Трагические бездны в сознании Леонида Андреева
Сергей ГОЛУБКОВ *
Леонид Николаевич АНДРЕЕВ (1871-1919), прозаик, драматург, - знаковая личность рубежа XIX-XX веков. Человек эпохи чрезвычайного исторического надлома, всеобщего кризиса, интуитивного ощущения грядущих гибельных опасностей и испытаний. Вглядитесь в многочисленные фотографии писателя, в лицо этого красивого и печального человека. В его взгляде таится след какой-то неизбывной тоски, какой-то роковой обреченности, сквозит заповедная тайна невысказанности.
[Spoiler (click to open)]
Андрей Белый находил, что Андрееву открылось подлинное лицо современного ужаса жизни: «Действительная бездна смотрит из глубины его творчества, действительный крик недоумевающего ужаса срывается с уст его героев. А тревога пронизывает нас, когда читаем мы повесть безумия. Л. Андреев - единственный верный изобразитель неоформленного хаоса жизни».
Осип Дымов в своих воспоминаниях о встречах с писателем отмечал: «Прекрасная была наружность Андреева, особливо в те годы, когда счастливая судьба дала мне редкий подарок: пользоваться общением этого внутренне честного самомученика-«озорника». Вокруг него был отблеск прекрасной мрачности, которую он носил вовсе не каким-то новым байронизмом, а совершенно естественно, как результат его природы. «Я орловский мужик», - сказал он мне, когда женился вторым браком. Цыганок в Повешенных [имеется в виду «Рассказ о семи повешенных»] прекрасен в своей мрачности. Идя на смерть, этот «орловский мужик» неожиданно просит председателя суда: «Разрешите свистнуть?» И свистнул древним шипящим змеиным звуком былинного соловья-разбойника».
В этой характеристике показательна мысль о «самомученике-озорнике». Да он таковым и был - с его богоборчеством, с его иррациональным бунтарством, муками одинокого индивидуума, с его художническим интересом к процессам психического распада личности.
Современники не всегда понимали и принимали художественную манеру Леонида Андреева. Максимилиан Волошин писал о неровной и противоречивой поэтике писателя: «Его страдание и его человеческое чувство остаются с ним, но всю свою художественную наблюдательность, которая очень велика у него, он употребляет не на постижение законов, а на собиранье импрессионистических подробностей. Он злоупотребляет ими, совершенно не зная чувства меры, и каждая картина его пестрит нестерпимо тысячами ярких бликов. Это происходит оттого, что у Леонида Андреева нет живых людей, а есть манекены, которых он заставляет разыгрывать драму своей собственной души, но при этом старается их украсить всеми качествами реальности, сделать их преувеличенно четкими и выпуклыми».
Викентий Вересаев, сохранявший верность традиционному реализму, увидел художественную неправду в андреевской повести «Красный смех». И такая оценка для него вполне естественна. За этим стояло неприятие экспрессионистской формы отображения, в которой важную функцию приобретают совершенно новые элементы художественного языка: гипертрофия средств выразительности, доведение их до запредельного максимума, смелый выход за грань реального, использование абстрактных аллегорий.
Вспомним наполненные испепеляющим адским солнцем пейзажи в «Красном смехе», ужасное, почти на грани безумия, горячечное состояние бредущих воинов. Все это в духе знаменитой картины норвежского художника-экспрессиониста Эдварда Мунка «Крик». По сути, перед нами универсальная формула войны, тотального одиночества и вселенского пессимизма. Пугающая формула-прогноз, удивительное предвидение трагедий ХХ столетия.
***
Повествовательная поэтика Леонида Андреева насыщена парадоксальными фигурами, амбивалентными по своей семантике. Так, даже во вполне реалистичном, на первый взгляд, рассказе «Христиане» обнаруживается кричащий гротеск при всем внешнем правдоподобии деталей. На судебном заседании рассматривается дело об убийстве купца в публичном доме. Соответственно, допрашиваются работающие там женщины. Перед дачей своих показаний они должны принести традиционную клятву в соответствии со своей конфессиональной принадлежностью (на Библии, на Коране и т. д.). Когда очередь доходит до Пелагеи Карауловой, та отказывается признать себя христианкой, и члены суда дотошно пытаются выяснить причины такого отказа. Обнаруживается, что на самом деле ее крестили в малолетстве, и она тем самым по формальным признакам может считаться христианкой. Писатель вводит наполненную сарказмом оппозицию формальное/истинное. Судейские чиновники справедливо исходят из буквы закона и убеждают Караулову в ее христианстве. Она же смотрит на эту ситуацию по-другому, с нравственной точки зрения, и заявляет: «Кабы была христианкой, этим бы делом не занималась». Картина суда, как песочные часы, моментально переворачивается в сознании читателя, низ и верх меняются местами, и уже налицо не верховенство блюстителей закона, а моральное верховенство блудницы, понимающей всю греховность своей древней профессии и относящейся к понятию «христианин» с искренней и высокой степенью почтения. Она демонстрирует более глубокое и точное понимание веры, чем стражи устоев. В рассказе очевиден скрытый пласт иронического низведения казенного официоза, пустой формы, лишенной нравственного чувства.
Подобные парадоксальные смыслы сквозят во многих элементах творческой манеры Леонида Андреева. Мы знаем, например, насколько емкой может быть семантика имени литературного персонажа. Для писателя выбор имени героя всегда очень значим. Но порой определенный смысл приобретает и совсем противоположное действие - сознательный отказ от имени героя. Такой отказ тоже может быть по-своему красноречивым.
Одна из пьес Леонида Андреева называлась «Тот, кто получает пощечины». Имя главного героя неизвестно читателю пьесы (и, соответственно, зрителю спектакля) до конца сценического действия. Он просто некий Тот. Такая безымянность принципиально важна для разворачивания основной драматургической интриги. Реципиенту важно понять, что за человек пришел наниматься на работу в цирк, не имея никаких специфических цирковых умений (скажем, способностей и навыков жонглера, эквилибриста, воздушного гимнаста, дрессировщика). Наш безымянный герой собирается просто публично - на арене - получать пощечины. И выступая в такой странной и, казалось бы, явно проигрышной роли, герой обретает удивительный успех (!). Лишь в финале пьесы мы узнаем, что Тот - это творческая личность, разочаровавшаяся в публике и решившая таким необычным образом посмеяться над ней. Трагический инвариант вечного конфликта творца и толпы. Имя в данной ситуации не важно, важно событие как акт отчаяния.
***
В искусстве рубежа XIX-XX веков смех и смерть нередко оказывались рядом, что диктовалось вектором развития художественной эпохи, доминирующим типом художественного сознания, тематическими предпочтениями художников, определявших собой лицо времени, индивидуальной ментальностью писателя. Вполне закономерно смех и смерть в творческой практике Леонида Андреева вступают в отношения своеобразной семантической рифмовки: смех оказывается чреватым трагедийным финалом, а смерть может неожиданно явить свой комедийно-шутовской лик.
Эстетик Леонид Столович, рассуждая об этих категориях, приводит необычный пример: «В Музее классических древностей Тартуского университета находится посмертная маска Иммануила Канта. Лицо мертвого Канта, запечатленное на его посмертной маске, кажется, застыло в саркастической улыбке». И это наблюдение подводит исследователя к парадоксальному выводу: «Посмертная маска Канта являет лицо как «всемирный гротеск» - последний след жизни, которая - «саркома сарказма».
Художественное сознание Леонида Андреева, как маятник, постоянно раскачивалось между фантастически-неправдоподобным и обыденным. Страшна будничность вселенских катаклизмов - войн, мятежей. Одно из серьезнейших испытаний, которые должен преодолеть человек, - это испытание рутиной жизни, душной повседневностью.
Леонид Андреев однажды написал: «Самая несносная тирания - это тирания мелочей». В этом ежедневном испытании человек может потерять себя, утратить непосредственность детского взгляда на мир. В частности, в круговерти утомительной обыденщины человек может незаметно лишиться способности удивляться. Именно здесь, среди потока суетных обыкновенных событий, человек неожиданно обнаруживает в себе зияние страшных душевных бездн. Именно так - «Бездна» - называется один из самых пронзительных и знаковых рассказов писателя о беспомощности человека перед безднами зла и скрытой в глубинах человеческого подсознания жуткой низости.
Критики порой упрекали Леонида Андреева в искусственности его художественных построений. Так, Юлий Айхенвальд с присущей ему запальчивостью и категоричностью писал в своих знаменитых «Силуэтах русских писателей»: «У него - талант, но какой-то напряженный, неполный и незаконченный - талант недозрелый. <…> Он только сочинитель, а не творец. Именно поэтому он стоит вне правды, и дорога придуманности и риторизма, по которой он шел, может скоро довести его произведения до того, что они станут только воспоминанием, превратятся в историко-литературный факт».
***
Можно сказать, что творческое развитие Л. Андреева оборвалось если не на полпути, то на какой-то части еще не пройденной до конца дороги. Можно предположить, что писатель в конце концов выбрался бы из тех внешних и внутренних тупиков, в которых оказался к 1919 году.
Примечательный факт: в сентябре 1919 года Леонид Андреев с воодушевлением писал из Финляндии публицисту В. Бурцеву о принятом решении отправиться в Америку. Возможно, заокеанская поездка дала бы писателю какие-то творческие импульсы, вывела бы его из глубокого депрессивного состояния, о котором свидетельствует трагический дневник 1918-1919 гг. Вероятно, начался бы и новый этап творчества. Но, увы, больное сердце не выдержало. Л. Н. Андреев скоропостижно скончался 12 сентября 1919 года, так и не вступив в новую полосу своей жизни.
* Доктор филологических наук, профессор Самарского университета.
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» от 26 августа 2021 года, № 15-16 (212-213)
Леонид Николаевич АНДРЕЕВ (1871-1919), прозаик, драматург, - знаковая личность рубежа XIX-XX веков. Человек эпохи чрезвычайного исторического надлома, всеобщего кризиса, интуитивного ощущения грядущих гибельных опасностей и испытаний. Вглядитесь в многочисленные фотографии писателя, в лицо этого красивого и печального человека. В его взгляде таится след какой-то неизбывной тоски, какой-то роковой обреченности, сквозит заповедная тайна невысказанности.
[Spoiler (click to open)]
Андрей Белый находил, что Андрееву открылось подлинное лицо современного ужаса жизни: «Действительная бездна смотрит из глубины его творчества, действительный крик недоумевающего ужаса срывается с уст его героев. А тревога пронизывает нас, когда читаем мы повесть безумия. Л. Андреев - единственный верный изобразитель неоформленного хаоса жизни».
Осип Дымов в своих воспоминаниях о встречах с писателем отмечал: «Прекрасная была наружность Андреева, особливо в те годы, когда счастливая судьба дала мне редкий подарок: пользоваться общением этого внутренне честного самомученика-«озорника». Вокруг него был отблеск прекрасной мрачности, которую он носил вовсе не каким-то новым байронизмом, а совершенно естественно, как результат его природы. «Я орловский мужик», - сказал он мне, когда женился вторым браком. Цыганок в Повешенных [имеется в виду «Рассказ о семи повешенных»] прекрасен в своей мрачности. Идя на смерть, этот «орловский мужик» неожиданно просит председателя суда: «Разрешите свистнуть?» И свистнул древним шипящим змеиным звуком былинного соловья-разбойника».
В этой характеристике показательна мысль о «самомученике-озорнике». Да он таковым и был - с его богоборчеством, с его иррациональным бунтарством, муками одинокого индивидуума, с его художническим интересом к процессам психического распада личности.
Современники не всегда понимали и принимали художественную манеру Леонида Андреева. Максимилиан Волошин писал о неровной и противоречивой поэтике писателя: «Его страдание и его человеческое чувство остаются с ним, но всю свою художественную наблюдательность, которая очень велика у него, он употребляет не на постижение законов, а на собиранье импрессионистических подробностей. Он злоупотребляет ими, совершенно не зная чувства меры, и каждая картина его пестрит нестерпимо тысячами ярких бликов. Это происходит оттого, что у Леонида Андреева нет живых людей, а есть манекены, которых он заставляет разыгрывать драму своей собственной души, но при этом старается их украсить всеми качествами реальности, сделать их преувеличенно четкими и выпуклыми».
Викентий Вересаев, сохранявший верность традиционному реализму, увидел художественную неправду в андреевской повести «Красный смех». И такая оценка для него вполне естественна. За этим стояло неприятие экспрессионистской формы отображения, в которой важную функцию приобретают совершенно новые элементы художественного языка: гипертрофия средств выразительности, доведение их до запредельного максимума, смелый выход за грань реального, использование абстрактных аллегорий.
Вспомним наполненные испепеляющим адским солнцем пейзажи в «Красном смехе», ужасное, почти на грани безумия, горячечное состояние бредущих воинов. Все это в духе знаменитой картины норвежского художника-экспрессиониста Эдварда Мунка «Крик». По сути, перед нами универсальная формула войны, тотального одиночества и вселенского пессимизма. Пугающая формула-прогноз, удивительное предвидение трагедий ХХ столетия.
***
Повествовательная поэтика Леонида Андреева насыщена парадоксальными фигурами, амбивалентными по своей семантике. Так, даже во вполне реалистичном, на первый взгляд, рассказе «Христиане» обнаруживается кричащий гротеск при всем внешнем правдоподобии деталей. На судебном заседании рассматривается дело об убийстве купца в публичном доме. Соответственно, допрашиваются работающие там женщины. Перед дачей своих показаний они должны принести традиционную клятву в соответствии со своей конфессиональной принадлежностью (на Библии, на Коране и т. д.). Когда очередь доходит до Пелагеи Карауловой, та отказывается признать себя христианкой, и члены суда дотошно пытаются выяснить причины такого отказа. Обнаруживается, что на самом деле ее крестили в малолетстве, и она тем самым по формальным признакам может считаться христианкой. Писатель вводит наполненную сарказмом оппозицию формальное/истинное. Судейские чиновники справедливо исходят из буквы закона и убеждают Караулову в ее христианстве. Она же смотрит на эту ситуацию по-другому, с нравственной точки зрения, и заявляет: «Кабы была христианкой, этим бы делом не занималась». Картина суда, как песочные часы, моментально переворачивается в сознании читателя, низ и верх меняются местами, и уже налицо не верховенство блюстителей закона, а моральное верховенство блудницы, понимающей всю греховность своей древней профессии и относящейся к понятию «христианин» с искренней и высокой степенью почтения. Она демонстрирует более глубокое и точное понимание веры, чем стражи устоев. В рассказе очевиден скрытый пласт иронического низведения казенного официоза, пустой формы, лишенной нравственного чувства.
Подобные парадоксальные смыслы сквозят во многих элементах творческой манеры Леонида Андреева. Мы знаем, например, насколько емкой может быть семантика имени литературного персонажа. Для писателя выбор имени героя всегда очень значим. Но порой определенный смысл приобретает и совсем противоположное действие - сознательный отказ от имени героя. Такой отказ тоже может быть по-своему красноречивым.
Одна из пьес Леонида Андреева называлась «Тот, кто получает пощечины». Имя главного героя неизвестно читателю пьесы (и, соответственно, зрителю спектакля) до конца сценического действия. Он просто некий Тот. Такая безымянность принципиально важна для разворачивания основной драматургической интриги. Реципиенту важно понять, что за человек пришел наниматься на работу в цирк, не имея никаких специфических цирковых умений (скажем, способностей и навыков жонглера, эквилибриста, воздушного гимнаста, дрессировщика). Наш безымянный герой собирается просто публично - на арене - получать пощечины. И выступая в такой странной и, казалось бы, явно проигрышной роли, герой обретает удивительный успех (!). Лишь в финале пьесы мы узнаем, что Тот - это творческая личность, разочаровавшаяся в публике и решившая таким необычным образом посмеяться над ней. Трагический инвариант вечного конфликта творца и толпы. Имя в данной ситуации не важно, важно событие как акт отчаяния.
***
В искусстве рубежа XIX-XX веков смех и смерть нередко оказывались рядом, что диктовалось вектором развития художественной эпохи, доминирующим типом художественного сознания, тематическими предпочтениями художников, определявших собой лицо времени, индивидуальной ментальностью писателя. Вполне закономерно смех и смерть в творческой практике Леонида Андреева вступают в отношения своеобразной семантической рифмовки: смех оказывается чреватым трагедийным финалом, а смерть может неожиданно явить свой комедийно-шутовской лик.
Эстетик Леонид Столович, рассуждая об этих категориях, приводит необычный пример: «В Музее классических древностей Тартуского университета находится посмертная маска Иммануила Канта. Лицо мертвого Канта, запечатленное на его посмертной маске, кажется, застыло в саркастической улыбке». И это наблюдение подводит исследователя к парадоксальному выводу: «Посмертная маска Канта являет лицо как «всемирный гротеск» - последний след жизни, которая - «саркома сарказма».
Художественное сознание Леонида Андреева, как маятник, постоянно раскачивалось между фантастически-неправдоподобным и обыденным. Страшна будничность вселенских катаклизмов - войн, мятежей. Одно из серьезнейших испытаний, которые должен преодолеть человек, - это испытание рутиной жизни, душной повседневностью.
Леонид Андреев однажды написал: «Самая несносная тирания - это тирания мелочей». В этом ежедневном испытании человек может потерять себя, утратить непосредственность детского взгляда на мир. В частности, в круговерти утомительной обыденщины человек может незаметно лишиться способности удивляться. Именно здесь, среди потока суетных обыкновенных событий, человек неожиданно обнаруживает в себе зияние страшных душевных бездн. Именно так - «Бездна» - называется один из самых пронзительных и знаковых рассказов писателя о беспомощности человека перед безднами зла и скрытой в глубинах человеческого подсознания жуткой низости.
Критики порой упрекали Леонида Андреева в искусственности его художественных построений. Так, Юлий Айхенвальд с присущей ему запальчивостью и категоричностью писал в своих знаменитых «Силуэтах русских писателей»: «У него - талант, но какой-то напряженный, неполный и незаконченный - талант недозрелый. <…> Он только сочинитель, а не творец. Именно поэтому он стоит вне правды, и дорога придуманности и риторизма, по которой он шел, может скоро довести его произведения до того, что они станут только воспоминанием, превратятся в историко-литературный факт».
***
Можно сказать, что творческое развитие Л. Андреева оборвалось если не на полпути, то на какой-то части еще не пройденной до конца дороги. Можно предположить, что писатель в конце концов выбрался бы из тех внешних и внутренних тупиков, в которых оказался к 1919 году.
Примечательный факт: в сентябре 1919 года Леонид Андреев с воодушевлением писал из Финляндии публицисту В. Бурцеву о принятом решении отправиться в Америку. Возможно, заокеанская поездка дала бы писателю какие-то творческие импульсы, вывела бы его из глубокого депрессивного состояния, о котором свидетельствует трагический дневник 1918-1919 гг. Вероятно, начался бы и новый этап творчества. Но, увы, больное сердце не выдержало. Л. Н. Андреев скоропостижно скончался 12 сентября 1919 года, так и не вступив в новую полосу своей жизни.
* Доктор филологических наук, профессор Самарского университета.
Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» от 26 августа 2021 года, № 15-16 (212-213)