На тапочек от скрипки
Зоя КОБОЗЕВА *
Да, слушайте совета Скрипача,
как следует стреляться сгоряча:
не в голову, а около плеча!
Живите только плача и крича!
И. Бродский
Липкое ощущение тотального, сплошного, леденящего душу страха. Панический страх. Страх начался сразу же, как выключили в комнате свет. Вытянутый пенал хрущевской «маленькой» комнаты. В конце комнаты - чулан-кладовка. Там стоит старый буфет и живет кто-то жуткий и затаившийся. Днем там ютятся только баночки с пуговицами и старинные тюки с тканями. Висят пальто в белых тканевых мешках, источая ароматы нафталина. Лежат на полках норковые высокие бэреты в марле, дремлют в веках. А ночью…
Ночью там поселяется ужас. Ужас клубится и рождается под потолком, в той точке, откуда обязательно должна свешиваться «пестрая лента». Днем над потолком в другой хрущевской квартире живут взрослый мальчик Олег и его семья. А ночью - кто-то жестокий и бессердечный проделывает отверстие, чтобы опускать медленно и обреченно на крохотную мою полированную кроватку «пеструю ленту».
Ничто не спасает от угроз, затаившихся в черноте тьмы. Вовсе не ветки березы бьют в окно второго этажа с улицы, а пробирается больной и дикий человекогубец Серебряков из самого Запанского. Колыхнулась шторка на окне - я чувствую его дыхание и осторожную поступь по подоконнику. Вот приник глазом к стеклу. Вот сейчас повернет ручку фрамуги.
Из огромного дубового шкафа доносятся вздохи - это костлявые мертвецы с обложки книги Гоголя «Страшная месть». Ух, дрожь пробирает от их пяток и пальцев над Днепром в лунном сиянии. На самой крышке шкафа сидят, а я - сам Днепр.
«Днепр» прирос всеми лопатками к постельке, мечется по подушке, понимая, что мучиться нужно до трех утра, до петухов, пока Вия не уведут за кулинарку на Революционной, а плачущая мертвая панночка не спрячется обратно на книжных полках с «Английской поэзией в русских переводах». От этого великого и всепоглощающего страха есть только одно спасение: молить, чтобы в зал оставили дверь открытой на щелочку. Это называлось «на тапочек».
[Spoiler (click to open)]Чтобы дверь в зал шире не открывалась, в воспитательных целях разрешалось оставить ее «на тапочек» открытой. Тапочек, а над ним - оранжевая полоска света в мир добра и покоя, в мир людей взрослых, разумных, способных защитить.
Казалось бы - подумаешь, «на тапочек»! Этих тапочек в нашей жизни уже и не остается, скоро, как и книжки, превратятся в анахронизмы. Нам даже уже и смешно от слова «тапочки». Смешно, но и уютно одновременно. Что-то в них такое клетчатое, шаркающее, теплое, с замятыми задниками, с кокетливо загнутыми носами, чувяки всякие, маленькие и большие, но все - однозначно добрые.
Когда ты совсем-совсем маленькая и тебе страшно до какой-то полной выпотрошенности из организма всего, кроме страха, - остается «тапочек»! Тапочек - это надежда.
Мне сказали, что нужно бы написать про страх, но страх не из-за свирепого незнакомого мора, который обрушился в нашу жизнь, а о жизни в страхе, какая она есть. Я долго думала. И ничего другого страшного до сегодняшнего дня не вспомнила, как спать в маленькой комнате без света. Наверное, во мне взрослые тренировали мужество. Наверное, взрослые очень хотели, чтобы из меня не выросла трусиха, которая боится спать в темноте.
Когда по какой-то причине тапочек в двери не оставляли, приходила мама, брала томик «Русских женщин» Некрасова и читала мне. Иногда до утра. Как у нее хватало сил?! Я бы уже давно легла рядом с маленькой испуганной девочкой на кровать и заснула. Мама же читала «Русских женщин» долго-долго…
***
Прошла жизнь. В какой-то момент я вдруг осознала, что самое противное - это спать при свете. Мешает свет. В темноте уютно, как под большим пуховым одеялом. В темноте и в тишине. И если есть дверь в соседнюю комнату, то ее нужно плотно закрыть, чтобы никто не мешал, никаких тапочек! Стало так нестрашно в темноте.
Просто я приняла темноту. Жить в страхе постоянно невозможно. Человек привыкает ко всему, перешагивает через то, что вчера еще казалось жутким. И жуть становится повседневностью, а потом анахронизмом. Как и домашние тапочки. Простите меня все те, кто им предан до сих пор.
Сегодня одна милая умненькая барышня-историк с первой парты заметила, что античные авторы только вначале пишут о чуме, потом перестают в своих документах затрагивать эту тему, как будто ее, чумы, вовсе нет. Привыкают. Какие бы темы мы теперь ни проходили на истфаке, начинаем говорить о мировых «поветриях», морах, пандемиях, о болезнях, таких, как чахотка, к примеру, или холера…
А пока мы не привыкли - нам страшно. Мы вздрагиваем, плачем, скорбим, боремся, моля дать нам надежду, как дверь, открытую на тапочек к свету, ну, чтобы нас просто успокоили и сказали: всё пройдет и скоро всё будет хорошо!
***
Вчера дверь в мою комнату снова открылась «на тапочек». Любимая филармония. Обожаемые дамы в бордовых форменных сарафанах, с программками в руках. Бархатные кресла. Невероятная красавица в пышном платье, с обнаженными руками, низким бархатным голосом объявляет: «Никколо Паганини. Концерт № 1 для скрипки с оркестром ре мажор, сочинение 6». Выходят музыканты, первые скрипки, виолончели… все-все, с такими прекрасными лицами, в которых застыло то, чему мы поклоняемся и благодаря чему существует человечество уже много веков: культура.
Пламенно выходит из-за занавеса наш гений с седовласой шевелюрой, ведя с собой хрупкую феечку, совсем еще юную, тоненькую скрипачку с чудесным необычным именем. У нее волосы собраны в высокий «конский хвост». Она прижимает к себе скрипку и смычок. Ждет своего вступления.
Музыканты взрываются фейерверком нот, звуков, восторгов, силы, мощи. И вот вступает она со своей скрипкой. Мне в какие-то мгновения стало казаться, что ее «конский хвост» от взмахов головы запутался в смычке, я даже испугалась. Волос наматывался на самые высокие ноты, рвался простыми и двойными флажолетными звуками, и всё неистовствовало - струны и смычок - сплошным больным пиццикато.
В это время во мне открывалась дверь в мир без страха, «на тапочек». Я вспоминала, как маленькая приходила к тете Саше. Тетя Саша играла мне на пианино арию Людмилы, марш Черномора, а я должна была дома в альбомчике нарисовать свои впечатления от прослушанной музыки…
Ничего не проходит. Всё, вложенное в ребенка, остается в нем. У кого-то в жизни была настоящая музыкальная школа. У кого-то, как у меня, учителя музыки, к которым я ходила на дом. Кстати, у моей последней и самой главной учительницы музыки были крохотные-крохотные ножки. И весь коридор в старой «сталинке» занимали ее крохотные домашние тапочки, которые надевали маленькие ученики. Надевали тапочки, проходили в холодный терракотовый зал, играли на старинном немецком пианино с медными жирандолями, перелистывая этюды Черни. И учительница сама тоже была в своих крохотных домашних тапочках, аккуратно нажимала ножкой на педаль и стучала пальчиками в тяжелых серебряных перстнях по клавишам. А на плечах у нее была накинута теплая пушистая мохеровая кофта.
И я слушала вчера в филармонии девочку, юную скрипачку, смотрела на ее пальчики на фоне седой водопадной гривы дирижера и понимала: мне открыли дверь…
***
Кто нас должен был утешить вот сейчас, в наступающей осени, в роящихся слухах, правдивых историях, страшных историях, в неизбежности и неотвратимости, в этих «сводках» и отчаянных эпитафиях?
Должны были утешить историки. А историки не умеют утешать, потому что слишком привыкли жить в обесчеловеченной сухой науке, оперировать цифрами, фактами, классами, съездами, юбилеями, спорами «красных» и «белых», засадными полками и основными этапами. А надо было историкам просто рассказать, как ушли постепенно из жизни людей те болезни, которые казались современникам вечными и непобедимыми. Как сталкиваясь всё с новыми и новыми страхами, человек в своем развитии возносился над ними, потому что верил в науку и прогресс.
Историк Ян Плампер занимается страхом. И пишет о том, что эмоции солдатского страха в личных свидетельствах войны 1812 года обнаруживаемы, как иголки в стоге сена. Сто лет спустя ситуация радикально меняется. Начало XX века дает уже массу описаний страха. И историк недоумевает: очевидно, между 1812 и 1914 годами что-то произошло. Либо солдаты стали больше бояться, либо научились говорить о страхе.
Не вдаваясь в подробности этого интересного исторического исследования, хочется обратить внимание на один из выводов Плампера: «Определенную роль сыграли повышение грамотности населения и возникновение новых медиа, с такими жанрами, как детектив и скандальная желтая пресса с их неслыханными дотоле возможностями «нагнать на читателя страха».
Это же то же самое, что и у нас сейчас творится! Мы сами, уже вместо «детективов и скандальной желтой прессы» начала XX века, нагнетаем страх. Мы пишем и пишем во всех социальных сетях, каждый день, с утра до вечера. Не плохо и не хорошо, просто сейчас так. Причем пишем не только в нашем городе - переписываемся со всем миром.
Генерал Скобелев писал: «Нет людей, которые не боялись бы смерти; а если кто скажет, что не боится, - плюнь тому в глаза, он лжет. И я точно так же не меньше других боюсь смерти. Но есть люди, кои имеют достаточно силы воли этого не показать… Я имею силу воли не показывать, что я боюсь, но зато внутренняя борьба страшная, и она ежеминутно отражается на сердце».
Девушку-скрипачку провожали бурными аплодисментами. Зал встал. Так хорошо! Так радостно! А потом вышел юный пианист в узеньких брючках, всей пластикой тела более напоминающий джазового исполнителя. И понесся по клавишам Концертом № 1 Петра Ильича Чайковского си-бемоль минор…
***
Дверь в мой мир открыли и запустили свет. Я положила руку на руку своего спутника. И он пожал мою в ответ. Нас скрепляла и врачевала музыка. Потом концерт закончился. По тёпло-рыже-черным лужным улицам старой Самары заструились дамы и господа. Кутаясь в шарфы от наступающей зимы, мы бросились по Фрунзе мимо готического великолепия костела. Костел зиял в черном небе черным шпилем. Не светился, но черный свет, оказывается, тоже может издавать сияние. А за черным костелом и пепельным особняком Курлиных вдруг (я впервые это увидела и была потрясена) заизумрудился приглушенным изумрудом конструктивистский Дом радио.
Это было какое-то чудо! Никогда я даже не сравнивала это здание с божественными изгибами модерна и неоготики. А тут вдруг засветился зеленью в ночи веселый дом, какой рисуют дети акварельными красками на больших листах ватмана.
Всё дело в освещении! Просто тьму нужно осветить. Маленькой тапочковой щелкой. И тогда страх уходит. Он обязательно уйдет. Оставьте только, пожалуйста, дверь на тапочек.
* Доктор исторических наук, профессор Самарского университета.
Опубликовано в «Свежей газеты. Культуре» от 5 ноября 2020 года, № 21 (194)
Да, слушайте совета Скрипача,
как следует стреляться сгоряча:
не в голову, а около плеча!
Живите только плача и крича!
И. Бродский
Липкое ощущение тотального, сплошного, леденящего душу страха. Панический страх. Страх начался сразу же, как выключили в комнате свет. Вытянутый пенал хрущевской «маленькой» комнаты. В конце комнаты - чулан-кладовка. Там стоит старый буфет и живет кто-то жуткий и затаившийся. Днем там ютятся только баночки с пуговицами и старинные тюки с тканями. Висят пальто в белых тканевых мешках, источая ароматы нафталина. Лежат на полках норковые высокие бэреты в марле, дремлют в веках. А ночью…
Ночью там поселяется ужас. Ужас клубится и рождается под потолком, в той точке, откуда обязательно должна свешиваться «пестрая лента». Днем над потолком в другой хрущевской квартире живут взрослый мальчик Олег и его семья. А ночью - кто-то жестокий и бессердечный проделывает отверстие, чтобы опускать медленно и обреченно на крохотную мою полированную кроватку «пеструю ленту».
Ничто не спасает от угроз, затаившихся в черноте тьмы. Вовсе не ветки березы бьют в окно второго этажа с улицы, а пробирается больной и дикий человекогубец Серебряков из самого Запанского. Колыхнулась шторка на окне - я чувствую его дыхание и осторожную поступь по подоконнику. Вот приник глазом к стеклу. Вот сейчас повернет ручку фрамуги.
Из огромного дубового шкафа доносятся вздохи - это костлявые мертвецы с обложки книги Гоголя «Страшная месть». Ух, дрожь пробирает от их пяток и пальцев над Днепром в лунном сиянии. На самой крышке шкафа сидят, а я - сам Днепр.
«Днепр» прирос всеми лопатками к постельке, мечется по подушке, понимая, что мучиться нужно до трех утра, до петухов, пока Вия не уведут за кулинарку на Революционной, а плачущая мертвая панночка не спрячется обратно на книжных полках с «Английской поэзией в русских переводах». От этого великого и всепоглощающего страха есть только одно спасение: молить, чтобы в зал оставили дверь открытой на щелочку. Это называлось «на тапочек».
[Spoiler (click to open)]Чтобы дверь в зал шире не открывалась, в воспитательных целях разрешалось оставить ее «на тапочек» открытой. Тапочек, а над ним - оранжевая полоска света в мир добра и покоя, в мир людей взрослых, разумных, способных защитить.
Казалось бы - подумаешь, «на тапочек»! Этих тапочек в нашей жизни уже и не остается, скоро, как и книжки, превратятся в анахронизмы. Нам даже уже и смешно от слова «тапочки». Смешно, но и уютно одновременно. Что-то в них такое клетчатое, шаркающее, теплое, с замятыми задниками, с кокетливо загнутыми носами, чувяки всякие, маленькие и большие, но все - однозначно добрые.
Когда ты совсем-совсем маленькая и тебе страшно до какой-то полной выпотрошенности из организма всего, кроме страха, - остается «тапочек»! Тапочек - это надежда.
Мне сказали, что нужно бы написать про страх, но страх не из-за свирепого незнакомого мора, который обрушился в нашу жизнь, а о жизни в страхе, какая она есть. Я долго думала. И ничего другого страшного до сегодняшнего дня не вспомнила, как спать в маленькой комнате без света. Наверное, во мне взрослые тренировали мужество. Наверное, взрослые очень хотели, чтобы из меня не выросла трусиха, которая боится спать в темноте.
Когда по какой-то причине тапочек в двери не оставляли, приходила мама, брала томик «Русских женщин» Некрасова и читала мне. Иногда до утра. Как у нее хватало сил?! Я бы уже давно легла рядом с маленькой испуганной девочкой на кровать и заснула. Мама же читала «Русских женщин» долго-долго…
***
Прошла жизнь. В какой-то момент я вдруг осознала, что самое противное - это спать при свете. Мешает свет. В темноте уютно, как под большим пуховым одеялом. В темноте и в тишине. И если есть дверь в соседнюю комнату, то ее нужно плотно закрыть, чтобы никто не мешал, никаких тапочек! Стало так нестрашно в темноте.
Просто я приняла темноту. Жить в страхе постоянно невозможно. Человек привыкает ко всему, перешагивает через то, что вчера еще казалось жутким. И жуть становится повседневностью, а потом анахронизмом. Как и домашние тапочки. Простите меня все те, кто им предан до сих пор.
Сегодня одна милая умненькая барышня-историк с первой парты заметила, что античные авторы только вначале пишут о чуме, потом перестают в своих документах затрагивать эту тему, как будто ее, чумы, вовсе нет. Привыкают. Какие бы темы мы теперь ни проходили на истфаке, начинаем говорить о мировых «поветриях», морах, пандемиях, о болезнях, таких, как чахотка, к примеру, или холера…
А пока мы не привыкли - нам страшно. Мы вздрагиваем, плачем, скорбим, боремся, моля дать нам надежду, как дверь, открытую на тапочек к свету, ну, чтобы нас просто успокоили и сказали: всё пройдет и скоро всё будет хорошо!
***
Вчера дверь в мою комнату снова открылась «на тапочек». Любимая филармония. Обожаемые дамы в бордовых форменных сарафанах, с программками в руках. Бархатные кресла. Невероятная красавица в пышном платье, с обнаженными руками, низким бархатным голосом объявляет: «Никколо Паганини. Концерт № 1 для скрипки с оркестром ре мажор, сочинение 6». Выходят музыканты, первые скрипки, виолончели… все-все, с такими прекрасными лицами, в которых застыло то, чему мы поклоняемся и благодаря чему существует человечество уже много веков: культура.
Пламенно выходит из-за занавеса наш гений с седовласой шевелюрой, ведя с собой хрупкую феечку, совсем еще юную, тоненькую скрипачку с чудесным необычным именем. У нее волосы собраны в высокий «конский хвост». Она прижимает к себе скрипку и смычок. Ждет своего вступления.
Музыканты взрываются фейерверком нот, звуков, восторгов, силы, мощи. И вот вступает она со своей скрипкой. Мне в какие-то мгновения стало казаться, что ее «конский хвост» от взмахов головы запутался в смычке, я даже испугалась. Волос наматывался на самые высокие ноты, рвался простыми и двойными флажолетными звуками, и всё неистовствовало - струны и смычок - сплошным больным пиццикато.
В это время во мне открывалась дверь в мир без страха, «на тапочек». Я вспоминала, как маленькая приходила к тете Саше. Тетя Саша играла мне на пианино арию Людмилы, марш Черномора, а я должна была дома в альбомчике нарисовать свои впечатления от прослушанной музыки…
Ничего не проходит. Всё, вложенное в ребенка, остается в нем. У кого-то в жизни была настоящая музыкальная школа. У кого-то, как у меня, учителя музыки, к которым я ходила на дом. Кстати, у моей последней и самой главной учительницы музыки были крохотные-крохотные ножки. И весь коридор в старой «сталинке» занимали ее крохотные домашние тапочки, которые надевали маленькие ученики. Надевали тапочки, проходили в холодный терракотовый зал, играли на старинном немецком пианино с медными жирандолями, перелистывая этюды Черни. И учительница сама тоже была в своих крохотных домашних тапочках, аккуратно нажимала ножкой на педаль и стучала пальчиками в тяжелых серебряных перстнях по клавишам. А на плечах у нее была накинута теплая пушистая мохеровая кофта.
И я слушала вчера в филармонии девочку, юную скрипачку, смотрела на ее пальчики на фоне седой водопадной гривы дирижера и понимала: мне открыли дверь…
***
Кто нас должен был утешить вот сейчас, в наступающей осени, в роящихся слухах, правдивых историях, страшных историях, в неизбежности и неотвратимости, в этих «сводках» и отчаянных эпитафиях?
Должны были утешить историки. А историки не умеют утешать, потому что слишком привыкли жить в обесчеловеченной сухой науке, оперировать цифрами, фактами, классами, съездами, юбилеями, спорами «красных» и «белых», засадными полками и основными этапами. А надо было историкам просто рассказать, как ушли постепенно из жизни людей те болезни, которые казались современникам вечными и непобедимыми. Как сталкиваясь всё с новыми и новыми страхами, человек в своем развитии возносился над ними, потому что верил в науку и прогресс.
Историк Ян Плампер занимается страхом. И пишет о том, что эмоции солдатского страха в личных свидетельствах войны 1812 года обнаруживаемы, как иголки в стоге сена. Сто лет спустя ситуация радикально меняется. Начало XX века дает уже массу описаний страха. И историк недоумевает: очевидно, между 1812 и 1914 годами что-то произошло. Либо солдаты стали больше бояться, либо научились говорить о страхе.
Не вдаваясь в подробности этого интересного исторического исследования, хочется обратить внимание на один из выводов Плампера: «Определенную роль сыграли повышение грамотности населения и возникновение новых медиа, с такими жанрами, как детектив и скандальная желтая пресса с их неслыханными дотоле возможностями «нагнать на читателя страха».
Это же то же самое, что и у нас сейчас творится! Мы сами, уже вместо «детективов и скандальной желтой прессы» начала XX века, нагнетаем страх. Мы пишем и пишем во всех социальных сетях, каждый день, с утра до вечера. Не плохо и не хорошо, просто сейчас так. Причем пишем не только в нашем городе - переписываемся со всем миром.
Генерал Скобелев писал: «Нет людей, которые не боялись бы смерти; а если кто скажет, что не боится, - плюнь тому в глаза, он лжет. И я точно так же не меньше других боюсь смерти. Но есть люди, кои имеют достаточно силы воли этого не показать… Я имею силу воли не показывать, что я боюсь, но зато внутренняя борьба страшная, и она ежеминутно отражается на сердце».
Девушку-скрипачку провожали бурными аплодисментами. Зал встал. Так хорошо! Так радостно! А потом вышел юный пианист в узеньких брючках, всей пластикой тела более напоминающий джазового исполнителя. И понесся по клавишам Концертом № 1 Петра Ильича Чайковского си-бемоль минор…
***
Дверь в мой мир открыли и запустили свет. Я положила руку на руку своего спутника. И он пожал мою в ответ. Нас скрепляла и врачевала музыка. Потом концерт закончился. По тёпло-рыже-черным лужным улицам старой Самары заструились дамы и господа. Кутаясь в шарфы от наступающей зимы, мы бросились по Фрунзе мимо готического великолепия костела. Костел зиял в черном небе черным шпилем. Не светился, но черный свет, оказывается, тоже может издавать сияние. А за черным костелом и пепельным особняком Курлиных вдруг (я впервые это увидела и была потрясена) заизумрудился приглушенным изумрудом конструктивистский Дом радио.
Это было какое-то чудо! Никогда я даже не сравнивала это здание с божественными изгибами модерна и неоготики. А тут вдруг засветился зеленью в ночи веселый дом, какой рисуют дети акварельными красками на больших листах ватмана.
Всё дело в освещении! Просто тьму нужно осветить. Маленькой тапочковой щелкой. И тогда страх уходит. Он обязательно уйдет. Оставьте только, пожалуйста, дверь на тапочек.
* Доктор исторических наук, профессор Самарского университета.
Опубликовано в «Свежей газеты. Культуре» от 5 ноября 2020 года, № 21 (194)