По двадцатому съезду и теме репрессий
Я уже неоднократно задавал вопрос, на который не может дать внятного ответа ни один сталинист. Когда Хрущев зачитывал знаменитый доклад "О культе личности и его последствиях", там были, разумеется, всякие неточности и передергивания, которые легко было зафиксировать любому делегату съезда, который при этом самом культе личности жил и занимался партийной, хозяйственной и организационной работой. Так вот, почему-то в самых спорных местах ни один партиец, ни один военный не встал с места и не сказал в полный голос: "Неправда! Брешешь, бесстыжая ты жопа с ушами! А у самого, чай, руки не в крови разве?!"
Это серьезный вопрос - почему так. Просто если вы поглядите на стенограммы партсъездов двадцатых годов - там тема недавнего прошлого партии и поведения конкретных товарищей в семнадцатом году и в годы Гражданской войны была излюбленной дисциплиной в противостоянии разных течений в РКП(б). И всякий раз, когда кто-то эту тему затрагивал - начинался драматичный срач с обильными выкриками с мест, с обзыванием друг дружки фашистами и канальями и так далее. Исторические вопросы были тем оружием во внутрипартийной борьбе, которым с готовностью пользовались все, и даже слова Ленина, тщетно пытавшегося предупредить в своем письме к съезду такое развитие событий, были истокованы и использованы совершенно противоположным образом. Так вот, вопрос о том, почему целый зал с лучшими людьми партии молча слушал, как поносится память "отца народов", и никто не возвысил своего голоса в его защиту, имеет два варианта ответов:
1. Выращенные и воспитанные Сталиным партийцы представляли собой настолько сервильную и рептильную массу, были настолько выдрессированы безоговорочно слушать Начальство, что по отмашке того самого Начальства были готовы тянуть руки вверх за что угодно - хоть за немедленное восстановление монархии, хоть за присоединение к блоку НАТО. На слова начальства они умели реагировать тремя способами: "аплодименты", "продолжительные аплодисменты", "продолжительные бурные аплодисменты, переходящие в овацию". И доклад Хрущева стал нагляднейшим подведением итогов сталинской кадровой политики и системы идейного воспитания.
2. Каждый партиец, работавший в эпоху Большого Террора, бывший очевидцем происходящих процессов, видел, как вокруг него десятками исчезают старые товарищи, которые оказываются потом агентами пяти разведок с 1918 года, матерыми террористами, вредителями и отравителями. У каждого были расстреляны знакомые, у большинства - друзья, у многих - близкие. Простые цифры, озвученные тем же Хрущевым: из 1966 делегатов "съезда победителей" расстреляно 848 человек - почти половина! То есть старые партийцы сами очень хорошо видели масштабы репрессий, ощущали их на примере собственного непосредственного окружения, и все они, даже самые лояльные, задавались где-то глубоко внутри себя неприятными вопросами. Червячок сомнения в справедливости и правильности происходящего подтачивал лояльность, попытка найти хоть какое-то разумное объяснение происходящему вела к неутешительным выводам - одним словом, свой доклад Хрущев читал перед аудиторией, чья потребность в озвучивании "Правды" уже много лет как назрела и перезрела.
Истина находится где-то между двумя этими вариантами (между, не посередине). Но важно помнить один момент, про которые сталинисты обычно "забывают" (по простоте и безграмотности чаще всего). Первый этап "десталинизации" не вызвал каких-то радикальных возражений ни у кого в соцлагере - ни у будущих участников "антипартийной группы", ни у "китайских товарищей". Одиночные сигналы с мест и имеющий отчетливо националистический характер мятеж в Тбилиси не в счет: потребность общества в осуждении практики массовых репрессий была настолько большой, вопрос был настолько наболевшим, что это совершенно не бьется с тезисами сталинистов, которые с цифрами в руках доказывают, что репрессии затронули мизерную часть населения СССР. Разногласия, как следует из предварительного обсуждения доклада в Президиуме ЦК, носили большей частью интонационный характер - о том, что "мерзости было много", что творились "ужасные вещи", никто не спорил. Именно поэтому нынешними ревностными сталинистами типа Балаева обширный корпус документов и стенограмм объявляется подделанным - просто потому что в противном случае в изменниках делу Сталина оказывается вся партия без исключения.
Потом, разумеется, десталинизацию стали использовать как дубинку в номенклатурной борьбе, потом возникла и консервативная партийная фронда, потом появился на волне социальных проблем и провалов в хозяйственной политике Хрущева "народный сталинизм" - но на первом этапе десталинизация с частичным ослаблением гаек была жизненной необходимостью для всего населения страны - от столичной бюрократии до колхозников из самых медвежьих углов Советского Союза. И тот колоссальный социальный оптимизм и научно-технический энтузиазм, которым запомнился период конца пятидесятых - начала шестидесятых, был бы без десталинизации принципиально невозможен. И золотой век советской фантастики без десталинизации не состоялся бы - так и господствовал бы в фантастической литературе подход Немцова.
А это очень важный момент для оценки социальной атмосферы в стране - смена Немцова и Шпанова на Ефремова и Стругацких. В 1952 году, в условиях "борьбы с космополитами", раздельного обучения в школах и запрета на аборты и браки с иностранцами, было легче поверить в то, что товарищ Сталин проживет 500 лет в должности Предсовмина СССР, чем в близкую перспективу бесклассового и безгосударственного общества. В 1961 слова о построении коммунизма в течение ближайших десятилетий вовсе не воспринимались как какой-то прикол или издевка.
Такой вот социальный контекст был у этой истории с ворошеньем недавнего прошлого.