот... Иногда образовывались постоянные пары, которые обменивались подарками, причём если отношения по какой-то причине прерывались, девушка обязана была вернуть парню его подарки, а он ей - нет. Образование таких пар вовсе не означало, что молодые люди непременно поженятся. Т.А. Бернштам верно заметила, что русской крестьянской девушке надо было выдержать грань между вызывающей эротичностью и целомудренностью, ибо при отступлении от подлинно целомудренного поведения, ворота дёгтем мазали, а то и вовсе снимали с петель. Тем не менее, девушки всячески подчёркивали свою красоту, стать и телесную привлекательность. Худенькие навёртывали на себя по нескольку рубашек и панёв или надевали под сарафан подъюбники, чтобы казаться внушительней. У кого грудь была не впечатляюща, наталкивали в пазуху "хлопкИ", т.е. вату. Там, где носили лапти, ноги хорошенько обматывали онучами, чтобы они казались потолще. В праздники девушки могли начать ходить "частой" походочкой - такой дробненькой трусцой слегка вприпрыжечку, чтобы эффектно колыхалась грудь, не стеснённая никакими лифчиками, и попа. Это считалось правильным - даже в частушке поётся: "Во мне всё колышется". Если парень где-нибудь подальше от посторонних глаз, либо на поседках хлопал по такой попе ладонью, это считалось не очень пристойной, но всё же правильной формой выражения восхищения.
Однако как бы там ни было, пару для семейной жизни выбирали родители. Иногда они учитывали пожелания своих чад (если семья была приличная, и породниться с ней было бы престижно), но чаще - решали сами. Власть родителей над детьми была абсолютна. И тут русский обычай мало расходится с цыганским. В этой связи расскажу две истории.
Первая - из сборника "Фольклор Терского берега белого моря". Рассказывала информантка из с.Варзуга, того, что славится своей почти академической манерой пения и красивейшими свадебными песнями - свадебный обряд фольклористы записали почти целиком в к.50-х - нач.60-х гг. прошлого века. Выдавала её замуж мать-вдова. Девушка была влюблена в одного парня, причём взаимно, а мать отдала её за его старшего брата. Несчастная невеста обрыдалась в кути, подруги предлагали ей всё рассказать матери, но девушка, воспитанная в строгости и почтении к родителям, даже и помыслить такого не могла. Её возлюбленный вскоре уехал из деревни, жил где-то в городе, женился - но семейная жизнь шла плохо. У женщины с мужем тоже жизнь не складывалась - он очень ревновал к отсутствующему брату, начал пить, в конце концов умер. Самое страшное, что когда уже взрослая дочь наконец решилась рассказать матери о той драме, которая по её вине разыгралась, мать была в ужасе. Не волчица она была, не враг своему детищу. Если и знала что-то, всерьёз влюблённость дочери не воспринимала. Но если бы дочь попросила, она бы охотно отдала её и за младшего брата. Но хорошо воспитанная в патриархальных ценностях дочь побоялась (и это уже при Советской власти!). Так была испорчена жизнь как минимум четверым людям (если принять в расчёт жену младшего брата, которая вряд ли была очень счастлива со своим Тристаном, вечно думавшим о другой), плюс ещё старуха умерла с разбитым сердцем и чувством вины.
Вторую историю - как тятя девушку замуж за Бога отдал - я уже слышала своими ушами. Матушка Тавифа рассказывала про настоятельницу спасовской женской обители, в которой она, круглая сирота, росла воспитанницей. Матушка Мигдония, судя по воспоминаниям нашей рассказчицы, была женщиной строгой, но очень доброй, с выраженными административными талантами. На фотографии она выглядела просто эдакой нестеровской красавицей. А судьба её была драматична. Росла она не в деревенской семье, а в старообрядческой купеческой, сохранявшей, как это часто бывало, многие традиционные крестьянские ценности. Почитание родителей в систему этих ценностей входило безусловно. Однажды будущая матушка Мигдония, тогда ещё, наверное, Маша или Матрёша (я не спросила её мирского имени), выразила недовольство тем, что тятя содержит дочерей в строгости и не покупает им ни украшений, ни обновок. Вроде как перед подружками пощеголять нечем.
- Чем эдак жить, лучше уж в обитель, - заключила девушка.
Она пошутила, а тятя таких шуток не любил. Опять же - критика родителя...
- Ах, в обитель, - сказал он. - Что ж, собирайся!
Обмерла дочка, потом, поняв, что отец не шутит, в ноги упала - но ничего не помогло. Ни слёзы дочери, ни уговоры жены: в обитель - и всё!
Так и попала Маша или Матрёша в старообрядческий монастырь и сделала там неплохую карьеру, дойдя в ещё достаточно молодые годы до чина настоятельницы. Но волею отца стала она навеки Господу невеста.
Патриархальная модель действительно делает жизнь индивида предсказуемой и, насколько это вообще возможно, устойчивой. Расплата за "индивидуацию" (любимое слово Романа Валентайныча Шамолина) в постиндустриальном обществе - постоянная нестабильность, внешние и внутренние вызовы, заставляющие индивида совершать выбор, - и как следствие всего этого - неврозы. Если вы готовы заплатить неврозом за возможность самостоятельно распоряжаться своею судьбой, значит, патриархальность уже не для вас. В конце концов, пусть вас греет мысль, что невроз не обязательная, но всего лишь возможная плата за жестокий дар свободы.
(http://maria-gorynceva.livejournal.com/303534.html#cutid1)
2.
У русских, как, наверное, у всех народов, населяющих нашу планету, человек становится социально полноценным только после того, как заводит собственную семью, показывая, что готов сделать вклад в умножение физического тела рода и взять на себя ответственность за потомство. "Старый парень" и "старая девка" считались в деревнях социально неполноценными. В крестьянские депутаты в XIX в. выбирали только женатых мужчин, имеющих детей, т.е. отцов семейств.
Положение молодого женатого мужика зависело от того, "делилась" семья или нет. Если женатые сыновья продолжали жить в родительском доме, то отец всё равно считался старшим над всеми, и за ним оставалось последнее, решающее слово в семейных делах. Отец семейства воспринимался как некий структурирующий центр в семейном микрокосме. Так, характерно, что циничная молодайка из "Анна Карениной", разговаривающая с Долли и рассказывающая о смерти собственного ребёнка. замечает: "У старика внуков и так много". Т.е. она воспринимает себя всего лишь как одну из частей большого целого, называемого патриархальной семьёй, и необходимость иметь детей для неё определяется не её собственной волей, желанием, репродуктивными возможностями, а целесообразностью для семейного целого, и прежде всего - для его главы, для "старика".
Но по мере того, как родители старели, а сыновья взрослели, обзаводились детьми, рос и их авторитет, их голос на семейном совете приобретал всё больший вес. Конечно, существовала масса индивидуальных вариантов поведения внутри каждой отдельной семьи, но тенденция была именно такова. Подобная ситуация описана Шолоховым в "Тихом Доне". Если же сыновья "выделялись", то в новообразованной нуклеарной семье молодой муж, естественно, считался "старшим по званию" и был более свободен в принятии самостоятельных решений.
"Крайними" в любой семье, естественно, являлись невестки. Молодая женщина, попав в чужую семью, попадала под власть старших - прежде всего, свекрови, распоряжающейся всеми домашними работами. Во многих областях России девушек в родительской семье не учили готовить - вернее, давали им лишь первичные кулинарные навыки, поскольку считалось, что готовить невестку научит свекровь согласно вкусам мужней семьи. Почтение к собственным родителям молодуха должна была перенести на родителей мужа. Во время свадьбы девушка с точки зрения мифо-ритуальной как бы "умирала" в старом своём качестве, для родительской семьи - и возрождалась уже в семье мужа. Т.А. Бернштам блистательно показала, что у русских, по всей видимости, сохранились реликты очень архаического представления о том, что у женщин нет индивидуальной души - есть только часть коллективной, родовой. Пресловутая таинственная "крАсота", воплощавшаяся то в девичьей повязке, то в свадебном деревце, втыкаемом в каравай, то в воспеваемое свадебной песней убегающее животное (зайчика или пушного зверька) - это оно и есть. Именно поэтому просватанная девушка должна была провести обряд "прощания с крАсотой" и отдать её младшей сестре - кусочек коллективной родовой души взрослой девушки должен был оставаться дома. Эта душа могла передаваться только по нисходящей - откуда и идёт запрет отдавать младшую дочь поперёд старшей: ведь могла возникнуть фатальная путаница, и семейный коллектив мог столкнуться с серьёзными проблемами с целостностью родовой души. Обычно передача крАсоты заключалась в том, что девушка снимала с себя парадную девичью повязку и под специальную песню, которую пели подружки, повязывала её на младшую сестру или отдавала ей в руки. Кому отдавала крАсоту самая младшая сестра, честно говоря, не знаю. Вероятно, старшей племяннице, если таковая в семье была, а может, уже никому - родовая душа оставалась в целости. Ну, а чтобы не оставаться женщине без души, она наполнялась частью души новой семьи - по-видимому, частью души своего мужа. Новая семья как бы удочеряла её - откуда и идёт обычай звать свекровь "мамой", а свёкра - "тятей". Выходить из их воли, как и из родительской, было недопустимо.
Старообрядцы в Забайкалье, на Алтае, в Нижегородской области рассказывали мне или моим коллегам примерно одно и то же об отношениях невестки и свекрови. Старообрядческая невестка, по идее, должна была получать благословение свекрови на все бытовые дела. Так, свекровь могла, например, выплеснуть воду, за которой невестка ходила, не благословясь. Если свекровь занималась делами по дому, невестка обязана была тоже что-то делать или хотя бы имитировать деятельность. Жаловаться на недомогание при этом, если она была нездорова или, скажем, беременна, считалось дурным тоном. Впрочем, что касается деятельности, это верно не только для старообрядцев.
Одной моей подруге пожилая родственница отца рассказывала (в 70-е годы прошлого века):
- Мне надо всей семье омуля пожарить (семья жила в Забайкалье - МГ), а я беременная, меня тошнит... А стою, жарю...
- А свекрови сказать? - спросила подруга.
- Что ты, мне стыдно было.
Думаю, стыдно той женщине было не столько своего положения (хотя в некоторых местностях существовало табу на обсуждение подобных тем - полагаю, происхождением своим оно обязано желанию защитить женщину и будущего ребёнка от сглаза и злых сил: чем меньше людей знает, тем меньше опасность), сколько того, что свекровь может подумать, будто она хочет увильнуть от работы, что она неполноценна как работница.
Впрочем - подчеркну ещё раз - всё то, что касается родовой души - это реконструкция архаических представлений на основе анализа ритуала и сопровождающих его фольклорных текстов. В синхронном срезе христианского мировоззренческого модуса русского крестьянина никаких эксплицитных представлений о коллективной душе не было - они существовали лишь в латентной форме, реализуясь через ритуал, фольклор и обычаи, основой для которых такие представления когда-то послужили.
"Удочерение" невестки, однако, носило характер своеобразный. Дело в том, что новая семья обязана была невестку кормить, но совершенно не обязана обеспечивать товарами длительного пользования - такими как полотенца, постельное бельё, одеяла, подушки и, главное, одежда и парадная обувь (сапоги). Поэтому приданое играло очень важную роль в жизни молодой женщины. Конечно, если невестка приносила бедное приданое, либо вовсе была бесприданницей, одежду ей справляли - покупали шубу, платок, обувь, могли справить праздничный комплект из сарафана с рубахой и фартуком (кофты с юбкой, панёвы, рубахи и насова - где что носили), но при этом никакой триллер "Нумерованная пила" не мог сравниться с тем пилением, которому бесприданница или бедная невестка подвергалась. Муж мог купить жене подарок - например, платок, душегрею, украшение или обувь, но это не считалось обязательным. Подарит - хорошо, нет - о чём вообще речь? Другие члены семьи мужа тоже могли что-то подарить невестке, но это уж тем более не входило в их обязанности.
Вот поэтому молодые и крепкие бабы старались заработать "на старость". Например, часто это было изготовление холстов. Холсты ткали постоянно - потребность в тканях в большой семье, где рождалось много детей, была велика. Но часть холстов женщины прятали: чтобы в старости торговать и жить, а не побираться. Ткали зимой, когда не было работ в поле и огороде; случалось, что даже отказывались от приготовления горячей пищи, предлагая детям поесть, "что в печи найдёте" - только бы побольше соткать, пользуясь световым днём. Собственно, в таких случаях женщины вставали затемно не только потому, что надо было обиходить скотину, покормить кур и что-то сгоношить поесть, но и для того, чтобы сделать все дела, не требующие острого зрения до того, как взойдёт солнце, а короткий световой день использовать максимально для ткачества.
Могут спросить: почему же эти женщины боялись в старости по миру пойти? А как же дети? разве не были они обязаны содержать родителей? И да, и нет. Но это уже отдельный рассказ.
А я, завершая экскурс о печальной доле невесток, замечу, что в крестьянском хозяйстве работа по дому - такая как приготовление пищи, уборка, стирка, а также уход за детьми - работой НЕ считалась. Вот поэтому, как подсчитала Т.А. Бернштам, женщины в среднем спали на два часа меньше, чем мужчины.
(http://maria-gorynceva.livejournal.com/303872.html#cutid1)
3.
По поводу идеализации "Золотого века" патриархальной деревни вспомнила ярчайший образчик такой идеализации в литературе - очерки под названием "Лад" Василия Белова. У Белова, наряду с точными этнографическими зарисовками буйно цветёт невероятная благостность, которой, по мысли писателя, был исполнен богоносный русский народ.
Между тем, народ бывал всякий. Некоторые черты богоносного народа могут быть весьма неприятны. Впрочем, как нет человека без неприятных черт, так у каждого народа есть свои запечные тараканы, особо заметные тогда, когда их тревожит взаимодействие с другим народом.
...Авторитет взрослых семейных людей, независимо от пола, рос по мере того, ка кони становились всё старше, а детей у них становилось всё больше. Конечно, свою роль играл не только возраст или количество детей, но ещё и ценимые социумом качества: трудолюбие, хозяйственность, зажиточность как следствие трудолюбия и хозяйственности, а также коммуникативные навыки - хорошие манеры (в деревне тоже было своё понятие о манерах), умение соблюсти этикет, общаться с окружающими, разрешать конфликты и т.п.
Пока пара была на пике репродуктивного возраста, это полагалось непременно отмечать в одежде. Самые яркие костюмы, с максимумом украшений (как на самой одежде, так и надеваемых на тело) были, естественно, у жениха и невесты. Невестившиеся девушки одевались нарядно, ярко, особенно в праздники, но это ни в какое сравнение не идёт с костюмом невесты, какую область России ни возьми. В первый год замужества, до рождения ребёнка, во многих областях молодки одевались почти так же нарядно, как на свадьбу, когда выходили в люди. Помимо демонстрации богатства, такая одежда, конечно же, несла апотропейную функцию (играла роль оберега). Молодой муж тоже щеголял рубашками, вышитыми женой ещё в девушках, однако щегольство и форс считались приличными всё-таки скорее для холостых парней, а не для взрослых мужиков, тем паче, что молодые мужчины всегда желали и желают смотреться солидно. В первый год совместной жизни молодая семейная пара могла участвовать в молодёжных праздничных развлечениях вместе с девушками и парнями. Естественно, парни не могли обращаться с молодками так же вольно, как с девушками, хотя двусмысленные шутки, особенно в святочный период, не запрещались. Гульба молодых обычно кончалась с рождением ребёнка, но даже если, паче чаяния, он в течение года и не рождался, далее ходить по молодёжным игрищам было уже неприлично.
Тем не менее, пока женщина могла рожать детей, она могла одеваться ярко, особенно на праздник, с богатым использованием красного цвета в костюме, головном уборе, аксессуарах. Полагались также золотое и серебряное шитьё, позумент, цветные ленты, специфические украшения и т.п. Семантика красного цвета совершенно прозрачна: это цвет крови, т.е. знак того, что женщина имеет регулы, а стало быть, годится для деторождения. Анализ фольклорных текстов и узоров вышивки заставляет предположить, что славяне-язычники обозначали красным цветом также "солнечную" энергию человека, особенно женщины, т.е. здоровье, жизнеспособность и активность.
Вот для примера несколько фото.
Белгородская обл. (фото Дмитрия Давыдова):
"Мать-корова" (Скопинский у., Рязанской губ., фото нач. XX в. В рязанском костюме вообще очень много красного, а Скопинский уезд, кажется, вообще перекрывает в этом смысле все возможные пределы. Вышивка на рукавах рубахи и на запоне должна быть красной, в тканье панёвы, шушпана тоже преобладает красный цвет, и, разумеется, красного цвета рогатая кичка:
Симбирская губ.:
Олонецкая губ., праздничный женский костюм:
(Русский Север жил относительно богато, поэтому для праздничных костюмов там использовались покупные дорогие ткани. В этом случае акцент делался часто не на красный цвет, а на блеск парчи и золота в вышивке и позументах, как в случае этого олонецкого костюма.)
Тамбовская губ., праздничный женский костюм:
А вот какой воистину павой (даже с павлиньими глазками из лент на попе) должна была стать молодка из Тульской губ.:
(Когда я искала картинки, на сайте Дмитрия Давыдова нашла комментарий: "Никогда не думала, что народный костюм может быть таким красивым!" Захотелось биться головой о монитор ноутбука. А в ЖЖ-сообществе costume_history какая-то барышня объявила, что при взгляде на традиционную русскую одежду в ней пробуждаются непатриотические чувства. Тьфу ты... И это люди, которые должны понимать пластику разных типов одежды, раз вступили в такое сообщество!)
Однако на предлежащее возвратимся.
Когда собственные дочери начинали невеститься, родителям надлежало "отстать" от ярких нарядов. Конечно, если мать ещё была способна к деторождению, она носила красный цвет и позументы, но вообще-то полагалось уже не "баситься" самой, а в выгодном свете подавать дочь. Поэтому все силы бросались на украшение девки на выданье.
В разряд "стариков" ещё, в общем-то, не старые люди переходили тогда, после того, как женили первого сына или отдавали замуж первую дочь. Вот если подумать, сколько лет "старику" Мелехову в начале романа? Вряд ли Петро сильно старше Григория, а Григорию в первых главах "Тихого Дона" семнадцать, если не ошибаюсь, лет. Или восемнадцать. Петру, наверное, двадцать с небольшим. Если самого Пантелея Прокофьича женили лет так восемнадцати-двадцати, то ему должно быть где-то 45-50 лет. Ещё вполне бодрый человек среднего возраста. Собственно, он и командует всем домом, как и полагается главе патриархальной семьи.
Ну, а когда появлялись внуки, и пожилые супруги становились дедом и бабкой, тут уже старыми полагалось быть по статусу - дед и бабка молодыми быть не могут. Старикам следовало одеваться скромно, а когда у женщины прекращались регулы, из её костюма исключался красный цвет, в декоре вышивки начинал преобладать чёрный, сама вышивка становилась намного скромнее, и в одежде доминировали тёмные цвета - в сочетании с белым, если разрешала традиция. Зато считалось, что к старухам вновь возвращается девственность, и старым женщинам, как бы потерявшим признаки пола, разрешалось делать многое, чего не разрешалось им в молодости. Ну, например, в праздники, если наливают, можно опрокинуть и полную чарку. Если за праздничным столом оказывались представители разных возрастных групп, то этикет предписывал наливать всем, но парни в присутствии старших не должны были пить до дна, а девушки вообще могли не притрагиваться к рюмке, либо сугубо ритуально пригубить - и никто не мог заставить их допивать. То же касалось и молодых женщин, а женщины постарше могли свободно пить "вино" (т.е. водку) в однополых компаниях - например, при ритуальном визите к роженице на сороковой день. (Обычай, разрешающий молодым женщинам не пить спиртное, очень выручал нас в экспедициях, избавляя от дегустации напитков, которые могли оказаться сомнительными.) Пожилые женщины могли высказывать своё мнение на семейных советах и на сельских сходах, а также принимать участие в специфических магических обрядах типа опахивания деревни или тканья обыденного холста. У старообрядцев-беспоповцев только "убелившаяся" (т.е. не имеющая регул и не живущая половой жизнью) женщина могла стать "отцом". т.е. наставницей общины.
Отношение к старикам в семье и сельской общине зачастую определялось тем, насколько они работоспособны. Пока старик или старуха могли наравне с младшим поколением делать тяжёлую работу в поле и по дому, они были уважаемыми старшими членами семьи. По мере того, как силы оставляли их, старики всё больше переходили на работу по дому. В частности, малых детей в деревнях поголовно пестовали именно бабушки - не матери. Все наши информантки, которых мы опрашивали в экспедициях перенимали песни, сказки, заговоры у бабушек, а не у матерей. Матери работали, они могли позволить себе уделять время только совсем крохотным, грудным детям. Старухи, пока могли, готовили пищу летом, во время самой страды, стирали бельё, если были силы, убирали дом. Но когда сил и на это не оставалось, отношение к пожилому человеку менялось. Он как бы вновь становился ребёнком по статусу, хотя мог оставаться и вполне в здравом уме.
Бытует мнение, что богоносный русский народ был очень почтителен к старшим. Однако этнографам XIX - нач. XX в. были известны факты, когда "зажившихся" стариков попросту тихо сживали со свету. Их одевали в плохую одежду, их постоянное место в доме, помимо печи, конечно, было не в "локусе хозяев", т.е. во внутреннем пространстве избы, границей которому служила потолочная балка, матица, а в "локусе пришлых" - на лавке у двери или на припечке - но непременно в пространстве ПЕРЕД матицей. Иногда их даже не кормили, не звали за стол. Вернее, как говорил один старик, "чаю позовут напиться - хорошо, нет - так сидишь". В нечернозёмных губерниях России случалось, что при вполне живых и даже зажиточных детях старики-родители отправлялись побираться или уходили доживать в какую-нибудь обитель если их там принимали. Такие вещи не то чтобы одобрялись, но и не считались ненормальными. И дело тут не только в пресловутом крестьянском прагматизме, хотя и он, безусловно, играл свою роль. Наталья Николаевна Велецкая в своей уже классической монографии Языческая символика славянских архаических ритуалов показала, что в сознании многих народов Европы, но особенно восточных славян, почти до наших дней в латентной форме дожили чрезвычайно архаические представления о том, что человек "переживший" отпущенный ему на земле срок, становится опасен, так как начинает "заедать чужой век". т.е. как бы откусывает не предназначенные для него куски общего родового пирога, благополучно доев свою "долю" - а потому подлежит скорейшим проводам на тот свет. Собственно, мы наблюдаем пережиток даже не патриархата, а той формы социальных отношений, которую чилийский философ Клаудио Наранхо назвал "филиархатом", властью детей (он рассматривал эту форму на примере индейцев омаха). Не исключено, что бытующее сейчас в России свинское отношение к пожилым людям имеет вполне традиционные и весьма глубокие корни, над которыми, после обрезки, окулировки и прививки новомодных доктрин, забушевала и пышно зацвела густая крона нынешнего глянцевого культа молодости.
Такого рода рассказы глубоко шокируют любителей богоносности. "Как, - кричат они, - а как же христианское почтение к родителям? Почитайте Шолохова, Шергина, Мельникова-Печерского! Все эти страшные байки придумали масоны с целью очернения!"
И, как ни странно, это тот редкий случай, когда и они окажутся правы. Кроме упоминания масонов, конечно. Действительно, у русских БЫЛО принято очень почтительное отношение к пожилым людям. Но где? Там, где молодые, дееспособные мужчины часто были вынуждены надолго отлучаться из дому, или там, где старые люди были хранителями традиции, необходимыми для постоянной корректировки этнокультурной и этноконфессиональной самодинетификации. Это казаки, поморы и старообрядцы. Казаки могли надолго уйти в военный поход, поморы на ещё более долгое время - на промысел (герои документального рассказа Бориса Шергина "В относе морском" до возвращения домой вынужденно сидят на Новой Земле девять (!) месяцев). В таких случаях дом и хозяйство оставлялись на баб и стариков. Кстати, и казачки, и поморки в своём поведении были намного более независимы, чем их сверстницы где-нибудь в Курской губернии, и держались с большим достоинством. Старики ан масс могли быть уверены, что их "допокоят". Надо сказать, что и старообрядцы отличались немалой подвижностью, разъезжая, как отмечал с горечью Мельников-Печерский, "по сектаторским делам под видом торговли". Но главное - в старообрядческих общинах грамотные старики (а старообрядчество - это, как выразился кто-то из исследователей, "конфессия поголовной грамотности") служили своего рода духовным компасом, позволявшим не отойти от верного направления Единственно Правильной Веры, поэтому я своими глазами могла наблюдать очень терпимое и даже доброжелательное отношение к старухам уже совсем "плохим", "вышедшим из разума". Помимо прочего, уход за такими стариками воспринимается как своего рода "послушание" для мирянина, "искус", который необходимо пройти.
Достаточно почтительное отношение к старшим, судя по источникам, было в нестарообрядческих деревнях Западной и Восточной Сибири. Возможно, это было связано с тем, что в процессе колонизации края отмирали не только некоторые полезные традиции, но и вредные тоже, а может быть, это также было связано с распространённостью охотничьих промыслов - в литературе на сей счёт я не встречала определённых мнений.
Цыгане гордятся тем, что существуют в патриархальной и патриархатной парадигме. В этом они видят - и совершенно справедливо - залог устойчивости и стабильности своих сообществ. Захотелось сравнить с тем материалом, который дают этнографические штудии среди русских. Ведь патриархальные сообщества весьма сходны в структурном отношении, расходясь, как правило, в частностях. Для патриархальных культур характерна ориентированность на традицию, жёсткая иерархичность внутри социума и огромное значение мнения референтных групп для отдельных представителей социума (иными словами, для каждого отдельного человека необычайно важно, "что скажут люди").
Структура русской патриархальности, на первый взгляд, мало отличается от той же цыганской. На самом же деле, можно найти ряд весьма существенных различий. Если брать жизнь русской крестьянской общины, мы увидим практически ту же возрастную стратификацию, с тем же набором "привилегий" на том или ином этапе. У Т.А. Бернштам, А.К, Байбурина, В.И. Ерёминой и др. есть ряд прекрасных статей, где показано, как новорожденный младенец, воспринимающийся с точки зрения ритуала как не совсем человек - зверёныш, личинка - постепенно всё более и более структурировался посредством обрядов. Особое значение в формировании человеческого облика младенца и маленького ребёнка имела одежда, начиная с крестильной рубашечки и далее. Младенец рождался как существо биологическое, а существом социальным его делало крещение. Важность крещения была так велика, что некоторые старообрядки отказывались кормить грудью "поганого младенца", поэтому обряд крещения производили в таких случаях очень быстро. При этом ребёнок проходил свою первую инициацию, порой жестковатую, на взгляд современных родителей. Так, один информант-старообрядец (федосеевское согл.) в Тонкинском р-не говорил нам, что в прежние времена в купели для крещения воду не грели, так что зимою в ней могли даже плавать ледышки. То, что ребёнок при этом испытывал шок, считалось даже правильным - благодаря этому "зверёныш" в нём должен был если не умереть, то значительно потерять силу. Если при этом умирал младенец целиком, его хоронили как христианина, и это было хорошо.
Быть ребёнком непрестижно в любой патриархальной культуре - даже в такой children-friendly как японская. В Японии детей традиционно баловали, но при этом права голоса они не имели точно так же, как любой их сверстник в России или Турции. Дети должны были подчиняться старшим, причём безоговорочно. Отношения в семьях могли варьировать, как всегда и везде, могли быть мягкие варианты подчинения, могли быть жёсткие, но сама система предписывала "из родительской воли не выходить".
Подростковый этап подразумевал уже больше обязанностей, больше ответственности, но отнюдь не больше прав. Впрочем, поскольку подростки, в отличие от детей, были более самостоятельны, то у них было больше способов уйти от родительского контроля. Хотя родители и сами за подросшими детьми присматривали меньше. В русских деревнях не было жёсткого регламента, требовавшего непременного разделения разнополых подростков (как в узбекских кишлаках или цыганских таборах), но было "не принято" мальчикам играть с девочками и наоборот. Когда девочка вот-вот должна была начать "невеститься", ей уже полагалось "стыдиться", т.е. вести себя осмотрительно. Когда происходили деревенские праздничные "гулянья", мальчишки крутились возле взрослых мужчин и парней, слушали разговоры (если взрослые позволяли), выполняли мелкие поручения, иногда, если опять же разрешали старшие, принимали участие в играх типа "бабок" (но чаще играли своими, подростковыми группами). Девочки, естественно, жались к девушкам постарше и взрослым женщинам. Встревать в беседу старших считалось неприличным.
Любопытно - вспомнилось к слову - как диаметрально противоположно выражалось почтение к старшим в разных культурах. Так, в Средней Азии, у узбеков и таджиков, считается крайне невежливым, если младший первым поприветствует старшего. А вот в русских деревнях - и нас специально инструктировали старшие товарищи перед экспедициями - младшему полагается отдать поклон старшему первым, и неважно, ответят тебе на твоё приветствие, или нет.
Когда у девушки наступали регулы, над ней во многих местностях России проводили специальный обряд, отмечавший смену её статуса. Там, где носили панёву, девушке иногда полагалось её не просто надеть, но "скакнуть" в неё (она ходила по лавке со специальной приговоркой, а у конца лавки крёстная - "социальная мать" - держала панёву,в которую девушке и надлежало в конце концов прыгнуть). Там, где бытовал сарафанный комплекс, девушка начинала носить сарафан. Маленькие же дети ходили в одних рубахах, причём девушки, как правило именно до наступления регул, а мальчики могли ходить без портов по-разному - до 7 лети более, до 12-13.
Брачный возраст колебался существенно в разных регионах, в разных субкультурах и в разные эпохи; однако хрестоматийный пример няни Татьяны Лариной, вышедшей замуж за мальчика в 13 лет, вовсе не выдумка поэта. Такая практика существовала. Семья жениха желала заполучить работницу в дом, а вот семья невесты, с одной стороны, должна была радоваться, что дочери выдаются замуж, а с другой - она-то эти рабочие руки теряла, поэтому иногда отцы старались дочерей попридержать, что приводило к различным трениям - свадьбам "убёгом", привлечением старосты и даже урядника для увещевания неразумного родителя. Но если брать в среднем - в XIX веке средний возраст невест примерно 16-17 лет. Женихи примерно того же возраста, хотя известна практика, особенно в Сибири, выдавать двадцатилетних девиц за мальчиков лет тринадцати. У кого это из классиков баба говорит, что сначала она своего мужа на печку сажала, да поколачивала, а потом он подрос и сам её бить начал?
Девушки и парни, вошедшие в возраст, обретали определённую свободу. Родители вполне официально отпускали их на гуляния и "поседки" (посиделки), где происходило в буквальном смысле тесное общение молодёжи. Песни, пляски (иногда в плотной позиции, как в кадрили), сидение друг у друга на коленях (в одних местах считалось приличным, когда девушки садились на колени к парням, в других - наоборот), провожания с последующим "стоянием" у ворот... Иногда образовывались постоянные пары, которые обменивались подарками, причём если отношения по какой-то причине прерывались, девушка обязана была вернуть парню его подарки, а он ей - нет. Образование таких пар вовсе не означало, что молодые люди непременно поженятся. Т.А. Бернштам верно заметила, что русской крестьянской девушке надо было выдержать грань между вызывающей эротичностью и целомудренностью, ибо при отступлении от подлинно целомудренного поведения, ворота дёгтем мазали, а то и вовсе снимали с петель. Тем не менее, девушки всячески подчёркивали свою красоту, стать и телесную привлекательность. Худенькие навёртывали на себя по нескольку рубашек и панёв или надевали под сарафан подъюбники, чтобы казаться внушительней. У кого грудь была не впечатляюща, наталкивали в пазуху "хлопкИ", т.е. вату. Там, где носили лапти, ноги хорошенько обматывали онучами, чтобы они казались потолще. В праздники девушки могли начать ходить "частой" походочкой - такой дробненькой трусцой слегка вприпрыжечку, чтобы эффектно колыхалась грудь, не стеснённая никакими лифчиками, и попа. Это считалось правильным - даже в частушке поётся: "Во мне всё колышется". Если парень где-нибудь подальше от посторонних глаз, либо на поседках хлопал по такой попе ладонью, это считалось не очень пристойной, но всё же правильной формой выражения восхищения.
Однако как бы там ни было, пару для семейной жизни выбирали родители. Иногда они учитывали пожелания своих чад (если семья была приличная, и породниться с ней было бы престижно), но чаще - решали сами. Власть родителей над детьми была абсолютна. И тут русский обычай мало расходится с цыганским. В этой связи расскажу две истории.
Первая - из сборника "Фольклор Терского берега белого моря". Рассказывала информантка из с.Варзуга, того, что славится своей почти академической манерой пения и красивейшими свадебными песнями - свадебный обряд фольклористы записали почти целиком в к.50-х - нач.60-х гг. прошлого века. Выдавала её замуж мать-вдова. Девушка была влюблена в одного парня, причём взаимно, а мать отдала её за его старшего брата. Несчастная невеста обрыдалась в кути, подруги предлагали ей всё рассказать матери, но девушка, воспитанная в строгости и почтении к родителям, даже и помыслить такого не могла. Её возлюбленный вскоре уехал из деревни, жил где-то в городе, женился - но семейная жизнь шла плохо. У женщины с мужем тоже жизнь не складывалась - он очень ревновал к отсутствующему брату, начал пить, в конце концов умер. Самое страшное, что когда уже взрослая дочь наконец решилась рассказать матери о той драме, которая по её вине разыгралась, мать была в ужасе. Не волчица она была, не враг своему детищу. Если и знала что-то, всерьёз влюблённость дочери не воспринимала. Но если бы дочь попросила, она бы охотно отдала её и за младшего брата. Но хорошо воспитанная в патриархальных ценностях дочь побоялась (и это уже при Советской власти!). Так была испорчена жизнь как минимум четверым людям (если принять в расчёт жену младшего брата, которая вряд ли была очень счастлива со своим Тристаном, вечно думавшим о другой), плюс ещё старуха умерла с разбитым сердцем и чувством вины.
Вторую историю - как тятя девушку замуж за Бога отдал - я уже слышала своими ушами. Матушка Тавифа рассказывала про настоятельницу спасовской женской обители, в которой она, круглая сирота, росла воспитанницей. Матушка Мигдония, судя по воспоминаниям нашей рассказчицы, была женщиной строгой, но очень доброй, с выраженными административными талантами. На фотографии она выглядела просто эдакой нестеровской красавицей. А судьба её была драматична. Росла она не в деревенской семье, а в старообрядческой купеческой, сохранявшей, как это часто бывало, многие традиционные крестьянские ценности. Почитание родителей в систему этих ценностей входило безусловно. Однажды будущая матушка Мигдония, тогда ещё, наверное, Маша или Матрёша (я не спросила её мирского имени), выразила недовольство тем, что тятя содержит дочерей в строгости и не покупает им ни украшений, ни обновок. Вроде как перед подружками пощеголять нечем.
- Чем эдак жить, лучше уж в обитель, - заключила девушка.
Она пошутила, а тятя таких шуток не любил. Опять же - критика родителя...
- Ах, в обитель, - сказал он. - Что ж, собирайся!
Обмерла дочка, потом, поняв, что отец не шутит, в ноги упала - но ничего не помогло. Ни слёзы дочери, ни уговоры жены: в обитель - и всё!
Так и попала Маша или Матрёша в старообрядческий монастырь и сделала там неплохую карьеру, дойдя в ещё достаточно молодые годы до чина настоятельницы. Но волею отца стала она навеки Господу невеста.
Патриархальная модель действительно делает жизнь индивида предсказуемой и, насколько это вообще возможно, устойчивой. Расплата за "индивидуацию" (любимое слово Романа Валентайныча Шамолина) в постиндустриальном обществе - постоянная нестабильность, внешние и внутренние вызовы, заставляющие индивида совершать выбор, - и как следствие всего этого - неврозы. Если вы готовы заплатить неврозом за возможность самостоятельно распоряжаться своею судьбой, значит, патриархальность уже не для вас. В конце концов, пусть вас греет мысль, что невроз не обязательная, но всего лишь возможная плата за жестокий дар свободы.
(http://maria-gorynceva.livejournal.com/303534.html#cutid1)
2.
У русских, как, наверное, у всех народов, населяющих нашу планету, человек становится социально полноценным только после того, как заводит собственную семью, показывая, что готов сделать вклад в умножение физического тела рода и взять на себя ответственность за потомство. "Старый парень" и "старая девка" считались в деревнях социально неполноценными. В крестьянские депутаты в XIX в. выбирали только женатых мужчин, имеющих детей, т.е. отцов семейств.
Положение молодого женатого мужика зависело от того, "делилась" семья или нет. Если женатые сыновья продолжали жить в родительском доме, то отец всё равно считался старшим над всеми, и за ним оставалось последнее, решающее слово в семейных делах. Отец семейства воспринимался как некий структурирующий центр в семейном микрокосме. Так, характерно, что циничная молодайка из "Анна Карениной", разговаривающая с Долли и рассказывающая о смерти собственного ребёнка. замечает: "У старика внуков и так много". Т.е. она воспринимает себя всего лишь как одну из частей большого целого, называемого патриархальной семьёй, и необходимость иметь детей для неё определяется не её собственной волей, желанием, репродуктивными возможностями, а целесообразностью для семейного целого, и прежде всего - для его главы, для "старика".
Но по мере того, как родители старели, а сыновья взрослели, обзаводились детьми, рос и их авторитет, их голос на семейном совете приобретал всё больший вес. Конечно, существовала масса индивидуальных вариантов поведения внутри каждой отдельной семьи, но тенденция была именно такова. Подобная ситуация описана Шолоховым в "Тихом Доне". Если же сыновья "выделялись", то в новообразованной нуклеарной семье молодой муж, естественно, считался "старшим по званию" и был более свободен в принятии самостоятельных решений.
"Крайними" в любой семье, естественно, являлись невестки. Молодая женщина, попав в чужую семью, попадала под власть старших - прежде всего, свекрови, распоряжающейся всеми домашними работами. Во многих областях России девушек в родительской семье не учили готовить - вернее, давали им лишь первичные кулинарные навыки, поскольку считалось, что готовить невестку научит свекровь согласно вкусам мужней семьи. Почтение к собственным родителям молодуха должна была перенести на родителей мужа. Во время свадьбы девушка с точки зрения мифо-ритуальной как бы "умирала" в старом своём качестве, для родительской семьи - и возрождалась уже в семье мужа. Т.А. Бернштам блистательно показала, что у русских, по всей видимости, сохранились реликты очень архаического представления о том, что у женщин нет индивидуальной души - есть только часть коллективной, родовой. Пресловутая таинственная "крАсота", воплощавшаяся то в девичьей повязке, то в свадебном деревце, втыкаемом в каравай, то в воспеваемое свадебной песней убегающее животное (зайчика или пушного зверька) - это оно и есть. Именно поэтому просватанная девушка должна была провести обряд "прощания с крАсотой" и отдать её младшей сестре - кусочек коллективной родовой души взрослой девушки должен был оставаться дома. Эта душа могла передаваться только по нисходящей - откуда и идёт запрет отдавать младшую дочь поперёд старшей: ведь могла возникнуть фатальная путаница, и семейный коллектив мог столкнуться с серьёзными проблемами с целостностью родовой души. Обычно передача крАсоты заключалась в том, что девушка снимала с себя парадную девичью повязку и под специальную песню, которую пели подружки, повязывала её на младшую сестру или отдавала ей в руки. Кому отдавала крАсоту самая младшая сестра, честно говоря, не знаю. Вероятно, старшей племяннице, если таковая в семье была, а может, уже никому - родовая душа оставалась в целости. Ну, а чтобы не оставаться женщине без души, она наполнялась частью души новой семьи - по-видимому, частью души своего мужа. Новая семья как бы удочеряла её - откуда и идёт обычай звать свекровь "мамой", а свёкра - "тятей". Выходить из их воли, как и из родительской, было недопустимо.
Старообрядцы в Забайкалье, на Алтае, в Нижегородской области рассказывали мне или моим коллегам примерно одно и то же об отношениях невестки и свекрови. Старообрядческая невестка, по идее, должна была получать благословение свекрови на все бытовые дела. Так, свекровь могла, например, выплеснуть воду, за которой невестка ходила, не благословясь. Если свекровь занималась делами по дому, невестка обязана была тоже что-то делать или хотя бы имитировать деятельность. Жаловаться на недомогание при этом, если она была нездорова или, скажем, беременна, считалось дурным тоном. Впрочем, что касается деятельности, это верно не только для старообрядцев.
Одной моей подруге пожилая родственница отца рассказывала (в 70-е годы прошлого века):
- Мне надо всей семье омуля пожарить (семья жила в Забайкалье - МГ), а я беременная, меня тошнит... А стою, жарю...
- А свекрови сказать? - спросила подруга.
- Что ты, мне стыдно было.
Думаю, стыдно той женщине было не столько своего положения (хотя в некоторых местностях существовало табу на обсуждение подобных тем - полагаю, происхождением своим оно обязано желанию защитить женщину и будущего ребёнка от сглаза и злых сил: чем меньше людей знает, тем меньше опасность), сколько того, что свекровь может подумать, будто она хочет увильнуть от работы, что она неполноценна как работница.
Впрочем - подчеркну ещё раз - всё то, что касается родовой души - это реконструкция архаических представлений на основе анализа ритуала и сопровождающих его фольклорных текстов. В синхронном срезе христианского мировоззренческого модуса русского крестьянина никаких эксплицитных представлений о коллективной душе не было - они существовали лишь в латентной форме, реализуясь через ритуал, фольклор и обычаи, основой для которых такие представления когда-то послужили.
"Удочерение" невестки, однако, носило характер своеобразный. Дело в том, что новая семья обязана была невестку кормить, но совершенно не обязана обеспечивать товарами длительного пользования - такими как полотенца, постельное бельё, одеяла, подушки и, главное, одежда и парадная обувь (сапоги). Поэтому приданое играло очень важную роль в жизни молодой женщины. Конечно, если невестка приносила бедное приданое, либо вовсе была бесприданницей, одежду ей справляли - покупали шубу, платок, обувь, могли справить праздничный комплект из сарафана с рубахой и фартуком (кофты с юбкой, панёвы, рубахи и насова - где что носили), но при этом никакой триллер "Нумерованная пила" не мог сравниться с тем пилением, которому бесприданница или бедная невестка подвергалась. Муж мог купить жене подарок - например, платок, душегрею, украшение или обувь, но это не считалось обязательным. Подарит - хорошо, нет - о чём вообще речь? Другие члены семьи мужа тоже могли что-то подарить невестке, но это уж тем более не входило в их обязанности.
Вот поэтому молодые и крепкие бабы старались заработать "на старость". Например, часто это было изготовление холстов. Холсты ткали постоянно - потребность в тканях в большой семье, где рождалось много детей, была велика. Но часть холстов женщины прятали: чтобы в старости торговать и жить, а не побираться. Ткали зимой, когда не было работ в поле и огороде; случалось, что даже отказывались от приготовления горячей пищи, предлагая детям поесть, "что в печи найдёте" - только бы побольше соткать, пользуясь световым днём. Собственно, в таких случаях женщины вставали затемно не только потому, что надо было обиходить скотину, покормить кур и что-то сгоношить поесть, но и для того, чтобы сделать все дела, не требующие острого зрения до того, как взойдёт солнце, а короткий световой день использовать максимально для ткачества.
Могут спросить: почему же эти женщины боялись в старости по миру пойти? А как же дети? разве не были они обязаны содержать родителей? И да, и нет. Но это уже отдельный рассказ.
А я, завершая экскурс о печальной доле невесток, замечу, что в крестьянском хозяйстве работа по дому - такая как приготовление пищи, уборка, стирка, а также уход за детьми - работой НЕ считалась. Вот поэтому, как подсчитала Т.А. Бернштам, женщины в среднем спали на два часа меньше, чем мужчины.
(http://maria-gorynceva.livejournal.com/303872.html#cutid1)
3.
По поводу идеализации "Золотого века" патриархальной деревни вспомнила ярчайший образчик такой идеализации в литературе - очерки под названием "Лад" Василия Белова. У Белова, наряду с точными этнографическими зарисовками буйно цветёт невероятная благостность, которой, по мысли писателя, был исполнен богоносный русский народ.
Между тем, народ бывал всякий. Некоторые черты богоносного народа могут быть весьма неприятны. Впрочем, как нет человека без неприятных черт, так у каждого народа есть свои запечные тараканы, особо заметные тогда, когда их тревожит взаимодействие с другим народом.
...Авторитет взрослых семейных людей, независимо от пола, рос по мере того, ка кони становились всё старше, а детей у них становилось всё больше. Конечно, свою роль играл не только возраст или количество детей, но ещё и ценимые социумом качества: трудолюбие, хозяйственность, зажиточность как следствие трудолюбия и хозяйственности, а также коммуникативные навыки - хорошие манеры (в деревне тоже было своё понятие о манерах), умение соблюсти этикет, общаться с окружающими, разрешать конфликты и т.п.
Пока пара была на пике репродуктивного возраста, это полагалось непременно отмечать в одежде. Самые яркие костюмы, с максимумом украшений (как на самой одежде, так и надеваемых на тело) были, естественно, у жениха и невесты. Невестившиеся девушки одевались нарядно, ярко, особенно в праздники, но это ни в какое сравнение не идёт с костюмом невесты, какую область России ни возьми. В первый год замужества, до рождения ребёнка, во многих областях молодки одевались почти так же нарядно, как на свадьбу, когда выходили в люди. Помимо демонстрации богатства, такая одежда, конечно же, несла апотропейную функцию (играла роль оберега). Молодой муж тоже щеголял рубашками, вышитыми женой ещё в девушках, однако щегольство и форс считались приличными всё-таки скорее для холостых парней, а не для взрослых мужиков, тем паче, что молодые мужчины всегда желали и желают смотреться солидно. В первый год совместной жизни молодая семейная пара могла участвовать в молодёжных праздничных развлечениях вместе с девушками и парнями. Естественно, парни не могли обращаться с молодками так же вольно, как с девушками, хотя двусмысленные шутки, особенно в святочный период, не запрещались. Гульба молодых обычно кончалась с рождением ребёнка, но даже если, паче чаяния, он в течение года и не рождался, далее ходить по молодёжным игрищам было уже неприлично.
Тем не менее, пока женщина могла рожать детей, она могла одеваться ярко, особенно на праздник, с богатым использованием красного цвета в костюме, головном уборе, аксессуарах. Полагались также золотое и серебряное шитьё, позумент, цветные ленты, специфические украшения и т.п. Семантика красного цвета совершенно прозрачна: это цвет крови, т.е. знак того, что женщина имеет регулы, а стало быть, годится для деторождения. Анализ фольклорных текстов и узоров вышивки заставляет предположить, что славяне-язычники обозначали красным цветом также "солнечную" энергию человека, особенно женщины, т.е. здоровье, жизнеспособность и активность.
Вот для примера несколько фото.
Белгородская обл. (фото Дмитрия Давыдова):
"Мать-корова" (Скопинский у., Рязанской губ., фото нач. XX в. В рязанском костюме вообще очень много красного, а Скопинский уезд, кажется, вообще перекрывает в этом смысле все возможные пределы. Вышивка на рукавах рубахи и на запоне должна быть красной, в тканье панёвы, шушпана тоже преобладает красный цвет, и, разумеется, красного цвета рогатая кичка:
Симбирская губ.:
Олонецкая губ., праздничный женский костюм:
(Русский Север жил относительно богато, поэтому для праздничных костюмов там использовались покупные дорогие ткани. В этом случае акцент делался часто не на красный цвет, а на блеск парчи и золота в вышивке и позументах, как в случае этого олонецкого костюма.)
Тамбовская губ., праздничный женский костюм:
А вот какой воистину павой (даже с павлиньими глазками из лент на попе) должна была стать молодка из Тульской губ.:
(Когда я искала картинки, на сайте Дмитрия Давыдова нашла комментарий: "Никогда не думала, что народный костюм может быть таким красивым!" Захотелось биться головой о монитор ноутбука. А в ЖЖ-сообществе costume_history какая-то барышня объявила, что при взгляде на традиционную русскую одежду в ней пробуждаются непатриотические чувства. Тьфу ты... И это люди, которые должны понимать пластику разных типов одежды, раз вступили в такое сообщество!)
Однако на предлежащее возвратимся.
Когда собственные дочери начинали невеститься, родителям надлежало "отстать" от ярких нарядов. Конечно, если мать ещё была способна к деторождению, она носила красный цвет и позументы, но вообще-то полагалось уже не "баситься" самой, а в выгодном свете подавать дочь. Поэтому все силы бросались на украшение девки на выданье.
В разряд "стариков" ещё, в общем-то, не старые люди переходили тогда, после того, как женили первого сына или отдавали замуж первую дочь. Вот если подумать, сколько лет "старику" Мелехову в начале романа? Вряд ли Петро сильно старше Григория, а Григорию в первых главах "Тихого Дона" семнадцать, если не ошибаюсь, лет. Или восемнадцать. Петру, наверное, двадцать с небольшим. Если самого Пантелея Прокофьича женили лет так восемнадцати-двадцати, то ему должно быть где-то 45-50 лет. Ещё вполне бодрый человек среднего возраста. Собственно, он и командует всем домом, как и полагается главе патриархальной семьи.
Ну, а когда появлялись внуки, и пожилые супруги становились дедом и бабкой, тут уже старыми полагалось быть по статусу - дед и бабка молодыми быть не могут. Старикам следовало одеваться скромно, а когда у женщины прекращались регулы, из её костюма исключался красный цвет, в декоре вышивки начинал преобладать чёрный, сама вышивка становилась намного скромнее, и в одежде доминировали тёмные цвета - в сочетании с белым, если разрешала традиция. Зато считалось, что к старухам вновь возвращается девственность, и старым женщинам, как бы потерявшим признаки пола, разрешалось делать многое, чего не разрешалось им в молодости. Ну, например, в праздники, если наливают, можно опрокинуть и полную чарку. Если за праздничным столом оказывались представители разных возрастных групп, то этикет предписывал наливать всем, но парни в присутствии старших не должны были пить до дна, а девушки вообще могли не притрагиваться к рюмке, либо сугубо ритуально пригубить - и никто не мог заставить их допивать. То же касалось и молодых женщин, а женщины постарше могли свободно пить "вино" (т.е. водку) в однополых компаниях - например, при ритуальном визите к роженице на сороковой день. (Обычай, разрешающий молодым женщинам не пить спиртное, очень выручал нас в экспедициях, избавляя от дегустации напитков, которые могли оказаться сомнительными.) Пожилые женщины могли высказывать своё мнение на семейных советах и на сельских сходах, а также принимать участие в специфических магических обрядах типа опахивания деревни или тканья обыденного холста. У старообрядцев-беспоповцев только "убелившаяся" (т.е. не имеющая регул и не живущая половой жизнью) женщина могла стать "отцом". т.е. наставницей общины.
Отношение к старикам в семье и сельской общине зачастую определялось тем, насколько они работоспособны. Пока старик или старуха могли наравне с младшим поколением делать тяжёлую работу в поле и по дому, они были уважаемыми старшими членами семьи. По мере того, как силы оставляли их, старики всё больше переходили на работу по дому. В частности, малых детей в деревнях поголовно пестовали именно бабушки - не матери. Все наши информантки, которых мы опрашивали в экспедициях перенимали песни, сказки, заговоры у бабушек, а не у матерей. Матери работали, они могли позволить себе уделять время только совсем крохотным, грудным детям. Старухи, пока могли, готовили пищу летом, во время самой страды, стирали бельё, если были силы, убирали дом. Но когда сил и на это не оставалось, отношение к пожилому человеку менялось. Он как бы вновь становился ребёнком по статусу, хотя мог оставаться и вполне в здравом уме.
Бытует мнение, что богоносный русский народ был очень почтителен к старшим. Однако этнографам XIX - нач. XX в. были известны факты, когда "зажившихся" стариков попросту тихо сживали со свету. Их одевали в плохую одежду, их постоянное место в доме, помимо печи, конечно, было не в "локусе хозяев", т.е. во внутреннем пространстве избы, границей которому служила потолочная балка, матица, а в "локусе пришлых" - на лавке у двери или на припечке - но непременно в пространстве ПЕРЕД матицей. Иногда их даже не кормили, не звали за стол. Вернее, как говорил один старик, "чаю позовут напиться - хорошо, нет - так сидишь". В нечернозёмных губерниях России случалось, что при вполне живых и даже зажиточных детях старики-родители отправлялись побираться или уходили доживать в какую-нибудь обитель если их там принимали. Такие вещи не то чтобы одобрялись, но и не считались ненормальными. И дело тут не только в пресловутом крестьянском прагматизме, хотя и он, безусловно, играл свою роль. Наталья Николаевна Велецкая в своей уже классической монографии Языческая символика славянских архаических ритуалов показала, что в сознании многих народов Европы, но особенно восточных славян, почти до наших дней в латентной форме дожили чрезвычайно архаические представления о том, что человек "переживший" отпущенный ему на земле срок, становится опасен, так как начинает "заедать чужой век". т.е. как бы откусывает не предназначенные для него куски общего родового пирога, благополучно доев свою "долю" - а потому подлежит скорейшим проводам на тот свет. Собственно, мы наблюдаем пережиток даже не патриархата, а той формы социальных отношений, которую чилийский философ Клаудио Наранхо назвал "филиархатом", властью детей (он рассматривал эту форму на примере индейцев омаха). Не исключено, что бытующее сейчас в России свинское отношение к пожилым людям имеет вполне традиционные и весьма глубокие корни, над которыми, после обрезки, окулировки и прививки новомодных доктрин, забушевала и пышно зацвела густая крона нынешнего глянцевого культа молодости.
Такого рода рассказы глубоко шокируют любителей богоносности. "Как, - кричат они, - а как же христианское почтение к родителям? Почитайте Шолохова, Шергина, Мельникова-Печерского! Все эти страшные байки придумали масоны с целью очернения!"
И, как ни странно, это тот редкий случай, когда и они окажутся правы. Кроме упоминания масонов, конечно. Действительно, у русских БЫЛО принято очень почтительное отношение к пожилым людям. Но где? Там, где молодые, дееспособные мужчины часто были вынуждены надолго отлучаться из дому, или там, где старые люди были хранителями традиции, необходимыми для постоянной корректировки этнокультурной и этноконфессиональной самодинетификации. Это казаки, поморы и старообрядцы. Казаки могли надолго уйти в военный поход, поморы на ещё более долгое время - на промысел (герои документального рассказа Бориса Шергина "В относе морском" до возвращения домой вынужденно сидят на Новой Земле девять (!) месяцев). В таких случаях дом и хозяйство оставлялись на баб и стариков. Кстати, и казачки, и поморки в своём поведении были намного более независимы, чем их сверстницы где-нибудь в Курской губернии, и держались с большим достоинством. Старики ан масс могли быть уверены, что их "допокоят". Надо сказать, что и старообрядцы отличались немалой подвижностью, разъезжая, как отмечал с горечью Мельников-Печерский, "по сектаторским делам под видом торговли". Но главное - в старообрядческих общинах грамотные старики (а старообрядчество - это, как выразился кто-то из исследователей, "конфессия поголовной грамотности") служили своего рода духовным компасом, позволявшим не отойти от верного направления Единственно Правильной Веры, поэтому я своими глазами могла наблюдать очень терпимое и даже доброжелательное отношение к старухам уже совсем "плохим", "вышедшим из разума". Помимо прочего, уход за такими стариками воспринимается как своего рода "послушание" для мирянина, "искус", который необходимо пройти.
Достаточно почтительное отношение к старшим, судя по источникам, было в нестарообрядческих деревнях Западной и Восточной Сибири. Возможно, это было связано с тем, что в процессе колонизации края отмирали не только некоторые полезные традиции, но и вредные тоже, а может быть, это также было связано с распространённостью охотничьих промыслов - в литературе на сей счёт я не встречала определённых мнений.