Почти дописан «Вертер»
Леонид НЕМЦЕВ *
Стараясь разобраться в современной культурной ситуации, мы часто видим ее поразительное сходство с предыдущими эпохами. Прежде всего - с романтизмом и модернизмом: то ли это элементы декора, то ли несущие стены всей конструкции.
Казалось бы, не только романтизм, но и постмодернизм уже закончился и налицо попытки говорить о постапокалипсическом искусстве, хотя есть попытки говорить и о «постапокалипсическом модерне», а недавно возник термин «метамодерн», означающий принципиальную связь современного состояния искусства с экспериментами модернизма (в Германии - Сецессиона, в России - Серебряного века). Но точно такая же прямая связь роднит нас и с романтизмом, так что я все-таки стараюсь говорить о метаромантизме как едином периоде со стабильным мировоззрением и узнаваемой системой образов на протяжении 250 лет.
Учебники говорят, что романтизм завершился в 1840-е годы. Можно сравнить то, что ввели романтики, с тем, что сохраняется в нашей культуре. Радикальный индивидуализм (утверждение «частного» и отрицание «общественного»), пессимизм, утрата веры - точнее, полное разрушение родового, политического, религиозного сознания. Вся красота последних двух веков вмещается в умение любоваться этими разрушениями. Любимый пейзаж у романтиков - старинные развалины, у современных - «заброшка».
Если мы вспомним, что понятия «революция» и «террор» возникли в романтическую эпоху, то увидим, что желание протеста и утверждение любых форм независимости до сих пор являются главным двигателем культуры. В представлении романтиков, красиво всё, что нарушает классические каноны, отсюда вся история двух веков состоит из нарушения традиций и нарушения приличий.
Романтикам дорога любая форма бегства. «Неизвестно куда, но прочь из этого мира», - говорил Бодлер. Бегство осуществляется во времени (в прошлое, в будущее, в Матрицу) и в пространстве (туризм и миграция). Утрата контроля над собственным сознанием порождает чудовищ в виде Франкенштейна, Дракулы, Голема, Вия, всяческих вампиров и зомби, которые до сих пор встречаются в трети производимых на сегодня фильмов. Более реалистичный ужас (террор формами искусства) привел к культу психопатов и появлению целой армии вариаций Джека-потрошителя.
Стабильность этого мировоззрения все-таки ставит вопрос о его рамках. Сейчас мы не можем представить принципиальный вызов романтическому сознанию (хотя он постоянно назревает). А вот начало романтизма можем себе представить. Официальная датировка восходит к началу французской революции (и последующей нарастающей революции в культуре). Но мне кажется, что основные тенденции возникли уже в создании группы «Буря и натиск» (1767) и в романе «Страдания юного Вертера» (1774).
Культурная эпоха не бывает короткой. Когда поднимается огромная волна, то ил оседает в течение нескольких поколений. Но нам даже неизвестно, улеглась ли та буря, которая назревала с начала 70-х годов XVII века. Ведь цель ее - уничтожение традиционной культуры и выход из греко-римского эона к принципиально новому сознанию. К новому мы не пришли, а волны всё еще не улеглись.
***Роман о Вертере - почти автобиография. Гёте писал письма своему другу, потом подверг их вольной переработке и добавил пространный комментарий «От издателя».
[Spoiler (click to open)]
Ровно 250 лет назад, в мае 1772 года, Гёте проходил адвокатскую практику в маленьком городке Вецларе. Он испытал глубокую платоническую привязанность к Шарлотте Буфф, с женихом которой был дружен. Потом Гёте выехал из Вецлара и увлекся замужней дамой Максимилианной Ларош, муж которой выставил его из дома. Вернувшись, Гёте узнал о самоубийстве всеобщего любимца - Карла Вильгельма Иерузалема, поэта и автора философических опытов. Конечно, причиной являлась неразделенная любовь. Тогда самоубийства из-за любви не были в моде, общество разделилось в своих оценках, а Гёте воспринял это как проекцию личного горя. За шесть недель роман был готов.
Это второе произведение Гёте, первым его успехом является «Гец фон Берлихинген», трагедия в шекспировском духе об одноруком рыцаре, прозванном «Железная рука», так как он заказал себе протез в виде латной рукавицы с затейливым механизмом. Можно было брать кубок и даже держать этим протезом перо. Гец или Гетц - сокращение от имени Готфрид. Рыцарь-наемник интересен своей независимостью и вечной оппозиционностью по отношению к официальной власти.
Дед Гёте был портным и трактирщиком, родовая фамилия когда-то писалась как Гетце (крестный). Основной источник фамилии ищут как раз между словом Gott (бог) и именем Готфрид. Не имея официальной возможности возводить свою фамилию к знатному феодалу, Гёте проводит частную параллель: его дар происходит от Геца фон Берлихингена - важны дух свободы и личная убежденность.
Сама трагедия мало что всколыхнула. Был непонятен ее политический посыл: она не призывала к конкретному восстанию против строя, а выводила на сцену принципиально революционную личность. Зато Вертер натворил множество бед.
***
Чего стоит тот факт, что в 17 лет с книгой познакомился Наполеон Бонапарт. Вертер стал текстом, который вдохновлял Наполеона, эта была последняя книга, которую он читал на острове Святой Елены. И Наполеон находил огромное количество вдохновляющего материала в высказываниях Вертера, которые часто цитировал или переиначивал для собственных афоризмов. Ленина перепахал роман «Что делать?» Чернышевского, а Наполеона перепахал «Вертер».
В «Евгении Онегине» Вертер назван очень точно - «мученик мятежный». Когда Пастернак в маленькой поэме «Разрыв» пишет: «Уже написан Вертер», он имеет в виду, что самоубийство от неразделенной любви - это уже не оригинальный выход. Но дальше идет строка: «А в наши дни и воздух пахнет смертью». Вертер рифмуется со смертью не случайно. «Страдания юного Вертера» - это книга, в которой смерть заявляет о себе с самого начала. Смерть - это высшая форма романтического бегства от действительности. А Валентин Катаев цитатой «Уже написан Вертер» называет повесть о зверствах чекистов в Одессе 1920-х годов. Вертер становится синонимом двух понятий: смерти и правды. Это смерть традиционных ценностей и правда чувств, губящая ее представителя.
***
Прежде всего, Вертер покоряет своей правдивостью. Впервые герой забывает о приличиях и замыкается на самом себе. В эпистолярном романе печатаются только письма эгоцентричного Вертера и нет имени адресата, его нарциссизм перестает быть чем-то постыдным и приводит впоследствии к появлению дневников и исповедей куда более разнузданных. В этом смысле книга, может быть, особенно актуальна не только для современников Гёте, но и для людей всех последующих эпох - вплоть до сегодняшнего дня.
Между прочим, даже имя Вертера наводит на размышления о незрелости. Verte по-французски - «зеленый». К тому же, вертебральный значит «позвоночный». Один из возможных ключей: незрелый персонаж, который не до конца обрел позвоночник (не хватает одной буквы, одного позвонка, как в знаменитой фразе Гамлета «мир вывихнул сустав»).
Вертер носит синий камзол и желтый жилет (или желтые панталоны), которые сливаются в зеленый цвет. Костюм Вертера представлял собой синтез военной формы и одежды буржуазии. Вертер оскорбляет высшее общество и тем, что является в слишком цивильном платье, и тем, что никогда его не меняет. Поклонники романа по всему миру стали облачаться в такую одежду, называя ее «униформой Вертера». Это очень похоже на то, как молодые люди нашего времени стали использовать военизированные элементы в одежде. Рок-певцы, поющие о «группе крови на рукаве», и отъявленные пацифисты часто стали появляться в камуфляже («зеленке») и берцах. С одной стороны, это удобно и нарушает светские приличия, с другой стороны, это знак непрекращающейся культурной войны.
***
Издатель романа замечает во второй части: «Как мы знаем из писем Вертера, он никогда не скрывал, что стремится уйти из жизни». Одно из самых явных влияний романа - волна подражающих самоубийств. В 1986 году психологи Филлипс и Карстенсен создали теорию об «эффекте Вертера». Число самоубийств возрастает в связи с информацией об очередном суициде. Смерть знаменитости порождает волну, которой подвержены все, кто ассоциировал себя с кумиром.
Гёте сказал своему секретарю Эккерману: «Я написал «Вертера», чтобы не стать им». Признание, равное фразе Флобера «Мадам Бовари - это я». Автор в герое создает проекцию своих страхов и своих страданий, а иногда и экспериментирует с собственной судьбой. Лучше всего эту ситуацию осмыслила Марина Цветаева: «Один прочел Вертера и стреляется, другой прочел Вертера и, потому что Вертер стреляется, решает жить. Один поступил, как Вертер, другой, как Гёте».
Самому Гёте всю жизнь было трудно возвращаться к роману: «После такого нельзя остаться целым и невредимым» (1808); «Сплошные вспышки пламени. Мне страшно это читать» (1824).
У Гёте присутствует определенная дистанция между творцом и предметом изображения, его называли «олимпийцем» из-за стремления к объективности, полноте и завершенности. Точно такие же качества отличают Пушкина, всё творчество которого - критика стихийного романтизма и поиск идеального равновесия, опирающегося на традицию.
А вот Вертера раздражает всё, что неудобно лично для него. Есть сцена, когда Вертер начинает общаться с молодым академиком, носителем глубокой мудрости. Но когда тот рассказывает, что прочитал много работ выдающихся художников XVIII века, Вертер рвет отношения с ним. Мальчишке неприятно, что с ним разговаривают с позиции академических знаний, он предпочел бы дружить с тем, кто извлекает информацию прямо из сердца (пока тот не даст иного повода с ним рассориться).
Вертер не заинтересован в людях и тем более не готов о них заботиться, в каждом его поступке проступает эгоистическое стремление сохранить свой душевный комфорт. Он максималист и революционер, готовый порвать с обществом за то, что оно задает правила игры. Перед самоубийством Вертер выходит в отставку из-за насмешек над его недостаточно высоким происхождением. Романтики быстро разочаровываются в традиционной карьере и погружаются в «мировую скорбь».
***
Для литературы метаромантизма очень важен вопрос «быть или не быть?». Если быть, то как? В каком качестве? Стоит ли быть дрожащей тварью, если ты не на вершине мира?
В романе рассудительный прагматик Альберт отказывается понять добровольный уход из жизни, считая его безнравственным проявлением слабости. Вертер возражает на это: «Если народ, стонущий под нестерпимым игом тирана, наконец, взбунтуется и разорвет свои цепи, - неужто ты назовешь его слабым?» Метафора тирании здесь вовсе не относится к политике. Вертер любит античную культуру, где смерть всегда была доблестью, завершающей судьбу, приводящей ее к совершенству. Плюс германо-скандинавская мифология Вальгаллы, где смерть - единственная достойная цель существования. Вертер говорит об избавлении от деспотии долга и ответственности, от необходимости страдать, жить несчастным. Ты либо дерзаешь получить всё и сразу, либо прерываешь бесплодные усилия. Весь романтизм на этом построен: сначала герой дерзает, потом торжественно гибнет в отчаянии.
Романтик постоянно всех поучает и всё отрицает, он не способен воспринимать людей такими, какие они есть. Вопрос «быть или не быть» так и остался нерешенным, знаменуя собой все вехи метаромантизма. Он приводит к культуре саморазрушения и любования своей смертью в модернизме, к постапокалипсическому существованию - любованию собой после смерти - в постмодернизме. Мы же не замечаем, что рациональная расшифровка термина «постмодернизм» невозможна. После современности идет не футуризм, не будущее. Жизнь возможна только здесь и сейчас. После современности идет смерть!
Мы живем в мире Вертера, знаем мы об этом или нет. Вертер - это прямой наследник Гамлета, исправленный, отшлифованный, доведенный до совершенства. Если Гамлет имитирует безумие, то Вертер совершенно точно проповедует свободу от разума ради правды сердца.
* Прозаик, поэт, кандидат филологических наук, главный библиотекарь СМИБС, ведущий литературного клуба «Лит-механика»
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» от 26 мая 2022 года, № 11 (232)
Стараясь разобраться в современной культурной ситуации, мы часто видим ее поразительное сходство с предыдущими эпохами. Прежде всего - с романтизмом и модернизмом: то ли это элементы декора, то ли несущие стены всей конструкции.
Казалось бы, не только романтизм, но и постмодернизм уже закончился и налицо попытки говорить о постапокалипсическом искусстве, хотя есть попытки говорить и о «постапокалипсическом модерне», а недавно возник термин «метамодерн», означающий принципиальную связь современного состояния искусства с экспериментами модернизма (в Германии - Сецессиона, в России - Серебряного века). Но точно такая же прямая связь роднит нас и с романтизмом, так что я все-таки стараюсь говорить о метаромантизме как едином периоде со стабильным мировоззрением и узнаваемой системой образов на протяжении 250 лет.
Учебники говорят, что романтизм завершился в 1840-е годы. Можно сравнить то, что ввели романтики, с тем, что сохраняется в нашей культуре. Радикальный индивидуализм (утверждение «частного» и отрицание «общественного»), пессимизм, утрата веры - точнее, полное разрушение родового, политического, религиозного сознания. Вся красота последних двух веков вмещается в умение любоваться этими разрушениями. Любимый пейзаж у романтиков - старинные развалины, у современных - «заброшка».
Если мы вспомним, что понятия «революция» и «террор» возникли в романтическую эпоху, то увидим, что желание протеста и утверждение любых форм независимости до сих пор являются главным двигателем культуры. В представлении романтиков, красиво всё, что нарушает классические каноны, отсюда вся история двух веков состоит из нарушения традиций и нарушения приличий.
Романтикам дорога любая форма бегства. «Неизвестно куда, но прочь из этого мира», - говорил Бодлер. Бегство осуществляется во времени (в прошлое, в будущее, в Матрицу) и в пространстве (туризм и миграция). Утрата контроля над собственным сознанием порождает чудовищ в виде Франкенштейна, Дракулы, Голема, Вия, всяческих вампиров и зомби, которые до сих пор встречаются в трети производимых на сегодня фильмов. Более реалистичный ужас (террор формами искусства) привел к культу психопатов и появлению целой армии вариаций Джека-потрошителя.
Стабильность этого мировоззрения все-таки ставит вопрос о его рамках. Сейчас мы не можем представить принципиальный вызов романтическому сознанию (хотя он постоянно назревает). А вот начало романтизма можем себе представить. Официальная датировка восходит к началу французской революции (и последующей нарастающей революции в культуре). Но мне кажется, что основные тенденции возникли уже в создании группы «Буря и натиск» (1767) и в романе «Страдания юного Вертера» (1774).
Культурная эпоха не бывает короткой. Когда поднимается огромная волна, то ил оседает в течение нескольких поколений. Но нам даже неизвестно, улеглась ли та буря, которая назревала с начала 70-х годов XVII века. Ведь цель ее - уничтожение традиционной культуры и выход из греко-римского эона к принципиально новому сознанию. К новому мы не пришли, а волны всё еще не улеглись.
***Роман о Вертере - почти автобиография. Гёте писал письма своему другу, потом подверг их вольной переработке и добавил пространный комментарий «От издателя».
[Spoiler (click to open)]
Ровно 250 лет назад, в мае 1772 года, Гёте проходил адвокатскую практику в маленьком городке Вецларе. Он испытал глубокую платоническую привязанность к Шарлотте Буфф, с женихом которой был дружен. Потом Гёте выехал из Вецлара и увлекся замужней дамой Максимилианной Ларош, муж которой выставил его из дома. Вернувшись, Гёте узнал о самоубийстве всеобщего любимца - Карла Вильгельма Иерузалема, поэта и автора философических опытов. Конечно, причиной являлась неразделенная любовь. Тогда самоубийства из-за любви не были в моде, общество разделилось в своих оценках, а Гёте воспринял это как проекцию личного горя. За шесть недель роман был готов.
Это второе произведение Гёте, первым его успехом является «Гец фон Берлихинген», трагедия в шекспировском духе об одноруком рыцаре, прозванном «Железная рука», так как он заказал себе протез в виде латной рукавицы с затейливым механизмом. Можно было брать кубок и даже держать этим протезом перо. Гец или Гетц - сокращение от имени Готфрид. Рыцарь-наемник интересен своей независимостью и вечной оппозиционностью по отношению к официальной власти.
Дед Гёте был портным и трактирщиком, родовая фамилия когда-то писалась как Гетце (крестный). Основной источник фамилии ищут как раз между словом Gott (бог) и именем Готфрид. Не имея официальной возможности возводить свою фамилию к знатному феодалу, Гёте проводит частную параллель: его дар происходит от Геца фон Берлихингена - важны дух свободы и личная убежденность.
Сама трагедия мало что всколыхнула. Был непонятен ее политический посыл: она не призывала к конкретному восстанию против строя, а выводила на сцену принципиально революционную личность. Зато Вертер натворил множество бед.
***
Чего стоит тот факт, что в 17 лет с книгой познакомился Наполеон Бонапарт. Вертер стал текстом, который вдохновлял Наполеона, эта была последняя книга, которую он читал на острове Святой Елены. И Наполеон находил огромное количество вдохновляющего материала в высказываниях Вертера, которые часто цитировал или переиначивал для собственных афоризмов. Ленина перепахал роман «Что делать?» Чернышевского, а Наполеона перепахал «Вертер».
В «Евгении Онегине» Вертер назван очень точно - «мученик мятежный». Когда Пастернак в маленькой поэме «Разрыв» пишет: «Уже написан Вертер», он имеет в виду, что самоубийство от неразделенной любви - это уже не оригинальный выход. Но дальше идет строка: «А в наши дни и воздух пахнет смертью». Вертер рифмуется со смертью не случайно. «Страдания юного Вертера» - это книга, в которой смерть заявляет о себе с самого начала. Смерть - это высшая форма романтического бегства от действительности. А Валентин Катаев цитатой «Уже написан Вертер» называет повесть о зверствах чекистов в Одессе 1920-х годов. Вертер становится синонимом двух понятий: смерти и правды. Это смерть традиционных ценностей и правда чувств, губящая ее представителя.
***
Прежде всего, Вертер покоряет своей правдивостью. Впервые герой забывает о приличиях и замыкается на самом себе. В эпистолярном романе печатаются только письма эгоцентричного Вертера и нет имени адресата, его нарциссизм перестает быть чем-то постыдным и приводит впоследствии к появлению дневников и исповедей куда более разнузданных. В этом смысле книга, может быть, особенно актуальна не только для современников Гёте, но и для людей всех последующих эпох - вплоть до сегодняшнего дня.
Между прочим, даже имя Вертера наводит на размышления о незрелости. Verte по-французски - «зеленый». К тому же, вертебральный значит «позвоночный». Один из возможных ключей: незрелый персонаж, который не до конца обрел позвоночник (не хватает одной буквы, одного позвонка, как в знаменитой фразе Гамлета «мир вывихнул сустав»).
Вертер носит синий камзол и желтый жилет (или желтые панталоны), которые сливаются в зеленый цвет. Костюм Вертера представлял собой синтез военной формы и одежды буржуазии. Вертер оскорбляет высшее общество и тем, что является в слишком цивильном платье, и тем, что никогда его не меняет. Поклонники романа по всему миру стали облачаться в такую одежду, называя ее «униформой Вертера». Это очень похоже на то, как молодые люди нашего времени стали использовать военизированные элементы в одежде. Рок-певцы, поющие о «группе крови на рукаве», и отъявленные пацифисты часто стали появляться в камуфляже («зеленке») и берцах. С одной стороны, это удобно и нарушает светские приличия, с другой стороны, это знак непрекращающейся культурной войны.
***
Издатель романа замечает во второй части: «Как мы знаем из писем Вертера, он никогда не скрывал, что стремится уйти из жизни». Одно из самых явных влияний романа - волна подражающих самоубийств. В 1986 году психологи Филлипс и Карстенсен создали теорию об «эффекте Вертера». Число самоубийств возрастает в связи с информацией об очередном суициде. Смерть знаменитости порождает волну, которой подвержены все, кто ассоциировал себя с кумиром.
Гёте сказал своему секретарю Эккерману: «Я написал «Вертера», чтобы не стать им». Признание, равное фразе Флобера «Мадам Бовари - это я». Автор в герое создает проекцию своих страхов и своих страданий, а иногда и экспериментирует с собственной судьбой. Лучше всего эту ситуацию осмыслила Марина Цветаева: «Один прочел Вертера и стреляется, другой прочел Вертера и, потому что Вертер стреляется, решает жить. Один поступил, как Вертер, другой, как Гёте».
Самому Гёте всю жизнь было трудно возвращаться к роману: «После такого нельзя остаться целым и невредимым» (1808); «Сплошные вспышки пламени. Мне страшно это читать» (1824).
У Гёте присутствует определенная дистанция между творцом и предметом изображения, его называли «олимпийцем» из-за стремления к объективности, полноте и завершенности. Точно такие же качества отличают Пушкина, всё творчество которого - критика стихийного романтизма и поиск идеального равновесия, опирающегося на традицию.
А вот Вертера раздражает всё, что неудобно лично для него. Есть сцена, когда Вертер начинает общаться с молодым академиком, носителем глубокой мудрости. Но когда тот рассказывает, что прочитал много работ выдающихся художников XVIII века, Вертер рвет отношения с ним. Мальчишке неприятно, что с ним разговаривают с позиции академических знаний, он предпочел бы дружить с тем, кто извлекает информацию прямо из сердца (пока тот не даст иного повода с ним рассориться).
Вертер не заинтересован в людях и тем более не готов о них заботиться, в каждом его поступке проступает эгоистическое стремление сохранить свой душевный комфорт. Он максималист и революционер, готовый порвать с обществом за то, что оно задает правила игры. Перед самоубийством Вертер выходит в отставку из-за насмешек над его недостаточно высоким происхождением. Романтики быстро разочаровываются в традиционной карьере и погружаются в «мировую скорбь».
***
Для литературы метаромантизма очень важен вопрос «быть или не быть?». Если быть, то как? В каком качестве? Стоит ли быть дрожащей тварью, если ты не на вершине мира?
В романе рассудительный прагматик Альберт отказывается понять добровольный уход из жизни, считая его безнравственным проявлением слабости. Вертер возражает на это: «Если народ, стонущий под нестерпимым игом тирана, наконец, взбунтуется и разорвет свои цепи, - неужто ты назовешь его слабым?» Метафора тирании здесь вовсе не относится к политике. Вертер любит античную культуру, где смерть всегда была доблестью, завершающей судьбу, приводящей ее к совершенству. Плюс германо-скандинавская мифология Вальгаллы, где смерть - единственная достойная цель существования. Вертер говорит об избавлении от деспотии долга и ответственности, от необходимости страдать, жить несчастным. Ты либо дерзаешь получить всё и сразу, либо прерываешь бесплодные усилия. Весь романтизм на этом построен: сначала герой дерзает, потом торжественно гибнет в отчаянии.
Романтик постоянно всех поучает и всё отрицает, он не способен воспринимать людей такими, какие они есть. Вопрос «быть или не быть» так и остался нерешенным, знаменуя собой все вехи метаромантизма. Он приводит к культуре саморазрушения и любования своей смертью в модернизме, к постапокалипсическому существованию - любованию собой после смерти - в постмодернизме. Мы же не замечаем, что рациональная расшифровка термина «постмодернизм» невозможна. После современности идет не футуризм, не будущее. Жизнь возможна только здесь и сейчас. После современности идет смерть!
Мы живем в мире Вертера, знаем мы об этом или нет. Вертер - это прямой наследник Гамлета, исправленный, отшлифованный, доведенный до совершенства. Если Гамлет имитирует безумие, то Вертер совершенно точно проповедует свободу от разума ради правды сердца.
* Прозаик, поэт, кандидат филологических наук, главный библиотекарь СМИБС, ведущий литературного клуба «Лит-механика»
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» от 26 мая 2022 года, № 11 (232)