Путешествие в имение Савичи вместе с Эдвардом Войниловичем. Ч. 2.
( Продолжение. Начало здесь)
«В конце февраля 1917 г. в Минске было назначено проведение собрания губернского земства, в котором я по долгу службы должен был принять участие. Собрание шло своим ходом, пока не разнеслось, как гром среди ясного неба, известие о перевороте, произошедшем в Петрограде 23 - 27 февраля (8 - 12 марта н. ст.). Эта весть подтверждалась прибывающими из столицы людьми. Падение царизма никого не удивило, но везде расклеенные в столице обращения руководителя социалистов Хрусталева-Носаря рядом с плакатами Родзянко, тогдашнего председателя Думы, заставляли призадуматься.
Началось правление Керенского, которое основывалось на принципе «несопротивления злу насилием», вследствие чего анархисты постепенно начали расшатывать хоть какой-то существующий порядок.
Весь ход этой революции, конца которой не видно, известен всем, а проживая в провинции, я не могу быть точным историографом. Удивляли факты: легкость, с какой пал многовековой, и вчера еще казавшийся несокрушимым, царизм, и факт второй - никто не встал на его защиту, даже из числа тех, кто был обязан ему своей карьерой. Даже та избалованная и якобы верная гвардия, те же бюрократы и придворная клика, с головы до пят расшитая в золото, духовенство, которое не только за царя, но даже и на него привыкло молиться. Кроме военных неудач, которые и стали основной причиной, необходимо отметить, что немалую роль в падении строя сыграли мизерность самого царя и укрепляющееся влияние при дворе Распутина „et tutti quanti» (и ему подобных).
То, что появлялось вместо царизма, не обещало многого и не придавало людям оптимизма и веры, так как оно возникало и основывалось на угодничестве низменным инстинктам толпы, жаждущей власти и получения всего и сразу без особого труда и личных заслуг…
Приблизительно к середине ноября 1917 г., в результате так называемых «декретов о земле», изданных Керенским и осуществляемых Лениным, все помещичьи имения, если не находились под немецкой оккупацией, то были заняты «комитетами», состоящими из дворовой службы и делегатов из соседних деревень, а собственники от управления своим движимым и недвижимым имуществом были отстранены. Как обычно бывает в этих случаях, когда управляет толпа, на поверхность выплывает пена, так и в случае с комитетами, в которые входили люди, фанатически управляемые большевистской пропагандой, проводимой в окопах, в различных организациях, «союзах», на митингах и т. д. Туда входили люди, кому нечего было терять, а только приобретать. Пропаганда велась уже давно, еще в царский период, в условиях апатичного отношения к ней местных властей, которые в связи с появлением «свободолюбивых» манифестов потеряли всякую ориентацию.
Большевистский манифест, изданный во время наступления немцев в 1918 г. Обратите внимание на пункты об уничтожении имущества.
В одних случаях отношение комитетов к бывшим владельцам было сносным, в других - не позволяли даже купить собственное зерно на хлеб насущный, отказывали в стакане молока, дровах, лошадях для поездки в костел или к доктору; все зависело от доброй воли комитетов и их состава. Члены комитетов менялись очень часто, так как многим хотелось получить доходы без всякого контроля, в худшем случае - поделиться ими с волостными комитетами. Землевладельцы оставались на месте, терпя унижение, поскольку, подобно комитетам, предчувствовали, что так долго продолжаться не может и особенно в условиях, когда и сам объект эксплуатации не мог долго выдержать,- помещичьи запасы исчерпались. Не все желающие дождались своей очереди поуправлять двором, как повеяло другое направление, особенно среди возвращающихся из глубины России солдат, воодушевленных идеей создания в нашем Крае рая, о котором из газет доходила до нас информация с Днепра и Волги. Начались погромы, которые не столько зависели от богатства двора или его отношений с соседней деревней, сколько от настроений, витающих в деревне или среди дворовых служб, которые талантливые агитаторы смогли возбудить.
Погромы перед тем, как докатиться до моего двора, прошли месяца два назад. Они накатывались волнообразно от окопов в Барановичах на восток. Волна эта подбиралась все ближе и, задержавшись в двух верстах от меня, как бы спала, и прошел еще один месяц, не говорю в спокойствии, так как не одна бессонная ночь была нами проведена, но в ожидании, которое перешло в стадию апатии. Утром вставали и благодарили Бога, что он позволил провести нам эту ночь в кровати, а вечером ложились спать после молитвы о том, чтобы в предстоящую ночь нас обошла эта напасть. Даже уже появилась маленькая надежда, подпитываемая различными слухами, что в Савичах погрома как бы и не будет. Тем более хотелось в это верить, поскольку, проживая с самого детства в имении и чувствуя свое единение с местным населением, я всегда шел ему на встречу то ли советом, то ли конкретной помощью. Трудно было встретить человека в околице, который мне не был тем или иным образом обязан. Все это давало мне надежду, что именно эти отношения и весь мой труд в этом направлении будет оценен, и Савичи не должны будут разделить общую судьбу имений. При этом, исходя из своего жизненного опыта, я был уверен, что судьба каждого человека расписана где-то свыше, и ничто не может предотвратить то, что должно с ним произойти. А то, что архив нашего рода, содержащий столько документов, и касающийся не только нашей семьи, но и всего Края, пережил столько веков (московскую, шведскую и татарскую войны), даже ни один листок не потерялся - все это укрепляло меня в вере, что ему суждено пережить и сегодняшние катаклизмы. Возможно, именно поэтому я никуда его не эвакуировал. Тем более, что все старания, связанные с эвакуацией архива, даже самые продуманные, не кончались добром, например, эвакуация части коллекций Несвижского замка, вывезенной в Москву перед немецкой оккупацией, когда не смогли предвидеть большевистский террор. И, видно, было суждено, чтобы архив погиб вместе с его наследниками…
А теперь о самой катастрофе. Не предчувствуя беды, мы с женой поехали к моей сестре, которая была замужем за маршалком Хорваттом и жила в миле от нас в имении Пузово, также мне принадлежащем. Пузово уже давно было занято отрядом военных транспортников, со штабом, абсолютно революционизированным, комитет которого, собственно, и заседал в соседнем зале, внизу. Собрание проходило слишком шумно в то время, когда мы обедали. Вдруг все утихло, и наше внимание привлекло оживленное движение «товарищей». В зал влетает огородник сестры - немец, с криком: «Немцы уже в Сенявке». Сенявка - небольшое местечко и железнодорожная станция, находящаяся в 4 милях от Пузова. Это известие и стало причиной общего переполоха и интенсивного передвижения «товарищей». А что касается нас, то хотя мы всегда были антинемецки настроены, но известие немного успокоило, что, наконец, господство большевиков закончится и хоть какой-то правопорядок появится.
После обеда у камина мы активно обсуждали происходящее, а вечером после возвращения в Савичи узнали о том, что Сенявка занята немцами, и что солдаты бегут из окопов. И то, что главный тракт из Барановичей через Слуцк до Бобруйска проходил через савичский двор - между домом и конюшней - еще до нашего возвращения убегающие мародеры, угрожая револьверами и штыками, увели лучшую четверку цуговых лошадей. Мы поняли сразу, что это не шутки, и что наступил последний час ликвидации нашего благосостояния на савичской земле. Ночь выдалась ясной, месячной, мороз около -15оС.
Перед ужином мы наблюдали за обозом, следовавшем через двор огромной колонной, «разбавленном» пехотой и несколькими верховыми. Неожиданно обоз остановился, к нему подбежала из темноты группа людей, членов «комитета». Это был сговор о проведении погрома. Через несколько минут обоз двинулся дальше, мы вздохнули с облегчением, не предполагая, что он остановится за полверсты дальше, за парком, в деревне, которая также называлась Савичи, которая никогда, ни во времена крепостничества, ни сейчас, ни потом, не имела никакого отношения к имению. После непродолжительного ужина, который был съеден наспех, мы отправились спать. Я предварительно оставил возле кровати длинные сапоги и короткую лисью шубу. Не успели задремать, как нас разбудил негромкий стук в дверь нашего писаря Димитра Шкутько, который сообщил, что пришли те, кто будет нас грабить.
Сам он быстро убежал вниз. Я вскочил и, проводив жену по черной лестнице в сад через боковую дверь, сказал, чтобы она шла в садовый домик, в помещение прачки, и там, не беспокоясь обо мне, пересидела эту катастрофу. А я, находясь уже внизу, узнал от писаря, что он, обеспокоенный этим обозом и совещающимися комитетчиками, с дробовиком на плече, в старом кожушке, вышел как ночной сторож во двор, где возле амбара к нему сразу же подскочили двое, а затем еще двое вооруженных людей с вопросом, что он здесь делает. Писарь ответил, что является ночным сторожем и проверяет, все ли в порядке во дворе, и одновременно спросил их, чего они хотят. Солдаты заявили, что пришли за овсом, который им очень необходим, даже ночью, поскольку они должны ехать дальше. Писарь предложил им пойти к члену комитета, который распоряжался двором. Пока те совещались, он воспользовался минуткой, чтобы нас разбудить и предупредить.
Я опять выпустил писаря из дома, полагая, что, если нападать будут не солдаты, а местные крестьяне, то ничего мне плохого не сделают. И почти сразу же заметил бегущих к парадному входу 12 - 15 вооруженных солдат. Я выбежал через ту боковую дверь, через которую недавно выпустил жену, и направился через парк в сторону дома в саду, за которым я все время наблюдал. Прежде чем добежал до первых деревьев, которые должны были меня укрыть от грабителей в такую ясную ночь, я услышал шум, гам, выстрелы, рев толпы, ворвавшейся в дом. Начался грабеж, который затем прокатился по конюшне, каретному сараю и прекратился через пару часов. Все это время, позабыв даже о морозе, я простоял между двумя липами, не отводя глаз от места укрытия моей жены, слыша крики и грохот в доме.
Немного приутихло, я вышел из укрытия и увидел писаря, который предупредил меня о появлении новой партии солдафонов в сопровождении крестьянской братии из соседних Савичей. Крестьянам приказали искать владельца, который должен понести наказание. Писарь посоветовал мне от себя и от имени жены уходить со двора, что я и сделал, проведя остаток ночи и весь день до вечера следующего дня в лесу, следя при этом за происходящим во дворе. А оттуда по-прежнему доносились выстрелы и к ним присоединялись какие-то взрывы. Количество отступающх войск (т. е., мародеров) увеличивалось, тянущиеся вереницей крестьянские телеги, вернее, мои собственные телеги, захваченные дворовыми людьми, следовали туда и обратно с наворованным имуществом. Я видел перегоняемый скот и лошадей, видел ссорящихся и дерущихся за добычу грабителей.
Нервное возбуждение не давало замерзнуть, несмотря на то, что я был легко одет, хотя был сильный мороз. Только вечером на следующий день я осмелился пойти в соседний фольварок «Малые Савичи», принадлежащий Чарноцким, где хозяев уже не было, и где я нашел свою жену под опекой управляющего. Ночь я провел, не раздеваясь, в кресле, в теплой комнате под крышей. Погром продолжался еще два дня, а мы всю неделю провели в чужом имении, не показываясь людям на глаза и получая известия со двора только от близких дворовых людей, как меня там ищут и растаскивают остатки имущества. Только 13/27 февраля за мной прислали посыльного с известием, что прибыл отряд немецкого войска, саксы, полк № 100, и меня вызывают. Я поехал, в усадьбе нашел дворовую службу, собравшуюся на крыльце дворца.
На компасном столбе размещался пулемет, рядом двое самых рьяных из дворовых большевиков под стражей, которых готовили к повешению. Человек 20 солдат с начальником ходили по помещениям и удивлялись тому опустошению, которое люди иногда в состоянии осуществить безрассудно и без особой нужды, ради удовлетворения своих варварских инстинктов. Ни одного столика, ни одного гвоздя в стене, ни одних дверец от печей не осталось. Многие двери и окна были выбиты, многие вывезены. Из-за того, что канализационные трубы были вырваны, полы на верхнем этаже и потолки на первом были залиты водой. А что стало с архивом и библиотекой, насчитывающей свыше 5000 томов! Все изорвано, картины и портреты родоначальников порезаны на полосы или прострелены.
Я упросил саксов не вешать арестованных при условии, что они и еще четыре самые неблагонадежные семьи на следующий день уедут со двора, что и было сделано. Они же осели в соседних деревнях, расположенных в 1 - 2 верстах, и продолжали свою пропаганду. Больнее всего было то, что среди самых враждебно настроенных людей оказались те, у которых не только родители, но даже деды родились и провели всю жизнь во дворе на службе у моих предков, внуков которых я помогал воспитывать. Правда, было много людей, оставшихся мне верными в самые тяжелые времена, которые все время находились рядом и всегда были готовы разделить мою судьбу. К их числу, в первую очередь, я должен причислить сына бывшего нашего извозчика, управляющего Димитра Шкутько, экономку, писаря, повара и лакея.
После того, как саксы вернули меня в имение в качестве владельца и хозяина, еще пару недель я должен был провести у сестры в Пузове, пока хоть несколько комнат с южной стороны приведут в порядок. Но управление в имении сразу же взял в свои руки, и те же самые люди - члены комитета, которые так еще недавно вредили, стали такими послушными и податливыми. И нужно открыто признать, что, если им нелегко это забыть, то, с другой стороны, очень трудно их пожалеть, если принять во внимание, что с момента разделов Польши, или в течение четырех поколений, правительство не уставало при помощи своих чиновников, священников, ряда законов и планов аграрных реформ, в суде, волости и школе, проводить политику, направленную на то, чтобы деревню со двором поссорить и разжечь национально-классовую борьбу. Я должен также с удовлетворением отметить, что крестьяне бывшей дворовой деревни Братково с самого начала никакого участия в погроме не хотели принимать и подчинились только после того, как им пригрозили, что если не пойдут грабить, то при разделе земли их обойдут.
Я уделил столько внимания этому эпизоду из личной жизни, чтобы представить картину того, что в тот период происходило в Крае: все происходило подобно туче с градом, которая в одном месте уничтожит все, а в другом, неизвестно почему, все сохранит, несмотря на то, что закрывает весь горизонт и везде одинаково гремит. Не будем ходить далеко за примерами. Имение Пузово, в котором проживала моя сестра, в тот раз обошли стороной. Утром на чай к ней пришли большевики, и хоть бы одна ложечка исчезла или вред какой-либо был нанесен ей и племянницам, находящимся под ее опекой. Настоящее чудо Господнее».
К сожалению, это чудо объяснялось только тем, что большевики с одной стороны ещё просто не вошли во вкус крови и разрушений, с другой - ещё не чувствовали себя настолько уверенными, чтобы без оглядки громить и убивать каждого «классового врага», встретившегося им на пути. В дальнейших событиях животная сущность «власти рабочих и крестьян» проявится сполна.
«После бегства Керенского и прихода большевиков, особенно в результате Брестского мира, на белорусских Кресах произошел ощутимый крен в немецкую сторону. Это не от того, что наше общество питало сильную любовь к немцам или его стремление ко всему славянскому стало менее заметным, а просто потому, что в них видели защитников общественного порядка и стражей общественной безопасности, особенно в условиях все больше распоясывающегося большевизма в России и скрытой, но с каждым разом все более активной, деятельности его сторонников в Беларуси.
Мы даже не предполагали тогда, что, вследствие военных неудач на Западном фронте немцы вынуждены будут намного быстрее покинуть белорусскую территорию. И не по частям, а всю сразу. Хочу в нескольких словах охарактеризовать немецкое правление в Беларуси: оно было твердым, непреклонным, но в определенной степени достаточно культурным. Назначенная и высылаемая еженедельно в «Фатерланд» дань могла бы со временем совершенно опустошить край, лишить рентабельного инвентаря и тяглового скота, но всегда характеризовалась определенным нарастанием репатриации, четкостью при получении, правильным взвешиванием и оплатой, хотя очень смешной, зато своевременной, хотя и своими «остмарками», насильно приравненными к бывшему царскому рублю. Взятки наличными встречались редко, зато продуктами принимались охотно и даже деликатно вымогались…».
Немецкая монархия и империя развалилась в ноябре 1918 года столь же стремительно, как и Российская. Большевики потирали руки, видя в этом невиданные возможности для распространения своей революции в Европу. Сама же Европа была, насколько это только возможно, против такого развития событий. Груз отражения красной агрессии лёг на только что воссозданное Польское государство. Оно осталось единственным барьером на пути после позорного исхода с востока немецких войск, по пятам за которыми шла большевистская орда.
Большевистский плакат 1918 г. Призывающий к «мировой пролетарской революции»
2 декабря 1918 года Эдвард Войниллович с женой впервые убегает со своей родной земли…
«…В 11 часов утра я вместе с супругой выехал из Савич, покидая, возможно, навсегда родное гнездо, в котором стольким поколениям нашего рода в течение боле 300 лет пришлось жить и работать. Находиться дольше здесь было неразумно. Немецкие оккупационные силы вот уже несколько дней, как покинули соседние Тимковичи. Разошлись слухи, что банды Красной гвардии заняли Бобруйск и продвигаются к Слуцку. Местные большевистские элементы, которые при появлении немцев затихли, начали опять появляться, как лягушки после дождя, поднимать головы и активно агитировать. Опасения анархистского правления заставляли дрожать за жизнь и имущество одних, принося другим надежду разбогатеть за счет более имущих. Мне хотелось провести дома еще один день, но, будучи предупрежден доброжелательными людьми, что уже прошлой ночью готовилось на меня покушение, я решил не откладывать отъезд...».
Однако с февраля 1919 года польская армия начала серию успешных наступлений на территории Беларуси, отбивая у большевиков один город за другим. В итоге в августе 1919 года была занята вся центральная Беларусь вместе со столицей новообразованной рабоче-крестьянской БССР Минском.
Благодаря этому Эдвард Войниллович получил возможность вернуться в своё разорённое родовое гнездо. Первой туда отправилась его жена Олимпия, а затем подъехал и он сам.
«…В Городее ждал фурман, который когда-то возил на повозке, запряженной четверкой лошадей, а сейчас - парой жалких подъездных, и повозка лестничная, потому что не оставили нам никакой другой брички. Въехал я на двор под дворец по заросшей травой дороге. Меня приветствовала жена, которая уже неделю была дома, и пара слуг - с искренней радостью, остальные - с определенным смущением, а может и с тоской по разврату и вседозволенности, по прекратившимся незаработанным доходам. Парк, покинутый и одичавший, поля в большей части необработанные, урожай плохой, полное отсутствие инвентаря и орудий труда. Все это можно было бы перенести, все со временем можно было бы исправить, если бы была уверенность в завтрашнем дне, в правах собственности, уверенность в государственной принадлежности, в правовом строе.
17 сентября 1919 г. - первый день сева ржи. В прежние годы сев в эту пору был бы уже закончен 2 - 3 недели назад, а не начинался бы только. Почва плохая, сухая как пепел, не вылежавшая, не хватает рабочего инвентаря, как здесь можно рассчитывать на урожай? Но на все воля Бога: бывало, человек посеял хорошо, а урожая не дождался. Вообще, у меня нет такого впечатления, что я вернулся в отчий дом, скорее у меня впечатление, что я нахожусь на каком-то этапе, это временная остановка во время путешествия по жизни. Не вижу вокруг себя того, на что смотрел 72 года. Голые стены, поломанная мебель, обувь на мне дырявая, архив и библиотека разграблены, пара тарелок и несколько столовых приборов к каше и картошке, вечера без света, соседи разбрелись - и впереди не май или июнь, а темные и слякотные октябрьские и ноябрьские дни, а главное - такие же понурые политические и общественные гороскопы».
К счастью, семья Войниловичей успешно пережила эту зиму в своём имении. А весной на второй день Пасхи они сделали в усадьбе традиционный ещё в недавнее время приём для всех своих соседей землевладельцев.
«За стол село 24 человека, и каждый только и думал о том, насовсем ли мы вернулись под родной кров».
Волноваться было за что. Большевистская орда не унималась, продолжая терроризировать восточный фронт польской армии. Их вожди жаждали крови и разрушений всей Европы. Рупор красной пропаганды газета «Правда» писала тогда:
На Запад, рабочие и крестьяне!
Против буржуазии и помещиков,
за международную революцию,
за свободу всех народов!
Бойцы рабочей революции!
Устремите свои взоры на Запад.
На Западе решаются судьбы мировой революции.
Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару.
На штыках понесем счастье
и мир трудящемуся человечеству.
На Запад!
К решительным битвам, к громозвучным победам!
Большевистский плакат тех времён, прямо призывающий к истреблению дворянства Речи Посполитой
В мае новым командующим большевиков на польском фронте стал Михаил Тухачевский. Первое своё наступление в Беларуси под местечком Игумен он провалил. Но второй удар 4 июля 1920 года подготовил отлично. Позиции польской армии рухнули, как карточный домик просто за один день. Это было не отступление, а самое настоящее бегство. То, что поляки отвоёвывали у большевиков месяцы, было оставлено за одни сутки. Страшно представить, как в таких условиях должны были спасаться землевладельцы, а среди них и наш Эдвард Войнилович. Передадим же слово ему самому.
« 5 июля 1920 г. мы были в Белевичах в гостях у семьи Зенона Доманского на 20-летней годовщине их брака. Записываю этот факт, потому что это была последняя соседская встреча, которая прошла в прежних условиях помещичьего благосостояния. C фронтов поступали тревожные вести, которым не хотелось верить. Мы находились в безнадежном положении. Проезжая через знакомые поля и деревни, через Борки, в которые вложено 32 года тяжелого труда, ловил себя на мысли: не вижу ли я эти окрестности в последний раз. Отгоняя эти опасения, я не предчувствовал, что так быстро они станут явью. Так, 6 июля 1920 г. вечером, когда я вернулся из Пузова в Савичи, около 10-го часа появился постовой жандарм из Тимкович с распоряжением от Слуцкого старосты, эвакуировать наше имущество с инвентарем, чтобы они не достались большевикам. Наши обозы должны стоять 8 июля в 10 утра в Киевичах, откуда вместе с другими беженцами мы должны отправиться в Слонимский уезд. Это известие упало на нас, как гром среди ясного неба, а поскольку моя повозка была запряжена, мы с женой отправились на
наш курган, чтобы проститься с теми, кто там почивал и просить Господа, чтобы позволил и нам когда-нибудь сложить свои головы там, в уже заранее приготовленных катакомбах.
После ночи, проведенной без сна в воспоминаниях, мы принялись собирать и упаковывать самые необходимые вещи. А тем временем управляющий Савичей Дмитрий Шкутько и эконом из Пузова Константин Ярмолинский, которые вызвались нас сопровождать, стали ковать лошадей и заниматься повозками и упряжью. Для того, чтобы избежать скопления народа на дорогах, мы решили выехать в этот же день вечером вместе с сестрой маршалка Оттона Хорвата, что и было сделано 7 июля 1920 г. в 8.30 вечера.
После 350 лет владения землей в Савичах, таких любимых и живущих в воспоминаниях стольких поколений, мы покинули родную отчизну, однако с внутренним чувством исполненного долга относительно своего наследия.
Второй раз мы вынуждены были уходить от большевитского нашествия, но этот отъезд тем отличался от предыдущего (2 декабря 1918 г.), что проходил он открыто, о нем знал весь двор и местное население. И, надо сказать, - выезд из Савичей, дорога через нашу деревню Братково, пузовский двор были скорее триумфальной процессией, чем бегством. Все собравшиеся на дворике перед замком и у ворот с плачем и благословлениями прощались с нами, а в деревне крестьяне, собравшиеся у хат, кричали: «Пусть пан быстрее возвращается!»
Было это совершенно понятно, все знали, что за нами приедут сюда большевики, а это грозит поборами в армию, реквизициями, убийствами и грабежами. Естественно, были и анархические настроения, ожидание безнаказанности за всякое самовольство, но они не подавали еще голоса. Мы выехали четырьмя фургонами, запряженными парами лошадей. Была одна рессорная бричка и две одноместные, в одном фургоне ехал Дмитрий, в другом Ярмолинский, в третьем служанка моей сестры Маня Скородько, в четвертом я; бричкой правила моя жена, а кони в одноместных бричках были прицеплены арканами к едущим впереди них фургонам. Можно себе представить, какое это было путешествие по небывалой жаре: слепни немилосердно жалили лошадей, плохая упряжь постоянно рвалась, люди были измученны постоянным бодрствованием, потому что ехали мы днем и ночью, останавливаясь каждые 5 - 6 миль, чтобы выпасти лошадей. Некоторые лошади были даже не подкованы, поэтому сбили ноги по так называемому Московско-Брестскому шоссе. После отдыха в Сенявке, Миловидах, Ивацевичах, Березе Картузской, Запрудах, только на 4-й день мы остановились в Атечизне, имении моего племянника Эдварда Бельского, расположенной в 16 верстах за Кобрином по направлению к Бресту, более чем в 30 верстах от Савичей. Нас встретили и приняли со старопольским гостеприимством, родственной сердечностью. Мы решили отдохнуть здесь какое-то время и подумать о нашей дальнейшей судьбе…».
А судьба, казалось, не предвещала ничего хорошего. Тухачевский, играючи, не только брал город за городом на территории Беларуси, но вскоре вступил и на великопольские земли. Положение Польского государства с каждым днём становилось всё обречённее. От помощи ему начали уже отказываться и Англия, и Франция, которые стали уже думать, как останавливать большевиков после разгрома Польши. Сам же разгром сомнению не подлежал. Чтобы его не произошло, должно было произойти разве что чудо. И именно оно и произошло. Чудо на Висле.
Историки сегодня выдвигают разные версии того, как могло произойти такое, что практически разбитая и деморализованная польская армия смогла наголову разгромить беспощадно бывшие её несколько месяцев до этого дивизионы большевиков. Это тяжело понять и сейчас, а уж совершенно невозможно было это сделать в то время - ни тем, ни другим. Просто: одни стремительно наступали, другие же панически бежали, как будто и не было совсем недавно всё с точностью наоборот. Польская армия отвоевала свои позиции едва ли не быстрее, чем армии Тухачевского выгоняли её с них! Эдвард Войнилович в те дни писал в своём дневнике:
«Известие о взятии Койданова и Станькова, войска приближаются к Минску. Свершилось великое Божье чудо раньше, чем я мог ожидать, потому что из дома выезжал с чувством безнадежности».
Чудо на Висле. Роспись костёла Матери Божией Руженцовой в местечке Солы Сморгонского района, 1930 г.
Продолжение здесь