На маленьком плоту к большому пароходу
Зоя КОБОЗЕВА *
Вот наши мысли, мысли путников, - пусть скажут они тогда, -
Не только землю, не одну лишь сушу мы ощущаем здесь, -
Здесь небо раскинуло свод; смотри, под ногами колеблется
палуба,
Нам слышно постоянное биение бесконечного потока, приливы
его и отливы, -
Звуки невидимой тайны, неясные намеки широкого соленого
мира, текучие слоги,
Благоухание моря, легкий скрип снастей, меланхоличный ритм,
Безграничный простор, горизонт, далекий и туманный, - все
они здесь,
Это - поэма про океан.
И поэтому, моя книга, не робей, выполняй, что тебе
предназначено, -
Ведь ты не только напоминание о земле,
Ты тоже одинокий парусник, рассекающий эфир, бегущий
к неизвестной цели, но всегда уверенный.
Отплывай же и ты вместе с плывущими кораблями!
У. Уитмен
Я с большим воодушевлением приступаю к написанию этого текста во второй раз. В первый раз написала резковато. Пришлось удалить. Я не хочу никого обижать. В этом нашем мире, очень сложном и категоричном, я пытаюсь никого не обидеть своим текстом, даже если мне потом в комментариях пишут, что текст «ниочом» - в то время, когда должна быть высказана позиция. Я даже в некоторой степени горда тем, что смогла выдерживать интонацию «ниочом». Хотя на самом деле с раннего детства всегда лезу в драку. Я люблю драться.
[Spoiler (click to open)]
Наверное, стыдно барышням в таком признаваться. Но больше всего люблю драться с мужчинами, которые мне кажутся противными. Великим усилием воли и в силу территориальных пространств сдержалась и не дала сдачи автору «ниочома».
В старые советские времена в царстве хрущевских дворов, где прошло мое детство, стояли «калды» - обнесенные сеткой катки / футбольные поля. Меня только-только стали после уроков одну выпускать гулять, с подружками, это был первый класс, как я сразу же подралась на катке с местным «фурагой» по прозвищу Гюнтер. Гюнтер был маленький и весь какой-то черненький. Безусловно, всё это компенсировалось огромной мохеровой «бабайкой». Гюнтер обидел на катке какого-то мальчика. И я бросилась на Гюнтера. Реакция у местного хулигана была стремительной: я получила под дых. И на всю жизнь запомнила чувство, когда перекрывается дыхание. Да, и чувство, когда тебя бьют мужчины.
В первом классе я получила второй раз под дых. Опять один мальчик бил другого мальчика. Я заступилась. И вновь остановилось дыхание. И вновь девочку бил мальчик. Физически в драку я больше не лезла, научилась сдерживаться. Почему-то всегда раздражают скандальные и нервные мужчины, агрессивные, истеричные. Бить не бью их. Но словесно не могу промолчать. Это моя очень большая проблема и жутко негативная черта характера. Мы взрослеем, теряя прелестное и радостное чувство: в открытом бою нахлобучить врага. Мы вежливо расшаркиваемся, вежливо отвечаем, мудро молчим…
***
Первый текст про пароход получился у меня неожиданно резкий и безапелляционный. Редактор, - несомненно, мудрый и уважаемый, и даже любимый, - призвал меня к порядку, провел беседу, объяснив, что начертал мне образ парохода в абсолютно иной ипостаси…
Медленная великая Волга, вверх от Самарской Луки наполненная историей Московского государства, кремлями, иконами, фресками, колоколами невинно убиенных в Смуту, призраками великих князей, бояр, Андрея Рублёва, Дионисия. Вниз от Самарской Луки - бесконечные пологие берега, волжские городочки, знавшие крестьянские войны, орды, полоны, и так до Астрахани.
Плещет вода о белый борт парохода. Синеет палуба. Стоит скамеечка. На ней сидит главный редактор и читает книжки. Заканчиваются книжки - он за новыми в каюту. Заканчиваются в каюте - он выходит на пристаньки в левитановских «над вечным покоем», покупает новые. И снова читает. Пароход плывет, плывет. Редактора Смута не достигает. Орды не достигают. Только шлюзы. Мерно читает редактор и кормит больших чаек хлебными крошками. Вот с таким мужчиной, способным на такой рассказ-образ, я никогда бы не захотела драться, только бы почитала его гений.
***
Я всегда знала, что мужчины бывают разные. Одни - мудрые и добрые, глубокие и любящие этот мир. Другие - как малыш Гюнтер в огромной махеровой «бабайке», бьющие женщин, болтливые, несносные. Мой папа был хирург. И уже на этом можно поставить точку. Детский хирург. Добрый, талантливый. Помимо того, что он был хирург, он был чудесный рассказчик, писатель.
В 48 лет всё это радостное, пленительное, то, что зовется жизнью, для него неожиданно остановилось в результате паралича после инсульта. Он так отчаянно и страстно боролся за жизнь, за речь, за движения, но инсульт забирал его по частям долгие годы. И вот когда он совершенно уже не мог двигаться, всё время рассказывал не слушающимся его ртом о своей мечте: сплавляться вниз по Волге на плоту. Пока он работал, пока жизнь бурлила, он эту мечту всё время откладывал. Летом нужно было отдыхать с детьми. Осенью, зимой, весной - работать, спасать маленьких детишек, зарабатывать деньги бесконечными дежурствами. Плот откладывался и откладывался. Он на десятилетия остался наедине с теми траекториями движений, которые позволял инсульт, и понимал, что больше уже никогда не поплывет вниз по Волге на плоту. Прикованный к постели, недвижимый, он думал о плоте…
Я за этот образ плота прочно ухватилась. В какой- то момент своей жизни, видя страдания папы, я поняла, что мы не имеем права откладывать свои мечты на пото́м. Потому что этого пото́м может и не случиться. Хочется тебе любить именно сейчас - люби. Хочется тебе творить именно сейчас - твори. Хочется тебе путешествовать - иди с каликой по холмам. Делай сейчас то, о чем мечтаешь. А уж тем более не дерись, пока мир так прекрасен и полон закатов и майских птиц. «Ниочом», гипертрофированный и обобщенный, как всё враждебное, я прощаю тебя с твоим ригоризмом во имя майских птиц и плота.
У папы в мечтах был плот, потому что всё его детство в Студёном стояли плоты. По всей видимости, план бегства с книжечкой тоже у него постоянно присутствовал в душе. Всегда так мечтательно говорил о прелести поездок в поездах на верхней полке, с книжечкой. Поезд стучит, попутчики пьют чай, а ты лежишь на верхней полке и читаешь книжечку. Поэтому папа был несказанно рад, когда мы поехали всей семьей вверх по Волге на пароходе «Клемент Готвальд». От Куйбышева до Москвы. Я помню только коробочки со значками - гербами волжских городов, невероятно красивые значки. Коляска кукольная, купленная в Чебоксарах. И Москва.
***
Потом меня отправили до Астрахани на пароходе вместе с коллективом куйбышевской госторгинспекции. Самым ярким воспоминанием был массовик-затейник с баяном, заливающийся над Волгой песней: «В роще моей поет соловей, спать не дает теще моей. Возьму я ружье, убью соловья, спи спокойно, теща моя». А в ответ дружно женщины в облегающих кримпленовых платьях подтягивали: «Теща моя ласковая, теща моя заботливая».
В Астрахани мы шли за какими-то темными личностями, в какие-то дворы. За нами задвигались засовы и совершались сделки: покупалась какая-то гигантская и бесподобно вкусная рыбина горячего и холодного копчения…
Волжские «моря», водохранилища, величественны своей невероятной мощью рваных гребней волн и запахами рыбных стад. Меня потрясал ужас во время прохождения парохода по шлюзам. Такая махина воды поднимается за воротами или опускается. И суденышко кажется неустойчивым и крохотным. А чайки жадно вырывают хлеб из рук пассажиров, высыпавших на палубы. Везде мерещатся сказочные Китеж-грады, ушедшие в эти моря без берегов.
Оцепенение от монотонности движения парохода для меня было если не мучительно, то слегка тоскливо. Разнообразие вносил ресторан. Из всего того, что там подавали, мне почему-то запомнились плоские говяжьи стейки и горчица в баночках к ним. Так вкусно было намазывать горчицу на это жестковатое мясо, а потом ждать булочку с чаем. Такие простые-простые радости кажутся наивными для нынешних нас, искушенных названиями экзотических блюд, путешествиями по миру. А тогда, в советском детстве, кусок мяса с горчицей и булка с чаем. Крошки - чайкам. Игрушка в Чебоксарах. Значки в Рыбинске.
Я совершенно точно знаю, что никогда больше не поплыву на пароходе на майские праздники до Астрахани. Там, как в тайге, начинается гнус, мошка, которая лезет в нос, в глаза. Однажды, это было в суровые 2000-е, пароход, на котором я возвращалась из Астрахани, резко ночью остановился. Утонул матрос. Напротив Камышина. И мы ждали полицию для проведения расследования. Весь следующий день пароход провел на якоре посреди Волги. Поговаривали, что это было преступление.
***
Когда я в саратовском архиве писала диссертацию о мещанах поволжских городов, меня не покидало это с детства знакомое чувство Волги, определяющей всю жизнь города, всю его повседневность, все его запахи, вкусы, нравы. И в каждом городе, вот чудо, - своя Волга. Волга, с одной стороны, одна для России, а с другой - бесчисленное множество своих Волг для каждого уездного или губернского города.
Саратовская Волга мне однозначно была чужой. Как чужой для меня была Волга в Нижнем Новгороде или в Ярославле. Другая река, другая страна. А в Твери Волгу можно переехать на трамвае. Какая же это Волга вообще, через которую ходит трамвай?! Помните, как тонко подмечено в «Андрее Рублёве» Тарковского: «Я тебе покажу «русские», сволочь владимирская!»?
Где же наше нынешнее представление о Родине? Какими границами оно очерчивается? Самара с ее пляжами, самыми шикарными волжскими пляжами, - наша Родина. А в Нижнем, чтобы найти в страшное пекло 2010 года пляж, пришлось переправляться на другой берег Волги и искать в тенистых берегах хотя бы слабое напоминание о наших волнистых песках. То есть Нижний - не Родина, просто потому, что там другая Волга.
Если ты, к примеру, в советские времена окончил наш авиационный, а потом отбыл в другую страну, то демонстрации на площади Куйбышева, стройотряды, студвесны, достижения советской науки - уже ничто. Это уже Волга в дельте, кишащая мошкой в самом начале лета. Да я ее даже и представить себе не могу, видела издалека, - то есть всё это уже не Родина?..
Редактор плывет на пароходе и читает книжки. В великом тихоплесном дзене. Мимо него чередой проплывают Волги: камышинская, сызранская, ульяновская, угличская. Его только покачивает, наполняет благостью сильный ветер, вид проплывающих берегов создает меняющуюся картинку, призывает к созерцанию и анализу географического фактора в истории. Потому что редактор мудр. А для мудрого человека чувство Родины не исчерпывается берегами и пляжами. Волга не знает границ. Только шлюзы. Только уровни. Вверх, вниз. Вверх, вниз.
Вот и мужчины в моей семье были мудрые, созерцательные. И каждый мечтал о плоте. Папа так всегда и говорил: «Представляешь, вечер. Зажигаются огоньки в далеких волжских деревеньках. А мы, на плоту, наловили рыбы, развели костерок, сварили уху. Сидим. Плот плывет мерно. Звезды покрывают наши головы. Медведицы ковшами черпают нашу уху. Огромные сомы ворочают усами. Русалочки, как плотвички, плещутся по омутам. Пахнет так сильно волжской тиной и рыбой. Шалаши рыбаков с берегов смотрят нам вслед. Звезды начинают крошиться в черноту волн, их клюет чехонь. Забрезжил рассвет. Это счастье».
***
Пока писала этот текст, понимала, что газета предполагает некий анализ культуры и истории, а не просто эссе на тему плота и парохода. Вот в далеком Лондоне в 2021 году вышла книга профессора Тамилы Ланкиной, посвященная истории нашего города Самары, среднего класса и его культурного капитала. Пока профессор писала книгу, во время своих визитов в Самару часто спрашивала у представителей творческой интеллигенции города, что для них менталитет города. И все - совершенно разные люди - отвечали: «Наш менталитет определяет Волга». То есть Волга - наша Родина. Но как же быть тогда с жителями Саранска или Казани? У них же абсолютно другая Волга...
* Доктор исторических наук, профессор Самарского университета
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» от 9 июня 2022 года, № 12 (233)
Вот наши мысли, мысли путников, - пусть скажут они тогда, -
Не только землю, не одну лишь сушу мы ощущаем здесь, -
Здесь небо раскинуло свод; смотри, под ногами колеблется
палуба,
Нам слышно постоянное биение бесконечного потока, приливы
его и отливы, -
Звуки невидимой тайны, неясные намеки широкого соленого
мира, текучие слоги,
Благоухание моря, легкий скрип снастей, меланхоличный ритм,
Безграничный простор, горизонт, далекий и туманный, - все
они здесь,
Это - поэма про океан.
И поэтому, моя книга, не робей, выполняй, что тебе
предназначено, -
Ведь ты не только напоминание о земле,
Ты тоже одинокий парусник, рассекающий эфир, бегущий
к неизвестной цели, но всегда уверенный.
Отплывай же и ты вместе с плывущими кораблями!
У. Уитмен
Я с большим воодушевлением приступаю к написанию этого текста во второй раз. В первый раз написала резковато. Пришлось удалить. Я не хочу никого обижать. В этом нашем мире, очень сложном и категоричном, я пытаюсь никого не обидеть своим текстом, даже если мне потом в комментариях пишут, что текст «ниочом» - в то время, когда должна быть высказана позиция. Я даже в некоторой степени горда тем, что смогла выдерживать интонацию «ниочом». Хотя на самом деле с раннего детства всегда лезу в драку. Я люблю драться.
[Spoiler (click to open)]
Наверное, стыдно барышням в таком признаваться. Но больше всего люблю драться с мужчинами, которые мне кажутся противными. Великим усилием воли и в силу территориальных пространств сдержалась и не дала сдачи автору «ниочома».
В старые советские времена в царстве хрущевских дворов, где прошло мое детство, стояли «калды» - обнесенные сеткой катки / футбольные поля. Меня только-только стали после уроков одну выпускать гулять, с подружками, это был первый класс, как я сразу же подралась на катке с местным «фурагой» по прозвищу Гюнтер. Гюнтер был маленький и весь какой-то черненький. Безусловно, всё это компенсировалось огромной мохеровой «бабайкой». Гюнтер обидел на катке какого-то мальчика. И я бросилась на Гюнтера. Реакция у местного хулигана была стремительной: я получила под дых. И на всю жизнь запомнила чувство, когда перекрывается дыхание. Да, и чувство, когда тебя бьют мужчины.
В первом классе я получила второй раз под дых. Опять один мальчик бил другого мальчика. Я заступилась. И вновь остановилось дыхание. И вновь девочку бил мальчик. Физически в драку я больше не лезла, научилась сдерживаться. Почему-то всегда раздражают скандальные и нервные мужчины, агрессивные, истеричные. Бить не бью их. Но словесно не могу промолчать. Это моя очень большая проблема и жутко негативная черта характера. Мы взрослеем, теряя прелестное и радостное чувство: в открытом бою нахлобучить врага. Мы вежливо расшаркиваемся, вежливо отвечаем, мудро молчим…
***
Первый текст про пароход получился у меня неожиданно резкий и безапелляционный. Редактор, - несомненно, мудрый и уважаемый, и даже любимый, - призвал меня к порядку, провел беседу, объяснив, что начертал мне образ парохода в абсолютно иной ипостаси…
Медленная великая Волга, вверх от Самарской Луки наполненная историей Московского государства, кремлями, иконами, фресками, колоколами невинно убиенных в Смуту, призраками великих князей, бояр, Андрея Рублёва, Дионисия. Вниз от Самарской Луки - бесконечные пологие берега, волжские городочки, знавшие крестьянские войны, орды, полоны, и так до Астрахани.
Плещет вода о белый борт парохода. Синеет палуба. Стоит скамеечка. На ней сидит главный редактор и читает книжки. Заканчиваются книжки - он за новыми в каюту. Заканчиваются в каюте - он выходит на пристаньки в левитановских «над вечным покоем», покупает новые. И снова читает. Пароход плывет, плывет. Редактора Смута не достигает. Орды не достигают. Только шлюзы. Мерно читает редактор и кормит больших чаек хлебными крошками. Вот с таким мужчиной, способным на такой рассказ-образ, я никогда бы не захотела драться, только бы почитала его гений.
***
Я всегда знала, что мужчины бывают разные. Одни - мудрые и добрые, глубокие и любящие этот мир. Другие - как малыш Гюнтер в огромной махеровой «бабайке», бьющие женщин, болтливые, несносные. Мой папа был хирург. И уже на этом можно поставить точку. Детский хирург. Добрый, талантливый. Помимо того, что он был хирург, он был чудесный рассказчик, писатель.
В 48 лет всё это радостное, пленительное, то, что зовется жизнью, для него неожиданно остановилось в результате паралича после инсульта. Он так отчаянно и страстно боролся за жизнь, за речь, за движения, но инсульт забирал его по частям долгие годы. И вот когда он совершенно уже не мог двигаться, всё время рассказывал не слушающимся его ртом о своей мечте: сплавляться вниз по Волге на плоту. Пока он работал, пока жизнь бурлила, он эту мечту всё время откладывал. Летом нужно было отдыхать с детьми. Осенью, зимой, весной - работать, спасать маленьких детишек, зарабатывать деньги бесконечными дежурствами. Плот откладывался и откладывался. Он на десятилетия остался наедине с теми траекториями движений, которые позволял инсульт, и понимал, что больше уже никогда не поплывет вниз по Волге на плоту. Прикованный к постели, недвижимый, он думал о плоте…
Я за этот образ плота прочно ухватилась. В какой- то момент своей жизни, видя страдания папы, я поняла, что мы не имеем права откладывать свои мечты на пото́м. Потому что этого пото́м может и не случиться. Хочется тебе любить именно сейчас - люби. Хочется тебе творить именно сейчас - твори. Хочется тебе путешествовать - иди с каликой по холмам. Делай сейчас то, о чем мечтаешь. А уж тем более не дерись, пока мир так прекрасен и полон закатов и майских птиц. «Ниочом», гипертрофированный и обобщенный, как всё враждебное, я прощаю тебя с твоим ригоризмом во имя майских птиц и плота.
У папы в мечтах был плот, потому что всё его детство в Студёном стояли плоты. По всей видимости, план бегства с книжечкой тоже у него постоянно присутствовал в душе. Всегда так мечтательно говорил о прелести поездок в поездах на верхней полке, с книжечкой. Поезд стучит, попутчики пьют чай, а ты лежишь на верхней полке и читаешь книжечку. Поэтому папа был несказанно рад, когда мы поехали всей семьей вверх по Волге на пароходе «Клемент Готвальд». От Куйбышева до Москвы. Я помню только коробочки со значками - гербами волжских городов, невероятно красивые значки. Коляска кукольная, купленная в Чебоксарах. И Москва.
***
Потом меня отправили до Астрахани на пароходе вместе с коллективом куйбышевской госторгинспекции. Самым ярким воспоминанием был массовик-затейник с баяном, заливающийся над Волгой песней: «В роще моей поет соловей, спать не дает теще моей. Возьму я ружье, убью соловья, спи спокойно, теща моя». А в ответ дружно женщины в облегающих кримпленовых платьях подтягивали: «Теща моя ласковая, теща моя заботливая».
В Астрахани мы шли за какими-то темными личностями, в какие-то дворы. За нами задвигались засовы и совершались сделки: покупалась какая-то гигантская и бесподобно вкусная рыбина горячего и холодного копчения…
Волжские «моря», водохранилища, величественны своей невероятной мощью рваных гребней волн и запахами рыбных стад. Меня потрясал ужас во время прохождения парохода по шлюзам. Такая махина воды поднимается за воротами или опускается. И суденышко кажется неустойчивым и крохотным. А чайки жадно вырывают хлеб из рук пассажиров, высыпавших на палубы. Везде мерещатся сказочные Китеж-грады, ушедшие в эти моря без берегов.
Оцепенение от монотонности движения парохода для меня было если не мучительно, то слегка тоскливо. Разнообразие вносил ресторан. Из всего того, что там подавали, мне почему-то запомнились плоские говяжьи стейки и горчица в баночках к ним. Так вкусно было намазывать горчицу на это жестковатое мясо, а потом ждать булочку с чаем. Такие простые-простые радости кажутся наивными для нынешних нас, искушенных названиями экзотических блюд, путешествиями по миру. А тогда, в советском детстве, кусок мяса с горчицей и булка с чаем. Крошки - чайкам. Игрушка в Чебоксарах. Значки в Рыбинске.
Я совершенно точно знаю, что никогда больше не поплыву на пароходе на майские праздники до Астрахани. Там, как в тайге, начинается гнус, мошка, которая лезет в нос, в глаза. Однажды, это было в суровые 2000-е, пароход, на котором я возвращалась из Астрахани, резко ночью остановился. Утонул матрос. Напротив Камышина. И мы ждали полицию для проведения расследования. Весь следующий день пароход провел на якоре посреди Волги. Поговаривали, что это было преступление.
***
Когда я в саратовском архиве писала диссертацию о мещанах поволжских городов, меня не покидало это с детства знакомое чувство Волги, определяющей всю жизнь города, всю его повседневность, все его запахи, вкусы, нравы. И в каждом городе, вот чудо, - своя Волга. Волга, с одной стороны, одна для России, а с другой - бесчисленное множество своих Волг для каждого уездного или губернского города.
Саратовская Волга мне однозначно была чужой. Как чужой для меня была Волга в Нижнем Новгороде или в Ярославле. Другая река, другая страна. А в Твери Волгу можно переехать на трамвае. Какая же это Волга вообще, через которую ходит трамвай?! Помните, как тонко подмечено в «Андрее Рублёве» Тарковского: «Я тебе покажу «русские», сволочь владимирская!»?
Где же наше нынешнее представление о Родине? Какими границами оно очерчивается? Самара с ее пляжами, самыми шикарными волжскими пляжами, - наша Родина. А в Нижнем, чтобы найти в страшное пекло 2010 года пляж, пришлось переправляться на другой берег Волги и искать в тенистых берегах хотя бы слабое напоминание о наших волнистых песках. То есть Нижний - не Родина, просто потому, что там другая Волга.
Если ты, к примеру, в советские времена окончил наш авиационный, а потом отбыл в другую страну, то демонстрации на площади Куйбышева, стройотряды, студвесны, достижения советской науки - уже ничто. Это уже Волга в дельте, кишащая мошкой в самом начале лета. Да я ее даже и представить себе не могу, видела издалека, - то есть всё это уже не Родина?..
Редактор плывет на пароходе и читает книжки. В великом тихоплесном дзене. Мимо него чередой проплывают Волги: камышинская, сызранская, ульяновская, угличская. Его только покачивает, наполняет благостью сильный ветер, вид проплывающих берегов создает меняющуюся картинку, призывает к созерцанию и анализу географического фактора в истории. Потому что редактор мудр. А для мудрого человека чувство Родины не исчерпывается берегами и пляжами. Волга не знает границ. Только шлюзы. Только уровни. Вверх, вниз. Вверх, вниз.
Вот и мужчины в моей семье были мудрые, созерцательные. И каждый мечтал о плоте. Папа так всегда и говорил: «Представляешь, вечер. Зажигаются огоньки в далеких волжских деревеньках. А мы, на плоту, наловили рыбы, развели костерок, сварили уху. Сидим. Плот плывет мерно. Звезды покрывают наши головы. Медведицы ковшами черпают нашу уху. Огромные сомы ворочают усами. Русалочки, как плотвички, плещутся по омутам. Пахнет так сильно волжской тиной и рыбой. Шалаши рыбаков с берегов смотрят нам вслед. Звезды начинают крошиться в черноту волн, их клюет чехонь. Забрезжил рассвет. Это счастье».
***
Пока писала этот текст, понимала, что газета предполагает некий анализ культуры и истории, а не просто эссе на тему плота и парохода. Вот в далеком Лондоне в 2021 году вышла книга профессора Тамилы Ланкиной, посвященная истории нашего города Самары, среднего класса и его культурного капитала. Пока профессор писала книгу, во время своих визитов в Самару часто спрашивала у представителей творческой интеллигенции города, что для них менталитет города. И все - совершенно разные люди - отвечали: «Наш менталитет определяет Волга». То есть Волга - наша Родина. Но как же быть тогда с жителями Саранска или Казани? У них же абсолютно другая Волга...
* Доктор исторических наук, профессор Самарского университета
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» от 9 июня 2022 года, № 12 (233)