Наткнулся на незаконченный пересказ Гомера, сделанный мной шесть лет назад. Стоит ли продолжать?
Между тем, как Одиссей Лаэртович после взятия и разрушения Трои скитался по миру в тщетных попытках добраться до родного дома, Телемах Одиссеевич предавался унынию в окружении грубиянов-женихов, который год сватавшихся к Пенелопе Икариевне с целью завладения движимым и недвижимым имуществом Одиссея Лаэртовича и узурпировать власть на Итаке. Да уж если говорить начистоту, то положение Телемаха Одиссеевича было незавидным. Не ровен час, какой-нибудь удачливый жених принудит Пенелопу Икариевну к браку - и прощай все упования Телемаха Одиссеевича на светившую ему в будущем царскую корону. И помешать этому могло только своевременное возвращение Одиссея Лаэртовича на родину, а это представлялось всё менее и менее вероятным. Так сидел Телемах Одиссеевич, мечтая о том, как он с возвратившимся Одиссеем Лаэртовичем расправится с коварными женихами, и вдруг увидел стоящего за порогом дворца странника. То была никто иная, как переодетая в молодого человека Афина Зевсовна, член политсовета Единого Олимпа, периодически инспектирующая инкогнито вверенные ей участки. Телемах Одиссеевич, не мешкая ни минуты, извинился перед Афиной Зевсовной за долгое ее ожидание и пригласил её во дворец отдохнуть и подкрепиться. Афина Зевсовна назвалась Ментосом Анхиналовичем и приглашение войти с радостью приняла, но кушать и отдыхать не стала, а наскоро расспросив Телемаха Одиссеевича о плачевной ситуации в его доме, дала ему несколько практических советов и удалилась.
Телемах Одиссеевич пошел к женихам и объявил им, что с завтрашнего дня они должны покинуть его дом и что наутро он объявит об этом во всеуслышание на городской площади. Удивлённые женихи, среди которых наглее всего себя вели Антиной Евпейтович и Евримах Полибиевич, на такую дерзость Телемаха Одиссеевича не нашли ничего возразить и вернулись к привычному для себя пьянству, обжорству и обсуждению похабных анекдотов.
Наутро Телемах Одиссеевич поспешил на площадь, где уже бурлило городское собрание. Получив от глашатая скипетр, он смело повторил собравшимся гражданам, что женихи Пенелопы Икариевны ведут себя неподобающе, когда ежедневно приходят к нему, как к себе домой, режут его скот, жрут до упаду, упиваясь при этом его же вином, и что дом его вследствие таких трат почти разорён. На это Антиной Евпейтович возразил, что всему виной не кто иная, как Пенелопа Икариевна, которая четвёртый год увиливает от выбора, наконец, себе жениха, и пусть она перестанет морочить голову честным гражданам. В доказательство этому Антиной Евпейтович заявил, что Пенелопа Икариевна упросила женихов отложить свой выбор до того, как она соткёт погребальный саван своему отцу. А саван этот она ткала днем, а по ночам всё сотканное распускала, так что за три года ее работа не продвинулась ни на дюйм. И лишь недавно, будучи уличённой в этом плутовстве, Пенелопа Икариевна была принуждена окончить свой труд. «Так что, - закончил Антиной Евпейтович, - никуда мы не пойдем из твоего дома, покудова твоя мать не выберет из нас себе мужа».
Пытался стыдить собравшихся горожан Ментор Алкимович, которому Одиссей Лаэртович поручил заботиться о его доме и близких перед своим отплытием на войну с Троей, но горожане, увидев, что больше ничего интересного им не дождаться, разошлись по домам, а женихи вернулись к Пенелопе Икариевне и продолжали пировать. Телемах же Одиссеевич пошёл к морю, где встретил переодетую на этот раз в Ментора Алкимовича Афину Зевсовну, которая теперь посоветовала ему посетить друзьей Одиссея Лаэртовича: авось кто-нибудь знает что-то о нём. Телемах Одиссеевич не медля ни минуты последовал совету Афины Зевсовны и отплыл сначала в Пилос к Нестору Нелеевичу, а от него поехал в Спарту к Менелаю Атреевичу. Однако сведений об Одиссее Лаэртовиче он так и не раздобыл.
А Одиссей Лаэртович в это время восьмой год находился на острове Огигии у влиятельной Калипсо Атлантовны, принуждавшей его к сожительству. Вынужденный ночами подчиняться ее похотливой страсти, он по утрам сидел на утесистом берегу моря и горько вздыхал о своей тяжкой доле. Между тем, неутомимая Афина Зевсовна на политсовете Единого Олимпа подняла вопрос о возвращении Одиссея Лаэртовича домой. Поразмыслив немного, председатель Единого Олимпа Зевс Кронович согласился его пустить в Итаку, предварительно хорошенько потрепав, и отправил к Калипсо Атлантовне фельдъегеря Эрмия Зевсовича с распоряжением немедленно отослать Одиссея Лаэртовича прочь с ее острова. Верная партийной дисциплине, Калипсо Атлантовна разрешила построить Одиссею Лаэртовичу плот, дала ему провизии на дорогу и благословила его отплыть.
На восемнадцатый день плавания, когда плот приближался к стране феакийцев, его вдруг заметил Посейдон Кронович, сильно не любивший Одиссея Лаэртовича и строивший ему всяческие козни еще со времени разрушения им Трои, которой Посейдон Кронович покровительствовал. Разгневанный Посейдон Кронович организовал бурю и стал гнать волну на Одиссея Лаэртовича, которая в конце концов смыла его с плота и затащила в водоворот. Тот, однако, изловчился из водоворота выплыть, сбросив с себя намокшую одежду, тащившую его ко дну, и вскарабкался назад на плот. Тогда Посейдон Кронович решил сменить тактику и погнал плот на скалы. Одиссей Лаэртович не растерялся, нырнул в воду и вышел на берег в безопасном месте.
Проведя ночь, зарывшись в кучу перепрелых листьев, Одиссей Лаэртович на рассвете вставать не спешил и отдыхал, греясь в компостном тепле. А Афина Зевсовна тем временем явилась феакийской царевне Навсикае Алкиноевне, давно мечтавшей выскочить замуж, разбудив, упрекнула ее в неряшливости и предложила ей поехать постирать грязные платья на реку. Навсикая Алкиноевна немедленно потребовала у Алкиноя Навсифоевича колесницу и, собрав грязные платья, выехала с подругами к реке. Окончив стирку, Навсикая Алкиноевна стала играть с подругами в мяч. Визг подруг разбудил дремавшего Одиссея Лаэртовича. Он встал, оборвал с близстоящих деревьев ветки и устроил себе из них подобие набедренной повязки. Приодевшись таким образом, Одиссей Лаэртович вышел к игравшим девицам и, наговорив им кучу комплиментов, расположил их к себе до такой степени, что Навсикая Алкиноевна немедленно захотела себе жениха, похожего на Одиссея Лаэртовича. Объяснив ему, как пройти до дворца и как там себя вести, чтобы получить помощь царственных особ, она уселась в колесницу и укатила домой, велев перед этим подругам принести еды и мужской одежды. Одиссей Лаэртович вымылся в речке, оделся, покушал, выпил вина и приободрённый отправился во дворец, где столкнулся с вездесущей Афиной Зевсовной, прикинувшейся на этот раз феакийской девицей. Узнав от неё, как найти царя с царицей, он пошел прямиком к ним в трапезную палату, где Алкиной Навсифоевич утешался вином, а его супруга Арета Рексеноровна (бывшая по совместительству еще и его племянницей) любовалась мужем. Войдя в палату, Одиссей Лаэртович по совету Навсикаи Алкиноевны первым делом упал в ноги Ареты Рексеноровны и, обхватив ее колени, стал горячо просить ее о помощи в возвращении домой, не забывая вставить между просьбами слова восхищения ею. Растроганная Арета Рексеноровна велела ему рассказать о своих приключениях, что хитроумный Одиссей Лаэртович и исполнил, приводя такие занимательные подробности, что царственные особы удовольствовались слушать его до позднего вечера. Когда же настало время сна, то Арета Рексеноровна велела постлать Одиссею Лаэртовичу в сенях постель, куда он улегся с превеликим удовольствием и немедленно смежил свои вежды.
Рано утром Алкиной Навсифоевич зашел за Одиссеем Лаэртовичем и повел его на городскую площадь, которая уже собиралась народом, нетерпящим поглазеть на чужеземца, умудрившегося получить столь высокое расположение царственных особ. Сев на горнее место, Алкиной Навсифоевич скромно вытянул руку вперед, и объявил, что гость иноземный просит помощи в возвращении домой, и де он, Алкиной Навсифоевич, решил помочь ему. В это время в собрание вошел городской глашатай Понтоной, ведя за руку слепого певца Демодока. Оба были низки своим происхождением и отчества не имели, но по своим достоинствам пользовались бешеной популярностью у феакийских граждан, поэтому Алкиной Навсифоевич замолчал, благоразумно решив дать возможность охлосу насладиться своими кумирами.
Понтоной усадил Демодока на стул, повесил над его головою лиру, выставил перед ним еды и вина и стал вместе с певцом утолять голод и жажду, нисколько не заботясь о реакции публики, которая благосклонно ждала покуда оба насытятся. Удовольствовавшись едой и питием, Демодок снял с гвоздя лиру и, подумав немного, завел песнь о храбром Ахилле и мудром царе Одиссее. Одиссей Лаэртович немедленно расчувствовался, прослезился и накрыл голову мантией, дабы окружающие не видели его смятения. Наблюдательный Алкиной Навсифоевич мнговенно отметил это, но, будучи воспитанным царём, не высказал ничего, а лишь продолжал следить за реакцией Одиссея Лаэртовича. Демодок же, также выказав слезы, оттёр их и, налив двойной кубок вина, совершил возлиянье Единому Олимпу, а затем продолжил свое пение, вновь вызвав у Одиссея Лаэртовича слезотечение и спазмы в гортани. По окончании пения должны были начаться атлетические соревнования, и к Одиссею Лаэртовичу обратился Лаодам Алкиноевич с просьбой указать вид состязаний, в которых он хотел бы участвовать, поскольку, хотя он и выглядит жилистым силачом, но море, на котором он пробыл долгое время, способно сокрушить крепость самого бодрого мужа. «Братан, - отвечал ему хитроумный Одиссей Лаэртович, - а не пошел бы ты отсюдова далеко и лесом: мне вообще не до ваших игрищ, я страдаю тоской по дому». На такие слова Алкиной Навсифоевич немедленно отреагировал, велев позвать вновь Демодока. Пока тот пел, пришла Арета Рексеноровна, неся с собой ковчег с подарками, и попросила Одиссея Лаэртовича увязать его, дабы никто на дороге не стащил чего. Одиссей Лаэртович опутал тесьмой ковчег и сделал узел по методу своей знакомой Цирцеи, развязать который было практически невозможно. Тут за ним пришла ключница, чтобы отвести его в баню, куда Одиссей Лаэртович с удовольствием отправился, поскольку не был там того момента, как покинул Калипсо Атлантовну. Вымывшись и натёршись оливковым маслом, он облачился в изящный хитон и вновь вошел в собрание. Подпустив пару комплементов Навсикае Алкиноевне, пришедшей к тому времени на площадь, он забрался в кресло подле Алкиноя Навсифоевича, и собрался откушать мяса, но к собранию вновь воротились глашатай с Демодоком, которому Одиссей Лаэртович немедленно отправил со своей тарелки полный жира хребет дикого кабана со словами почтения его таланта. Демодок, как будто ранее не емши, с благодарностию живо стал кушать подношение, а Одиссей Лаэртович попросил его спеть о том, как гением многомудрого Одиссея за стены Илиона был введен Троянский Конь, а он, Одиссей Лаэртович, послушает и проверит, по истине ли поет Демодок, и коли по истине он поет, то Одиссей Лаэртович будет всем повторять, что божественным пеньем боги его, Демодока, одарили.
Простодушный Демодок, поевши жира с хребтины кабаньей и запивши его вином, ударил в струны и завёл почти дословно Гомеровскую Илиаду, особо воспевая Одиссееву доблесть. Одиссей Лаэртович вновь растрогался, орошая свои ресницы слезами. Алкиной Навсифоевич не дурак будучи, сопоставив одно с другим, немедленно понял что к чему и велел замолкнуть певцу, попросив наконец странника открыться - каково его имя и откудова он родом-племенем, чтобы потом и корабль, который ему подарят, сам к нему домой смог направление выбрать (поскольку феакийцы верили, что корабль - это живое существо и полноценный член команды - так политкорректно Алкиной Навсифоевич оформил свою версию вопрошательства странника), и зачем таки незнакомец так рыдает, слушая песнь о битве данайцев с троянцами? А?
- Йыых-йоо, - размазывая слезы по небритым щекам отвечал Одиссей Лаэртович, - Аз есмь Одиссей сын Лаэртов с Итаки, живу там я. Ох как там хорошо…
Всё расскажу я вам, братцы, не думайте, всё вам,
Вам я поведую, вам, никому из живущих
Я бы не высказал этого, но благодарствую вам я,
Выскажу всё о своих злоключеньях проклятых…
- Одиссей Лаэртович, - перебил его Алкиной Навсифоевич, - будь попроще, не выёбывайся, говори уж как есть, не приукрашивая, и без этого сраного ямба. Тут довольно много народа набилось, не только патриции наши, но и всех остальных хватает. Ты, брат, не так заумно разговаривай. А то плебс тебя не поймёт, мне же ему потом переводить, время тратить. Прозаически, друг мой, прозаически.
- Окей, - согласился Одиссей Лаэртович и начал просто вести повествование от лица стороннего наблюдателя, кое мы тут и приводим.
Отплыв от проклятого Илиона, одиссейцы рассчитывали в девять дней вернуться домой. Но Посейдон Кронович, будучи злым на них за уничтожение Трои, нагнал шторм с ветрами на их флотилию, и прибил корабли к берегу поедателей лотоса в Египте. Одиссей Лаэртович, бросив якоря на рейде, отправил команду на берег за провиантом, где их встретили лотофаги и тотчас же накормили их лотосом. Отведав лотоса, команда решительно отказалась возвращаться домой, а наоборот - захотела остаться в этой стране выращивать лотос и им питаться. Одиссей Лаэртович бунт пресёк в корне, велел привязать крамольников к скамейкам палубным и дал команду плыть дальше. Лучше бы он этого не делал. Дальше был остров циклопов, к которому и пристали наивные путешественники. Он был полон диких коз, моряки настреляли из лука козлятины, нажарили мяса и до следующего вечера ели шашлык и утешались вином. Утром Одиссей Лаэртович решил узнать, кто живет на этом чудесном острове, и, оставив на рейде все суда флотилии кроме своего, отплыл на флагмане вокруг острова. Пристав к берегу, он с командой сошел на остров и, обнаружив невдалеке пещеру, не нашел ничего более умного, как залезть в неё.
В пещере путешественники нашли много сыра и простокваши, а также козлят и ягнят. Спутники Одиссея Лаэртовича стали его убеждать, набрав сыра, немедленно возвращаться на корабль, но тот заупрямился и решил дождаться хозяина. Вскоре тот появился, гоня перед собой стадо откормленных коз и баранов - небритый и хмурый циклоп Полифем Посейдонович. Войдя в пещеру, он первым делом заткнул вход гигантским камнем весом тонн в двадцать, а потом принялся доить коз и овец, ловко дергая их за сосцы своими громадными пальцами. Кончив дело, он разжёг яркий огонь и увидел пришельцев, теснившихся в темном углу. «Кто вы такие, - спросил циклоп, - бродяги иль добытчики вольные?» «Мы ахейцы, плывем от Трои до хаты, - отвечал Одиссей Лаэртович, - а к этому острову нас прибила буря. Именем Единого Олимпа, умоляем тебя: прими странников бесприютных, накорми, дай ночлег, а утром подарок нам подари, а не то - боги тебе отомстят.» «Аха-ха, - засмеялся Полифем Посейдонович, - какал я на ваших богов с вами вместе: мы, циклопы, сами по себе, никто нам не указ, а делаем мы то, что сами считаем нужным. А что, скажи, корабль ваш далеко?» «Нет у нас корабля больше, - пустив скупую мужскую по щеке, отвечал Одсиией Лаэртович, поостерёгшись выдавать Полифему Посейдоновичу правду, - разбился о скалы. Мы лишь немногие спаслись от смерти». Услышал это циклоп, немедленно схватил двух греков, стукнул их головами о землю так, что черепа их раскололись и мозги забрызгали рядом стоящих товарищей, аккуратно выпотрошил, бросил в котел, а когда те сварились, с аппетитом съел, не оставив ни костей, ни волос. Запив свою страшную трапезу свежим молоком, людоед беззаботно растянулся между своей скотиной и захрапел, периодически протяжно испуская зловонные газы. Разгневанный Одиссей Лаэртович обнажил свой меч и было поразил уже спящего Полифема Посейдоновича в печень и желчный пузырь, но тут сообразил, что если не циклоп, то кто тогда отвалит неподъёмный камень от входа в пещеру? (Между нами - да просто струсил Одиссей Лаэртович, - а ну как не смертельным окажется его удар, а то и вовсе смерть циклопа в яйце находится - поди угадай в каком, а при смерти людоедовой ведь прорыть или прорубить выход из пещеры дюжине крепких мужчин не составило бы большого труда - прим.перев.) Поэтому, постояв над храпящим Полифемом Посейдоновичем, он просто пошел спать в темном углу пещеры.
Наутро циклоп проснулся, подоил коз с овцами, отвалил камень от входа, вывел стадо, закрыл камнем вход в пещеру и пошел пасти свою скотину. Одиссей же Лаэртович стал с друзьями обследовать пещеру и вскоре обнаружил сохнущую в углу дубину из маслинового ствола. Он тут же отрубил полутораметровый кусок от этого бревна, заострил его конец мечом и обжег на угольях, дабы был он еще острее. После странники зарыли это орудие в навозе и бросили жребий - кто будет выкалывать глаз циклопу. Выпало четырём храбрейшим, коих сам Одиссей Лаэртович изначально для себя выбрал в соратники. Порадовавшись такому обстоятельству, он велел своим людям ждать возвращения циклопа.
Полифем Посейдонович вернулся вечером, снова сожрал парочку путешественников, а Одиссей Лаэртович тем временем приготовил циклопу чашу золотого вина (где он её раздобыл, интересно? прим.перев.). Дождавшись, пока людоед доест его товарищей, он смело вышел к нему и предложил ему чашу, сказав, что этот напиток он сам для него, Полифема Посейдоновича, сохранил, дабы тот знал, какое волшебное питьё странники везли на своем корабле. Польщённый людоед немедленно проглотил предложенный напиток, который ему так понравился, что он возжелал повторить. Новую чашу подал Одиссей Лаэртович циклопу, и её он влил себе в глотку, и ещё одну потребовал, и ещё одну получил и выпил. Напившись, Полифем Посейдонович решил отблагодарить странника, напоившего его. «Как твоё имя?» - спросил он Одиссея Лаэртовича, лениво ковыряя в зубах ногтём мизинца «Имя мне - Никто, так меня мать с отцом назвали», - отвечал хитроумный Одиссей Лаэртович. «А-га-га-гы-гы-гу-гу!!! - закатился пьяный Полифем Посейдонович, - ну и урод же ты!!! Вот мой, Никто, тебе подарок - я съем тебя последним!» Сказав это, циклоп уронил голову на каменную подушку и дал отменного храпака, а после стал блевать, изрыгая куски мяса человеческого, но даже после этого не проснулся, а лишь свернулся калачиком и вновь захрапел.
Одиссей же Лаэртович вновь приказал своим оставшимся несъеденными друзьям положить оливковый кол на уголья, а когда острие зардело огнём, вытащил его, позвал четверых избранных товарищей и впятером они воткнули пылающее острие в глаз спящему Полифему Посейдоновичу, воткнули - и начали крутить, разбрызгивая шипящую глазную кровавую массу (говоря по-научному - стекловидное тело). Полифем Посейдонович завыл дико, проснулся, стал протирать, было, свой единственный глаз, но руки его наткнулись на торчащее в глазнице бревно. Еще громче заорал циклоп, вырвал из глазницы кол оливковый, выбежал наружу пещеры и стал жутким фальцетом сзывать друзей циклопов. Те, сбежавшись на гору неподалёку, вопрошали кричащего людоеда: «Что, де, стряслось у тебя, Полифем, какого лешего ты нас поднял, кто тебя, дурака, обидел?» «Никто! - орал Полифем Посейдонович, - сука, Никто!!! И не мог бы Никто мне повредить, кабы я сам, придурок, не обосрался бы!!!» «Ну а коли никто тебя не обидел, а ты сам обосрался, брат, - отвечали ему циклопы, - то не обессудь, шёл бы ты спать, и не тревожь более нас».
С этим и ушел Полифем Посейдонович в свою пещеру, удручённый жестокосердием братьев-циклопов. Но, зная, что обидчики его остаются в пещере, ослеплённый великан не стал предаваться печали, а, наощупь закрыв куском скалы вход в пещеру, стал ждать утра, чтобы поймать пытающихся выскользнуть из пещеры ахейцев, и наказать их самым лютым наказанием, как то - разжёвывать их живьем, проглатывать их без разжёвывания, откусывать их конечности, выплёвывая, и т.п.
(По мне - так Одиссей Лаэртович и его товарищи вполне могли сбежать во время истерики Полифема Посейдоновича, просто они от страха потеряли чувство самосохранения - прим.перев.)
Мечтая о страшной мести, Полифем Посейдонович смежил безглазую глазницу свою и заснул. Между тем, Одиссей Лаэртович не покладая рук готовил свой и своих товарищей побег. Он связал втрое самых больших баранов, а под брюхо каждого среднего привязал по ахейцу, спрятав его под длинной брюшной бараньей шерстью в виде дредов, которые потом станут очень популярными на Западе, чтобы Полифем Посейдонович не смог бы нащупать человека под скотиною. Приготовив таким образом спасительную экзекуцию своим товарищам, сам же оставил себе самого крупного и пышного овна, залез под него и привязался к его брюху, зарывшись в свисающие космы шерсти.
Полифем Посейдонович, проснувшись, отвалил скальный обломок от входа в свою пещеру, сел напротив и свистом стал подзывать свое стадо. Одиссей Лаэртович зашептал связанным втрое баранам заветные слова «Э-гей-гей-хали-гали… Цоб-цобэ», те, толкаясь, устремились к выходу. Циклоп тщательно ощупывал выходящую скотину, но никого из ахейцев ему обнаружить не удалось. Шедшего напоследок барана, под которым скрывался Одиссей Лаэртович, Полифем Посейдонович наощупь узнал и горестно начал с ним говорить: «Эх, любимец, ты мой, что же ты ленишься и последним выходишь из пещеры? Никак ты мне сочувствуешь, а?» Сказав это, циклоп дал легкого шлепка под курдючный зад своего любимого барана и выпустил его на свободу. Одиссей Лаэртович немедленно освободился, распутал своих товарищей, собрал всех козлов и баранов и погнал их к своему судну. Товарищи, бывшие на судне, было решили осуществить рыдание по своим погибшим друзьям, но, увидев такую богатую провизию, осушили свои слезы и, погрузив стадо на корабль, немедленно отплыли от острова.
Одиссей Лаэртович решил похулиганить и, отплыв на небольшое расстояние от берега, закричал Полифему Посейдоновичу: «Людоед противный, Зевс Кронович и весь Единый Олимп тебя покарали за твои злодейства античеловеческие!» Между тем, циклоп, уловив откуда идет звук, очнулся от своего горевания, отломил кусок скалы и метнул его в предполагаемого обидчика. Громадная скала чуть не задела нос корабля, а волна от нее отшвырнула судно назад к берегу. Одиссей Лаэртович, оттолкнувшись жердью от земли, велел товарищам грести усерднее, а когда корабль отплыл довольно далеко от берега, вновь запальчиво стал кричать и ругаться на циклопа: «Дурак ты, Полифем Посейдонович, вовсе не Никто меня зовут, а Одиссеем Лаэртовичем называюсь я, так и знай, кто тебя, дурака, надул и посмеялся над тобой!». Полифем Посейдонович, услышав подлинное имя своего обидчика, и понимая, что более никакого вреда он ему причинить не сможет, впервые в жизни вспомнил про своего отца Посейдона Кроновича, с коим ранее не имел никаких отношений, и возопил ему: «Папка! Не дай этому гадскому Одиссею достичь его дестинации, утопи его в своей пучине и насыть своих подводных гадов его мясом!»
Телемах Одиссеевич пошел к женихам и объявил им, что с завтрашнего дня они должны покинуть его дом и что наутро он объявит об этом во всеуслышание на городской площади. Удивлённые женихи, среди которых наглее всего себя вели Антиной Евпейтович и Евримах Полибиевич, на такую дерзость Телемаха Одиссеевича не нашли ничего возразить и вернулись к привычному для себя пьянству, обжорству и обсуждению похабных анекдотов.
Наутро Телемах Одиссеевич поспешил на площадь, где уже бурлило городское собрание. Получив от глашатая скипетр, он смело повторил собравшимся гражданам, что женихи Пенелопы Икариевны ведут себя неподобающе, когда ежедневно приходят к нему, как к себе домой, режут его скот, жрут до упаду, упиваясь при этом его же вином, и что дом его вследствие таких трат почти разорён. На это Антиной Евпейтович возразил, что всему виной не кто иная, как Пенелопа Икариевна, которая четвёртый год увиливает от выбора, наконец, себе жениха, и пусть она перестанет морочить голову честным гражданам. В доказательство этому Антиной Евпейтович заявил, что Пенелопа Икариевна упросила женихов отложить свой выбор до того, как она соткёт погребальный саван своему отцу. А саван этот она ткала днем, а по ночам всё сотканное распускала, так что за три года ее работа не продвинулась ни на дюйм. И лишь недавно, будучи уличённой в этом плутовстве, Пенелопа Икариевна была принуждена окончить свой труд. «Так что, - закончил Антиной Евпейтович, - никуда мы не пойдем из твоего дома, покудова твоя мать не выберет из нас себе мужа».
Пытался стыдить собравшихся горожан Ментор Алкимович, которому Одиссей Лаэртович поручил заботиться о его доме и близких перед своим отплытием на войну с Троей, но горожане, увидев, что больше ничего интересного им не дождаться, разошлись по домам, а женихи вернулись к Пенелопе Икариевне и продолжали пировать. Телемах же Одиссеевич пошёл к морю, где встретил переодетую на этот раз в Ментора Алкимовича Афину Зевсовну, которая теперь посоветовала ему посетить друзьей Одиссея Лаэртовича: авось кто-нибудь знает что-то о нём. Телемах Одиссеевич не медля ни минуты последовал совету Афины Зевсовны и отплыл сначала в Пилос к Нестору Нелеевичу, а от него поехал в Спарту к Менелаю Атреевичу. Однако сведений об Одиссее Лаэртовиче он так и не раздобыл.
А Одиссей Лаэртович в это время восьмой год находился на острове Огигии у влиятельной Калипсо Атлантовны, принуждавшей его к сожительству. Вынужденный ночами подчиняться ее похотливой страсти, он по утрам сидел на утесистом берегу моря и горько вздыхал о своей тяжкой доле. Между тем, неутомимая Афина Зевсовна на политсовете Единого Олимпа подняла вопрос о возвращении Одиссея Лаэртовича домой. Поразмыслив немного, председатель Единого Олимпа Зевс Кронович согласился его пустить в Итаку, предварительно хорошенько потрепав, и отправил к Калипсо Атлантовне фельдъегеря Эрмия Зевсовича с распоряжением немедленно отослать Одиссея Лаэртовича прочь с ее острова. Верная партийной дисциплине, Калипсо Атлантовна разрешила построить Одиссею Лаэртовичу плот, дала ему провизии на дорогу и благословила его отплыть.
На восемнадцатый день плавания, когда плот приближался к стране феакийцев, его вдруг заметил Посейдон Кронович, сильно не любивший Одиссея Лаэртовича и строивший ему всяческие козни еще со времени разрушения им Трои, которой Посейдон Кронович покровительствовал. Разгневанный Посейдон Кронович организовал бурю и стал гнать волну на Одиссея Лаэртовича, которая в конце концов смыла его с плота и затащила в водоворот. Тот, однако, изловчился из водоворота выплыть, сбросив с себя намокшую одежду, тащившую его ко дну, и вскарабкался назад на плот. Тогда Посейдон Кронович решил сменить тактику и погнал плот на скалы. Одиссей Лаэртович не растерялся, нырнул в воду и вышел на берег в безопасном месте.
Проведя ночь, зарывшись в кучу перепрелых листьев, Одиссей Лаэртович на рассвете вставать не спешил и отдыхал, греясь в компостном тепле. А Афина Зевсовна тем временем явилась феакийской царевне Навсикае Алкиноевне, давно мечтавшей выскочить замуж, разбудив, упрекнула ее в неряшливости и предложила ей поехать постирать грязные платья на реку. Навсикая Алкиноевна немедленно потребовала у Алкиноя Навсифоевича колесницу и, собрав грязные платья, выехала с подругами к реке. Окончив стирку, Навсикая Алкиноевна стала играть с подругами в мяч. Визг подруг разбудил дремавшего Одиссея Лаэртовича. Он встал, оборвал с близстоящих деревьев ветки и устроил себе из них подобие набедренной повязки. Приодевшись таким образом, Одиссей Лаэртович вышел к игравшим девицам и, наговорив им кучу комплиментов, расположил их к себе до такой степени, что Навсикая Алкиноевна немедленно захотела себе жениха, похожего на Одиссея Лаэртовича. Объяснив ему, как пройти до дворца и как там себя вести, чтобы получить помощь царственных особ, она уселась в колесницу и укатила домой, велев перед этим подругам принести еды и мужской одежды. Одиссей Лаэртович вымылся в речке, оделся, покушал, выпил вина и приободрённый отправился во дворец, где столкнулся с вездесущей Афиной Зевсовной, прикинувшейся на этот раз феакийской девицей. Узнав от неё, как найти царя с царицей, он пошел прямиком к ним в трапезную палату, где Алкиной Навсифоевич утешался вином, а его супруга Арета Рексеноровна (бывшая по совместительству еще и его племянницей) любовалась мужем. Войдя в палату, Одиссей Лаэртович по совету Навсикаи Алкиноевны первым делом упал в ноги Ареты Рексеноровны и, обхватив ее колени, стал горячо просить ее о помощи в возвращении домой, не забывая вставить между просьбами слова восхищения ею. Растроганная Арета Рексеноровна велела ему рассказать о своих приключениях, что хитроумный Одиссей Лаэртович и исполнил, приводя такие занимательные подробности, что царственные особы удовольствовались слушать его до позднего вечера. Когда же настало время сна, то Арета Рексеноровна велела постлать Одиссею Лаэртовичу в сенях постель, куда он улегся с превеликим удовольствием и немедленно смежил свои вежды.
Рано утром Алкиной Навсифоевич зашел за Одиссеем Лаэртовичем и повел его на городскую площадь, которая уже собиралась народом, нетерпящим поглазеть на чужеземца, умудрившегося получить столь высокое расположение царственных особ. Сев на горнее место, Алкиной Навсифоевич скромно вытянул руку вперед, и объявил, что гость иноземный просит помощи в возвращении домой, и де он, Алкиной Навсифоевич, решил помочь ему. В это время в собрание вошел городской глашатай Понтоной, ведя за руку слепого певца Демодока. Оба были низки своим происхождением и отчества не имели, но по своим достоинствам пользовались бешеной популярностью у феакийских граждан, поэтому Алкиной Навсифоевич замолчал, благоразумно решив дать возможность охлосу насладиться своими кумирами.
Понтоной усадил Демодока на стул, повесил над его головою лиру, выставил перед ним еды и вина и стал вместе с певцом утолять голод и жажду, нисколько не заботясь о реакции публики, которая благосклонно ждала покуда оба насытятся. Удовольствовавшись едой и питием, Демодок снял с гвоздя лиру и, подумав немного, завел песнь о храбром Ахилле и мудром царе Одиссее. Одиссей Лаэртович немедленно расчувствовался, прослезился и накрыл голову мантией, дабы окружающие не видели его смятения. Наблюдательный Алкиной Навсифоевич мнговенно отметил это, но, будучи воспитанным царём, не высказал ничего, а лишь продолжал следить за реакцией Одиссея Лаэртовича. Демодок же, также выказав слезы, оттёр их и, налив двойной кубок вина, совершил возлиянье Единому Олимпу, а затем продолжил свое пение, вновь вызвав у Одиссея Лаэртовича слезотечение и спазмы в гортани. По окончании пения должны были начаться атлетические соревнования, и к Одиссею Лаэртовичу обратился Лаодам Алкиноевич с просьбой указать вид состязаний, в которых он хотел бы участвовать, поскольку, хотя он и выглядит жилистым силачом, но море, на котором он пробыл долгое время, способно сокрушить крепость самого бодрого мужа. «Братан, - отвечал ему хитроумный Одиссей Лаэртович, - а не пошел бы ты отсюдова далеко и лесом: мне вообще не до ваших игрищ, я страдаю тоской по дому». На такие слова Алкиной Навсифоевич немедленно отреагировал, велев позвать вновь Демодока. Пока тот пел, пришла Арета Рексеноровна, неся с собой ковчег с подарками, и попросила Одиссея Лаэртовича увязать его, дабы никто на дороге не стащил чего. Одиссей Лаэртович опутал тесьмой ковчег и сделал узел по методу своей знакомой Цирцеи, развязать который было практически невозможно. Тут за ним пришла ключница, чтобы отвести его в баню, куда Одиссей Лаэртович с удовольствием отправился, поскольку не был там того момента, как покинул Калипсо Атлантовну. Вымывшись и натёршись оливковым маслом, он облачился в изящный хитон и вновь вошел в собрание. Подпустив пару комплементов Навсикае Алкиноевне, пришедшей к тому времени на площадь, он забрался в кресло подле Алкиноя Навсифоевича, и собрался откушать мяса, но к собранию вновь воротились глашатай с Демодоком, которому Одиссей Лаэртович немедленно отправил со своей тарелки полный жира хребет дикого кабана со словами почтения его таланта. Демодок, как будто ранее не емши, с благодарностию живо стал кушать подношение, а Одиссей Лаэртович попросил его спеть о том, как гением многомудрого Одиссея за стены Илиона был введен Троянский Конь, а он, Одиссей Лаэртович, послушает и проверит, по истине ли поет Демодок, и коли по истине он поет, то Одиссей Лаэртович будет всем повторять, что божественным пеньем боги его, Демодока, одарили.
Простодушный Демодок, поевши жира с хребтины кабаньей и запивши его вином, ударил в струны и завёл почти дословно Гомеровскую Илиаду, особо воспевая Одиссееву доблесть. Одиссей Лаэртович вновь растрогался, орошая свои ресницы слезами. Алкиной Навсифоевич не дурак будучи, сопоставив одно с другим, немедленно понял что к чему и велел замолкнуть певцу, попросив наконец странника открыться - каково его имя и откудова он родом-племенем, чтобы потом и корабль, который ему подарят, сам к нему домой смог направление выбрать (поскольку феакийцы верили, что корабль - это живое существо и полноценный член команды - так политкорректно Алкиной Навсифоевич оформил свою версию вопрошательства странника), и зачем таки незнакомец так рыдает, слушая песнь о битве данайцев с троянцами? А?
- Йыых-йоо, - размазывая слезы по небритым щекам отвечал Одиссей Лаэртович, - Аз есмь Одиссей сын Лаэртов с Итаки, живу там я. Ох как там хорошо…
Всё расскажу я вам, братцы, не думайте, всё вам,
Вам я поведую, вам, никому из живущих
Я бы не высказал этого, но благодарствую вам я,
Выскажу всё о своих злоключеньях проклятых…
- Одиссей Лаэртович, - перебил его Алкиной Навсифоевич, - будь попроще, не выёбывайся, говори уж как есть, не приукрашивая, и без этого сраного ямба. Тут довольно много народа набилось, не только патриции наши, но и всех остальных хватает. Ты, брат, не так заумно разговаривай. А то плебс тебя не поймёт, мне же ему потом переводить, время тратить. Прозаически, друг мой, прозаически.
- Окей, - согласился Одиссей Лаэртович и начал просто вести повествование от лица стороннего наблюдателя, кое мы тут и приводим.
Отплыв от проклятого Илиона, одиссейцы рассчитывали в девять дней вернуться домой. Но Посейдон Кронович, будучи злым на них за уничтожение Трои, нагнал шторм с ветрами на их флотилию, и прибил корабли к берегу поедателей лотоса в Египте. Одиссей Лаэртович, бросив якоря на рейде, отправил команду на берег за провиантом, где их встретили лотофаги и тотчас же накормили их лотосом. Отведав лотоса, команда решительно отказалась возвращаться домой, а наоборот - захотела остаться в этой стране выращивать лотос и им питаться. Одиссей Лаэртович бунт пресёк в корне, велел привязать крамольников к скамейкам палубным и дал команду плыть дальше. Лучше бы он этого не делал. Дальше был остров циклопов, к которому и пристали наивные путешественники. Он был полон диких коз, моряки настреляли из лука козлятины, нажарили мяса и до следующего вечера ели шашлык и утешались вином. Утром Одиссей Лаэртович решил узнать, кто живет на этом чудесном острове, и, оставив на рейде все суда флотилии кроме своего, отплыл на флагмане вокруг острова. Пристав к берегу, он с командой сошел на остров и, обнаружив невдалеке пещеру, не нашел ничего более умного, как залезть в неё.
В пещере путешественники нашли много сыра и простокваши, а также козлят и ягнят. Спутники Одиссея Лаэртовича стали его убеждать, набрав сыра, немедленно возвращаться на корабль, но тот заупрямился и решил дождаться хозяина. Вскоре тот появился, гоня перед собой стадо откормленных коз и баранов - небритый и хмурый циклоп Полифем Посейдонович. Войдя в пещеру, он первым делом заткнул вход гигантским камнем весом тонн в двадцать, а потом принялся доить коз и овец, ловко дергая их за сосцы своими громадными пальцами. Кончив дело, он разжёг яркий огонь и увидел пришельцев, теснившихся в темном углу. «Кто вы такие, - спросил циклоп, - бродяги иль добытчики вольные?» «Мы ахейцы, плывем от Трои до хаты, - отвечал Одиссей Лаэртович, - а к этому острову нас прибила буря. Именем Единого Олимпа, умоляем тебя: прими странников бесприютных, накорми, дай ночлег, а утром подарок нам подари, а не то - боги тебе отомстят.» «Аха-ха, - засмеялся Полифем Посейдонович, - какал я на ваших богов с вами вместе: мы, циклопы, сами по себе, никто нам не указ, а делаем мы то, что сами считаем нужным. А что, скажи, корабль ваш далеко?» «Нет у нас корабля больше, - пустив скупую мужскую по щеке, отвечал Одсиией Лаэртович, поостерёгшись выдавать Полифему Посейдоновичу правду, - разбился о скалы. Мы лишь немногие спаслись от смерти». Услышал это циклоп, немедленно схватил двух греков, стукнул их головами о землю так, что черепа их раскололись и мозги забрызгали рядом стоящих товарищей, аккуратно выпотрошил, бросил в котел, а когда те сварились, с аппетитом съел, не оставив ни костей, ни волос. Запив свою страшную трапезу свежим молоком, людоед беззаботно растянулся между своей скотиной и захрапел, периодически протяжно испуская зловонные газы. Разгневанный Одиссей Лаэртович обнажил свой меч и было поразил уже спящего Полифема Посейдоновича в печень и желчный пузырь, но тут сообразил, что если не циклоп, то кто тогда отвалит неподъёмный камень от входа в пещеру? (Между нами - да просто струсил Одиссей Лаэртович, - а ну как не смертельным окажется его удар, а то и вовсе смерть циклопа в яйце находится - поди угадай в каком, а при смерти людоедовой ведь прорыть или прорубить выход из пещеры дюжине крепких мужчин не составило бы большого труда - прим.перев.) Поэтому, постояв над храпящим Полифемом Посейдоновичем, он просто пошел спать в темном углу пещеры.
Наутро циклоп проснулся, подоил коз с овцами, отвалил камень от входа, вывел стадо, закрыл камнем вход в пещеру и пошел пасти свою скотину. Одиссей же Лаэртович стал с друзьями обследовать пещеру и вскоре обнаружил сохнущую в углу дубину из маслинового ствола. Он тут же отрубил полутораметровый кусок от этого бревна, заострил его конец мечом и обжег на угольях, дабы был он еще острее. После странники зарыли это орудие в навозе и бросили жребий - кто будет выкалывать глаз циклопу. Выпало четырём храбрейшим, коих сам Одиссей Лаэртович изначально для себя выбрал в соратники. Порадовавшись такому обстоятельству, он велел своим людям ждать возвращения циклопа.
Полифем Посейдонович вернулся вечером, снова сожрал парочку путешественников, а Одиссей Лаэртович тем временем приготовил циклопу чашу золотого вина (где он её раздобыл, интересно? прим.перев.). Дождавшись, пока людоед доест его товарищей, он смело вышел к нему и предложил ему чашу, сказав, что этот напиток он сам для него, Полифема Посейдоновича, сохранил, дабы тот знал, какое волшебное питьё странники везли на своем корабле. Польщённый людоед немедленно проглотил предложенный напиток, который ему так понравился, что он возжелал повторить. Новую чашу подал Одиссей Лаэртович циклопу, и её он влил себе в глотку, и ещё одну потребовал, и ещё одну получил и выпил. Напившись, Полифем Посейдонович решил отблагодарить странника, напоившего его. «Как твоё имя?» - спросил он Одиссея Лаэртовича, лениво ковыряя в зубах ногтём мизинца «Имя мне - Никто, так меня мать с отцом назвали», - отвечал хитроумный Одиссей Лаэртович. «А-га-га-гы-гы-гу-гу!!! - закатился пьяный Полифем Посейдонович, - ну и урод же ты!!! Вот мой, Никто, тебе подарок - я съем тебя последним!» Сказав это, циклоп уронил голову на каменную подушку и дал отменного храпака, а после стал блевать, изрыгая куски мяса человеческого, но даже после этого не проснулся, а лишь свернулся калачиком и вновь захрапел.
Одиссей же Лаэртович вновь приказал своим оставшимся несъеденными друзьям положить оливковый кол на уголья, а когда острие зардело огнём, вытащил его, позвал четверых избранных товарищей и впятером они воткнули пылающее острие в глаз спящему Полифему Посейдоновичу, воткнули - и начали крутить, разбрызгивая шипящую глазную кровавую массу (говоря по-научному - стекловидное тело). Полифем Посейдонович завыл дико, проснулся, стал протирать, было, свой единственный глаз, но руки его наткнулись на торчащее в глазнице бревно. Еще громче заорал циклоп, вырвал из глазницы кол оливковый, выбежал наружу пещеры и стал жутким фальцетом сзывать друзей циклопов. Те, сбежавшись на гору неподалёку, вопрошали кричащего людоеда: «Что, де, стряслось у тебя, Полифем, какого лешего ты нас поднял, кто тебя, дурака, обидел?» «Никто! - орал Полифем Посейдонович, - сука, Никто!!! И не мог бы Никто мне повредить, кабы я сам, придурок, не обосрался бы!!!» «Ну а коли никто тебя не обидел, а ты сам обосрался, брат, - отвечали ему циклопы, - то не обессудь, шёл бы ты спать, и не тревожь более нас».
С этим и ушел Полифем Посейдонович в свою пещеру, удручённый жестокосердием братьев-циклопов. Но, зная, что обидчики его остаются в пещере, ослеплённый великан не стал предаваться печали, а, наощупь закрыв куском скалы вход в пещеру, стал ждать утра, чтобы поймать пытающихся выскользнуть из пещеры ахейцев, и наказать их самым лютым наказанием, как то - разжёвывать их живьем, проглатывать их без разжёвывания, откусывать их конечности, выплёвывая, и т.п.
(По мне - так Одиссей Лаэртович и его товарищи вполне могли сбежать во время истерики Полифема Посейдоновича, просто они от страха потеряли чувство самосохранения - прим.перев.)
Мечтая о страшной мести, Полифем Посейдонович смежил безглазую глазницу свою и заснул. Между тем, Одиссей Лаэртович не покладая рук готовил свой и своих товарищей побег. Он связал втрое самых больших баранов, а под брюхо каждого среднего привязал по ахейцу, спрятав его под длинной брюшной бараньей шерстью в виде дредов, которые потом станут очень популярными на Западе, чтобы Полифем Посейдонович не смог бы нащупать человека под скотиною. Приготовив таким образом спасительную экзекуцию своим товарищам, сам же оставил себе самого крупного и пышного овна, залез под него и привязался к его брюху, зарывшись в свисающие космы шерсти.
Полифем Посейдонович, проснувшись, отвалил скальный обломок от входа в свою пещеру, сел напротив и свистом стал подзывать свое стадо. Одиссей Лаэртович зашептал связанным втрое баранам заветные слова «Э-гей-гей-хали-гали… Цоб-цобэ», те, толкаясь, устремились к выходу. Циклоп тщательно ощупывал выходящую скотину, но никого из ахейцев ему обнаружить не удалось. Шедшего напоследок барана, под которым скрывался Одиссей Лаэртович, Полифем Посейдонович наощупь узнал и горестно начал с ним говорить: «Эх, любимец, ты мой, что же ты ленишься и последним выходишь из пещеры? Никак ты мне сочувствуешь, а?» Сказав это, циклоп дал легкого шлепка под курдючный зад своего любимого барана и выпустил его на свободу. Одиссей Лаэртович немедленно освободился, распутал своих товарищей, собрал всех козлов и баранов и погнал их к своему судну. Товарищи, бывшие на судне, было решили осуществить рыдание по своим погибшим друзьям, но, увидев такую богатую провизию, осушили свои слезы и, погрузив стадо на корабль, немедленно отплыли от острова.
Одиссей Лаэртович решил похулиганить и, отплыв на небольшое расстояние от берега, закричал Полифему Посейдоновичу: «Людоед противный, Зевс Кронович и весь Единый Олимп тебя покарали за твои злодейства античеловеческие!» Между тем, циклоп, уловив откуда идет звук, очнулся от своего горевания, отломил кусок скалы и метнул его в предполагаемого обидчика. Громадная скала чуть не задела нос корабля, а волна от нее отшвырнула судно назад к берегу. Одиссей Лаэртович, оттолкнувшись жердью от земли, велел товарищам грести усерднее, а когда корабль отплыл довольно далеко от берега, вновь запальчиво стал кричать и ругаться на циклопа: «Дурак ты, Полифем Посейдонович, вовсе не Никто меня зовут, а Одиссеем Лаэртовичем называюсь я, так и знай, кто тебя, дурака, надул и посмеялся над тобой!». Полифем Посейдонович, услышав подлинное имя своего обидчика, и понимая, что более никакого вреда он ему причинить не сможет, впервые в жизни вспомнил про своего отца Посейдона Кроновича, с коим ранее не имел никаких отношений, и возопил ему: «Папка! Не дай этому гадскому Одиссею достичь его дестинации, утопи его в своей пучине и насыть своих подводных гадов его мясом!»