По дорогам войны, тетрадь 3, гл 17
«По дорогам войны»
Военная тетрадь номер 3 (дневник)
Гвардии лейтенант А. Куликов
Глава 17. Окопное фронтовое лето
Где-то послышался далёкий стук дверей - это выстрел немецкой батареи. Затем синеву лучезарного блистательного дня, его тишину и покой нарушил далёкий, постепенно нарастающий вой.
В мире садов, цветущих и залитых сияньем голубого дня, в тишину и нарушенный покой зелени, и сияющих белизной стен кубанских хат ворвалась смерть. Первый снаряд упал где-то далеко сзади там, откуда стреляла 152-я миллиметровая русская батарея. Второй разорвался около дома в саду, где была наша кухня. Повар был убит осколком в сердце наповал. Затем начался кошмар.
В воздухе непрерывно выли снаряды. Грохотали в саду, рушились и падали хаты. Спряталось в смертельном испуге всё живое. Вначале я был в каком-то блиндаже со своими солдатами затем, нависшая смерть стала совсем невыносимой и в поисках спасения я, вместе с другими, бросился в другой блиндаж под стену хаты.
Там был Медведев, Ольга Литинова, Широкобоков, Нефёдов, Лупашко. Свистопляска смерти нарастала и тогда мы все после того, как блиндаж привалило тяжестью рухнувшего дома и снова контузило Дмитрия Недорезова, бросились в открытое поле. Там было единственное спасение.
В открытом, ровном чистом поле мы неожиданно наткнулись на огромные крепкие перекрытия в несколько накатов рельсами блиндажи. Здесь когда-то был аэродром. Там мы пробыли до вечера, пока огонь не затих. Вместе с нами здесь спасение нашли и артиллеристы 152 миллиметровой батареи, на которую враг специально обрушивал огонь. Они вернулись к орудиям и вновь обрушили огонь на врага.
С наступлением ночи наша батарея, как и весь дивизион, переехали на юго-западную сторону станицы Крымской и встали в поле. Там было много спокойнее. Помню его, это волнующее море хлебов, раскинувшееся от горизонта до горизонта.
В тишине ночи мы вырыли себе среди золотой, поспевавшей и никем не убранной пшеницы окопы. Пушки окопались далеко от нас на высотке. Я избрал себе место метров в 200-х от Медведева и Ольги с Недорезовым и Широкобоковым, который с этого дня стал моим разведчиком.
Помню тёплые и тёмные душные летние ночи. Зарницы и сверкающие звёзды. Где-то вдали, километра 4 от нас, шла война, а здесь была тишина и нерушимый покой. Вечерами я, Недорезов и Широкобоков выходили из земли и садились на траву возле окопа душевно разговаривали обо всём. О чём - не помню. Только знал. Какое тёплое и хорошее чувство оставалось после этих вечеров и ночей.
Однажды к нашему окопу сзади подъехали три «Катюши» тихо-тихо, а потом ударили по немцам. Ударили блестяще. Здесь прожили несколько дней. Пережили налёт двухсот немецких самолётов, мылись в бане, в разрушенной хате, в зелёном саду, отсюда помню, мы уехали, кажется, на западную половину села и поселились так же во втором эшелоне в большущих благоустроенных блиндажах.
Один такой блиндаж, в котором жил я, Широкобоков, Снегов, Бобрашев находился под развалинами дома. Большой и добротный блиндаж, в котором было два хода под домом. Впереди было летнее желтеющее поле, сзади разрушенная улица. Помню гражданского жителя - старика, который единственный имел безумие оставаться здесь и ещё ворчал на нас, что мы топчем его картошку на огороде! Мы часто над ним смеялись.
Затем ночью мы переселились метро 200 от развалин хаты в длинную глубокую траншею, в конце которой был великолепный наблюдательный пункт. Блиндаж, стены которого были облицованы досками, были сделаны в два ложа кровати. Для наблюдения были щели. Но здесь нам удалось пожить не более двух суток. А затем мы поехали, куда-то чёрт знает куда. Не помню. Вообще от всего того, что я описываю сейчас, остались одни разрозненные куски воспоминания часто не связанные между собой.
Помню, например, безмолвные и пустые улицы станицы Крымской, залитые южным солнцем. Дома разрушены, в развалинах и совершенно пусты. Идёшь, идёшь по таким зелёным мёртвым улицам и кажется порой, что чума посетила мир. Зачем-то я, помню, ходил в штаб дивизиона. Он был на противоположной окраине, и надо было пройти всю станицу. Вот та Адагумская улица, где в первый раз я нашёл приют на ночь. У стариков с Булькачем. Теперь на ней нет ни души. И дом тот разрушен снарядом!
Кажется, я ходил получать членский билет ВКП или на какой-то инструктаж к политикам. Но вот в одну из ночей в конце июня мы снова ушли на передний край. Под высоту 114.1 опять, но только на левом фланге, туда, где находилась до нас пятая гвардейская стрелковая бригада.
В отличие от первого наблюдательного пункта, в кустах здесь не было растительности. Открытая, совершенно голая высота. К ней из долины от пушек, где жил, конечно, Медведев вела узкая и мелкая траншея, по которой возможно лишь добираться до блиндажика, где был мой наблюдательный пункт, кубарем и ползком. Это место находилось в 200 метрах от немцев.
В блиндаж, вырытый в крепкой кубанской почве, вело два хода сообщения. Там жили я, Бобрышев, Снегов, Нарезов затем, кажется, телефонист Караулов молоденький паренёк, почти мальчик. Впереди перед нами расстилалась долина переднего края, где сидели наши пехотные солдаты, а за ней возвышалась высота 114.1, там сидели немцы.
На переднем крае стояла зловещая тишина на протяжении многих дней. Редко-редко можно было услышать выстрел. Поля казались безжизненными и вымершими. Лишь знойное летнее солнце июля беспощадно палило, и мы сидели в своём блиндаже, наблюдая за противником в перископ и бинокль, доносили в штаб обстановку.
Я регулярно составлял схему ориентиров, схему боевого порядка, развод-схему, схему целей и прочие оперативные документы, отправляя их в штаб дивизиона. Доносилось откуда-то до солдат и до меня (справедливо или нет, до сих пор не ведаю) что немцы затихли перед наступлением огромной силы и что удар будет ими предпринят на нашем участке фронта.
Говорилось также, что немцы располагаются в станице Молдаванской, которая находилась у немцев за высотой 114.1 в трёх километрах от нас, более чем двух тысяч танков. Так это или нет, не знаю, знаю только одно, что действительно немцы этот кусочек Кубани у Азовского и Чёрного моря около Новороссийска удерживали для того, чтобы при удобном случае начать новое наступление на Кавказ и свою линию обороны называли «Голубая линия».
Её вовсю рекламировали в своих газетах по всей Западной Европе как неприступную и бахвалились, что ожесточённые бои беспримерные здесь ничего не принесут. Уже более чем через год, после того как я уехал из под высоты 114.1, когда героическое наступление Красной армии привело меня с миллионами других в Западную Румынию, и я спокойно в сентябре 1944 года пил пиво в одном из великолепных ресторанов Тиминобара там, за маленьким пивным столиком в непринуждённой беседе я разговорился с румынским сублоктонентьом (офицер в звании лейтенанта) и он, краснея и стесняясь, сознался мне в том, что сражался вместе с немцами против нас под станицей Крымской на высоте 114.1 и в станице Молдаванской.
Мог ли я предположить в июле месяце 1943 года о том, что мне в далёком Темибара придётся пить пиво с тем, кто в меня стрелял и против кого я сражался? Поистине пути Господа бога неисповедимы.
Во всяком случае, газеты июня-июля 1943 года нам приносили кое-какие тревожные известия. Но ничего определённого не знали мы и не могли знать вплоть до того, когда 5 июля 1943 года немцы начали наступление на Белгородско-Кубанской дуге и здесь начался их исторический разгром.
Вечерами, когда на землю спускалась ночь, мы ходили за ужином в долину, ужинали в траншеях, беседовали между собой под свист пуль. В лунные ночи ходили купаться в маленький ручей у разрушенного моста, чтобы смыть с себя грязь и пот, шутили и пели, смеялись.
Так шло лето 1943 года, окопное фронтовое лето.
Записано: Россия, город Иркутск. Восточная Сибирь, 11 января 1946 года, пятница.
Продолжение следует.
Военная тетрадь номер 3 (дневник)
Гвардии лейтенант А. Куликов
Глава 17. Окопное фронтовое лето
Где-то послышался далёкий стук дверей - это выстрел немецкой батареи. Затем синеву лучезарного блистательного дня, его тишину и покой нарушил далёкий, постепенно нарастающий вой.
В мире садов, цветущих и залитых сияньем голубого дня, в тишину и нарушенный покой зелени, и сияющих белизной стен кубанских хат ворвалась смерть. Первый снаряд упал где-то далеко сзади там, откуда стреляла 152-я миллиметровая русская батарея. Второй разорвался около дома в саду, где была наша кухня. Повар был убит осколком в сердце наповал. Затем начался кошмар.
В воздухе непрерывно выли снаряды. Грохотали в саду, рушились и падали хаты. Спряталось в смертельном испуге всё живое. Вначале я был в каком-то блиндаже со своими солдатами затем, нависшая смерть стала совсем невыносимой и в поисках спасения я, вместе с другими, бросился в другой блиндаж под стену хаты.
Там был Медведев, Ольга Литинова, Широкобоков, Нефёдов, Лупашко. Свистопляска смерти нарастала и тогда мы все после того, как блиндаж привалило тяжестью рухнувшего дома и снова контузило Дмитрия Недорезова, бросились в открытое поле. Там было единственное спасение.
В открытом, ровном чистом поле мы неожиданно наткнулись на огромные крепкие перекрытия в несколько накатов рельсами блиндажи. Здесь когда-то был аэродром. Там мы пробыли до вечера, пока огонь не затих. Вместе с нами здесь спасение нашли и артиллеристы 152 миллиметровой батареи, на которую враг специально обрушивал огонь. Они вернулись к орудиям и вновь обрушили огонь на врага.
С наступлением ночи наша батарея, как и весь дивизион, переехали на юго-западную сторону станицы Крымской и встали в поле. Там было много спокойнее. Помню его, это волнующее море хлебов, раскинувшееся от горизонта до горизонта.
В тишине ночи мы вырыли себе среди золотой, поспевавшей и никем не убранной пшеницы окопы. Пушки окопались далеко от нас на высотке. Я избрал себе место метров в 200-х от Медведева и Ольги с Недорезовым и Широкобоковым, который с этого дня стал моим разведчиком.
Помню тёплые и тёмные душные летние ночи. Зарницы и сверкающие звёзды. Где-то вдали, километра 4 от нас, шла война, а здесь была тишина и нерушимый покой. Вечерами я, Недорезов и Широкобоков выходили из земли и садились на траву возле окопа душевно разговаривали обо всём. О чём - не помню. Только знал. Какое тёплое и хорошее чувство оставалось после этих вечеров и ночей.
Однажды к нашему окопу сзади подъехали три «Катюши» тихо-тихо, а потом ударили по немцам. Ударили блестяще. Здесь прожили несколько дней. Пережили налёт двухсот немецких самолётов, мылись в бане, в разрушенной хате, в зелёном саду, отсюда помню, мы уехали, кажется, на западную половину села и поселились так же во втором эшелоне в большущих благоустроенных блиндажах.
Один такой блиндаж, в котором жил я, Широкобоков, Снегов, Бобрашев находился под развалинами дома. Большой и добротный блиндаж, в котором было два хода под домом. Впереди было летнее желтеющее поле, сзади разрушенная улица. Помню гражданского жителя - старика, который единственный имел безумие оставаться здесь и ещё ворчал на нас, что мы топчем его картошку на огороде! Мы часто над ним смеялись.
Затем ночью мы переселились метро 200 от развалин хаты в длинную глубокую траншею, в конце которой был великолепный наблюдательный пункт. Блиндаж, стены которого были облицованы досками, были сделаны в два ложа кровати. Для наблюдения были щели. Но здесь нам удалось пожить не более двух суток. А затем мы поехали, куда-то чёрт знает куда. Не помню. Вообще от всего того, что я описываю сейчас, остались одни разрозненные куски воспоминания часто не связанные между собой.
Помню, например, безмолвные и пустые улицы станицы Крымской, залитые южным солнцем. Дома разрушены, в развалинах и совершенно пусты. Идёшь, идёшь по таким зелёным мёртвым улицам и кажется порой, что чума посетила мир. Зачем-то я, помню, ходил в штаб дивизиона. Он был на противоположной окраине, и надо было пройти всю станицу. Вот та Адагумская улица, где в первый раз я нашёл приют на ночь. У стариков с Булькачем. Теперь на ней нет ни души. И дом тот разрушен снарядом!
Кажется, я ходил получать членский билет ВКП или на какой-то инструктаж к политикам. Но вот в одну из ночей в конце июня мы снова ушли на передний край. Под высоту 114.1 опять, но только на левом фланге, туда, где находилась до нас пятая гвардейская стрелковая бригада.
В отличие от первого наблюдательного пункта, в кустах здесь не было растительности. Открытая, совершенно голая высота. К ней из долины от пушек, где жил, конечно, Медведев вела узкая и мелкая траншея, по которой возможно лишь добираться до блиндажика, где был мой наблюдательный пункт, кубарем и ползком. Это место находилось в 200 метрах от немцев.
В блиндаж, вырытый в крепкой кубанской почве, вело два хода сообщения. Там жили я, Бобрышев, Снегов, Нарезов затем, кажется, телефонист Караулов молоденький паренёк, почти мальчик. Впереди перед нами расстилалась долина переднего края, где сидели наши пехотные солдаты, а за ней возвышалась высота 114.1, там сидели немцы.
На переднем крае стояла зловещая тишина на протяжении многих дней. Редко-редко можно было услышать выстрел. Поля казались безжизненными и вымершими. Лишь знойное летнее солнце июля беспощадно палило, и мы сидели в своём блиндаже, наблюдая за противником в перископ и бинокль, доносили в штаб обстановку.
Я регулярно составлял схему ориентиров, схему боевого порядка, развод-схему, схему целей и прочие оперативные документы, отправляя их в штаб дивизиона. Доносилось откуда-то до солдат и до меня (справедливо или нет, до сих пор не ведаю) что немцы затихли перед наступлением огромной силы и что удар будет ими предпринят на нашем участке фронта.
Говорилось также, что немцы располагаются в станице Молдаванской, которая находилась у немцев за высотой 114.1 в трёх километрах от нас, более чем двух тысяч танков. Так это или нет, не знаю, знаю только одно, что действительно немцы этот кусочек Кубани у Азовского и Чёрного моря около Новороссийска удерживали для того, чтобы при удобном случае начать новое наступление на Кавказ и свою линию обороны называли «Голубая линия».
Её вовсю рекламировали в своих газетах по всей Западной Европе как неприступную и бахвалились, что ожесточённые бои беспримерные здесь ничего не принесут. Уже более чем через год, после того как я уехал из под высоты 114.1, когда героическое наступление Красной армии привело меня с миллионами других в Западную Румынию, и я спокойно в сентябре 1944 года пил пиво в одном из великолепных ресторанов Тиминобара там, за маленьким пивным столиком в непринуждённой беседе я разговорился с румынским сублоктонентьом (офицер в звании лейтенанта) и он, краснея и стесняясь, сознался мне в том, что сражался вместе с немцами против нас под станицей Крымской на высоте 114.1 и в станице Молдаванской.
Мог ли я предположить в июле месяце 1943 года о том, что мне в далёком Темибара придётся пить пиво с тем, кто в меня стрелял и против кого я сражался? Поистине пути Господа бога неисповедимы.
Во всяком случае, газеты июня-июля 1943 года нам приносили кое-какие тревожные известия. Но ничего определённого не знали мы и не могли знать вплоть до того, когда 5 июля 1943 года немцы начали наступление на Белгородско-Кубанской дуге и здесь начался их исторический разгром.
Вечерами, когда на землю спускалась ночь, мы ходили за ужином в долину, ужинали в траншеях, беседовали между собой под свист пуль. В лунные ночи ходили купаться в маленький ручей у разрушенного моста, чтобы смыть с себя грязь и пот, шутили и пели, смеялись.
Так шло лето 1943 года, окопное фронтовое лето.
Записано: Россия, город Иркутск. Восточная Сибирь, 11 января 1946 года, пятница.
Продолжение следует.