Алексей Смирнов
Строгановская моленная
Кончается двадцатый век. В дымку прошлого уходят не только двадцатые, тридцатые, сороковые, но и пятидесятые, и шестидесятые годы. Наша семья Смирновых после революции, с начала двадцатых годов обосновавшаяся в Москве, была связана с Катакомбной Церковью. Чекисты называли в те, теперь уже очень далекие, двадцатые годы катакомбников «тихоновцами». «Опять тихоновца поймали» - с радостью сообщали они друг другу, улыбаясь своими деревянными улыбками недочеловеков и поигрывая мускулами в кожанках, содранных с расстрелянных русских летчиков, чьей формой они были в императорской армии.
Жила наша семья в бывшей гостинице «Славянский базар», где занимала два номера. В одном из этих номеров бельэтажа прошло мое детство и юность. Как православные люди из дворянской семьи, все три поколения Смирновых, оказавшись в Москве, ходили сначала в церковь Гребневской Божьей Матери на Лубянской площади, но там при них приход захватили обновленцы, что всех очень возмутило. Тогда они стали ходить в церковь Николы в Клениках на Маросейке, где сначала служил отец Алексей Мечёв, а потом - его сын, отец Сергий.
Мой дед, Борис Васильевич Смирнов - художник круга передвижников - прожил часть жизни в Малороссии, где оставил заметный след в украинском искусстве. Дед был в близком родстве с Булгаковыми, Синявиными, Мартосами, Сушковыми. Его бабка была грузинская княжна Баратова, в нем было много южной крови (итальянской, французской, кавказской) и ему было всегда холодно в Москве. В молодости он много путешествовал по Монголии и Китаю. В помещичьих церквах Украины и родной ему Тамбовщины, родной губернии дворян Смирновых, он в модернистском духе (В. М. Васнецов, М. А. Врубель, Н С. Рерих) расписал две церкви. Тогда любили писать ангелов и святых, похожих на врубелевского демона и на барышень из семьи Праховых, с которых В. М. Васнецов писал свои образа.
Оказавшись в Москве двадцатых годов, дед происходящее все вокруг воспринимал в апокалиптическом стиле - писал спиливание крестов церквей, снос и разорение храмов. Его акварели с изображением уничтожения старой, не только церковной, Москвы, сейчас хранятся в музее истории Москвы на Лубянке и периодически выставляются. В Москве он подружился с Аполлинарием Васнецовым, пейзажистами Л. В. Туржанским, И. И. Петровичевым, В. Н. Бакшеевым, портретистом Зайцевым и вместе с ними основал художественное общество - АХР3 (Ассоциация художников-реалистов). Это все были бородатые воспитанные господа, либералы, многие - из дворянских и священнических семей, П. И. Петровичев был даже полковником. Никто из них не вступил в партию большевиков и не писал картин на революционные темы.
Дружа с Аполлинарием Васнецовым, дед часто бывал в Историческом музее, где на заседаниях общества «Старая Москва» (близко сошелся с архитектором Виноградовым, археологом Стеллецким, искателем библиотеки Иоанна Грозного, византинистом графом Олсуфьевым, графом П. С. Шереметьевым, хранителем Остафьевского музея.
Архитектор Виноградов, руководивший реставрацией Кремля после его расстрела большевиками, рассказывал деду, что он лично видел отрезанную голову Императора Николая II, заспиртованную в аптекарской стеклянной банке. Эту банку ему показывали люди из окружения Ленина. Одна моя родственница по матери в старости подобрала на газоне спившегося матроса Приходько - он был любимым Лениным красным штурмовиком-балтфлотцем. Он перевозил Ленина из Петербурга в Москву и выполнял его самые рискованные поручения. Приходько стал мужем моей пожилой родственницы, скрывавшей от него, что ее брат Нестор служил у Юденича. Тетка излечила Приходько от алкоголизма и часто привозила его ко мне, и он рассказывал много интересного, в том числе, что он видел эту банку. Ему ее лично показывал сам Ильич, хихикая при этом и подпрыгивая. Приходько люто ненавидел Сталина, загнавшего его на десятилетия в лагеря, где он выжил только благодаря своему железному здоровью.
После заседаний «Старой Москвы», где А. М. Васнецов читал доклады о своих акварелях, он обычно шел к деду, на Никольскую, основательно пить чай. Как завзятый либерал, дед сочувствовал эсерам в 1905 году и даже помогал им, за что поплатился и сидел в Пишпеке (нынешний город Фрунзе) в тюрьме во время своих вояжей в Азию. В его петербургской квартире, когда он учился в Императорской Академии художеств в пейзажном классе академика А. А. Киселева, было им устроено общежитие-землячество грузинских студентов, среди которых одно время ночевал молодой Сталин и Камо (Тер-Петросян), грабители банков.
Случайного, как известно, ничего не бывает в жизни, и каждый всегда оказывается в том обществе, которое он сам выбрал. После революции у деда, как у многих тогда, наступило раздвоение личности, на грани тяжелого нервного расстройства - ему было явно неуютно в большевистской Москве. Он, как принц Гамлет, стал произносить под нос вполголоса постоянные монологи, и родные иногда слышали: «Не эту революцию мы готовили, не этого мы ждали». В Малороссии, в Екатеринославе, где он жил в гражданскую войну, он прятал в подвале своего дома при Петлюре и Махно красных и белых офицеров, мирно там уживавшихся - просто одни офицеры изменили присяге, а другие нет. В двадцатые годы, в Москве, он ходил в церкви, крестился, но в глазах его была тоска. В этой тоске, изолировавшись от людей и ожесточившись, он и умер. Отец деда, мой прадед, был традиционным служакой, генерал-майором в отставке. В Москве он встретил своего бывшего ученика-юнкера по Киеву, большевистского поэта-холуя Демьяна Бедного (Придворова), устроившего ему пенсию. Прадед, живя в Киевской крепости, воспитал в Киевских военно-учебных заведениях, где он преподавал, несколько поколений офицеров и военных фельдшеров. У него даже учился будущий красный вождь Щорс, в прошлом - военный фельдшер. Супруга прадеда, дочь кавказского генерала Анищенко, женатого на княжне Баратовой, была по родне связана с киевским офицерством и генералитетом, в революцию воевавшего в армии гетмана Скоропадского и эмигрировавших вместе с ним в Германию. Этому поколению русских либералов казалось, что революция будет каким-то всеобщим праздником, где интеллигенция и народ сольются в единое творящее целое. На самом же деле, все они знали свой народ, как южно-американские плантаторы знают своих цветных рабочих, а то и меньше.
К отцам Мечёвым, в храм Николы в Клениках, ходили все три поколения Смирновых: генерал с супругой, его сестра Александра Феоктистовна с сыном, сын-художник с супругой из семьи дворян Долматовых и их сын Глеб, мой отец, переехавший в Москву 13 лет (он был 1908 года рождения). Семья Долматовых, к которой принадлежала моя бабушка, была из допетровского боярства, приехавшего в Московию вслед за Софьей Палеолог, и, по преданию, была из знатной греческой семьи, бежавшей в Далмацию после падения Византии'. Семья бабушки породнилась с немецкими остзейскими рыцарскими родами, а семья Смирновых и Анищенок была в Киеве близка с кайзеровскими офицерами, с которыми гетманские части вместе воевали против большевиков. В семье царили пронемецкие настроения, часто говорили: «лучше бы немцы навели порядок в России и заняли Петроград и Москву» Но такие настроения приходилось скрывать, так как тогда была распространена псевдорусофильская точка зрения: видеть в большевиках национальные силы, что было злостной ошибкой. Придуманное провокаторами евразийство всегда было лубянской идеологической ширмой антирусского террора. Даже старичок П. Н. Милюков писал тогда об общности и схожести русской общины и красных коммун и колхозов. Бабушка Евгения Александровна была породистая дама, с горбоносым долматовским лицом, обладала сильной волей и имела наклонность к опеке над слабыми. Она преподавала в частных гимназиях, основывала школы и училища и на этой почве просветительства народа сблизилась с моим дедом, тоже подверженным таким же настроениям.
Они все тогда верили, что русский народ несет в себе некие высшие моральные ценности - «мужик всегда прав». В молодости она знала и В. Г. Короленко, и изобретателя А. С. Попова, и будущего красного посла В. П. Потемкина, и самого А. В. Луначарского. До самых последних дней к ней ездил некий Орановский - вислоусый шляхтич, представлявшийся: «Орановский из Орано, и в гербе подкова». Он был видным деятелем Наркомпроса и знал Н. К. Крупскую. Бабушка тоже не сошлась с большевиками, и это у нее случилось как-то само собою. Таких, как они, либералов, большевики умело использовали, нуждаясь в культурных кадрах для организации системы своего тоталитарного образования. Бабушка увлекалась скандинавской и немецкой литературой и сама писала детские мистические сказки в стиле Метерлинка и Сельмы Лагерлеф. Дед их иллюстрировал, и их издавали и до революции, и при нэпе частные издательства.
Бабушка, от природы живая и обаятельная, быстро установила контакты с мечёвской общиной. В частности, она близко сошлась с Марией Михайловной Введенской, земским врачом, умной, образованной дамой, еще до революции переехавшей в Московскую губернию, позже - в Москву. Введенская была из полустарообрядческой елецкой семьи и хорошо знала и елецких, и московских либералов. Мария Михайловна была литературная дама, дружившая с прозаиком М. М. Пришвиным, читавшая всех символистов, часто ездившая в Европу с группами земских врачей и учителей. Когда-то русские, когда они были хозяевами своей страны, а не вымирающими оккупированными инородцами вроде североамериканских индейцев, жили по России широко. Никаких прописок тогда не было и в помине, да и большевиков тоже, и золотоордынские методы подавления и привязки рабов Кремля к одному месту не были известны. Наша семья жила в Малороссии, зимой в Москве, Петербурге и Киеве, летом ездили в Крым.
И Введенская, и бабушка были очень религиозны и хорошо понимали, что происходит в нашей Церкви. В это время начались гонения на Патриарха Тихона в связи с его анафематствованием большевиков за изъятие ими церковных ценностей и расстрел иерархов. Не очень жаловал большевиков и отец Алексей Мечёв, которого все считали продолжателем Оптинских старцев и прозорливцем. Отец Алексей хорошо знал, с чем пришел к нему человек, и сразу отвечал ему на наболевший вопрос, хотя пришедший еще молчал. Этот дар его сын не унаследовал, хотя был очень хорошим священником.
Введенская входила в общину непоминающих православных, группировавшихся вокруг Надежды Александровны Строгановой. Это была подпольная община, не поминавшая советскую власть. Совсем маленьким мальчиком я бывал у Строгановой. В моей памяти запечатлелись две квартиры, где принимала Строганова: одна - в доме позади старого университета и домовой Шереметьевской церкви, а другая - на Арбате в районе старой, тоже снесенной аптеки, ротондой выходившей на стык двух переулков. К сожалению, все умерли и мне некого спросить, где помещалась основная строгановская моленная, которую я помню.
Отец часто бывал у обоих братьев, профессоров Строгановых - мужа Надежды Александровны Алексея Николаевича и Сергея Николаевича. Оба они были заметными в московской научной среде людьми. Алексей Николаевич и Надежда Александровна умерли в войну, и я лучше помню Сергея Николаевича, пережившего их. Сергей Николаевич был европейски знаменитым специалистом по полям орошения и вообще по всем урбанистическим артериям больших мегаполисов, а Алексей Николаевич был, по-видимому, биолог. Он был близок с К. А Тимирязевым и его семьей. Строгановы были также близки с профессором и создателем Вольного университета генералом А.Л. Шанявским и его вдовою, которую они до его смерти опекали. Строгановы были из дворян Смоленской губернии, к титулованным графам и баронам Строгановым они прямого отношения не имели.
Алексей Николаевич и Надежда Александровна были двоюродными братом и сестрой, так что на их брак было получено разрешение Государя. У Надежды Александровны мать была из немецкой банкирской семьи с еврейскими корнями. Она подолгу жила в Европе, была богата, независима, очень умна, но с некрасивым и характерным, одухотворенным лицом. Ее муж Алексей Николаевич писал на досочках изящные пейзажи, музицировал, был хорош собою, немного увлекался дамами. Он имел постоянную полную молодую пассию с хорошей дачей, где устроил мастерскую и где постоянно обретался. С Надеждой Александровной их брак давно распался, детей у них не было, но они продолжали жить в одной, еще дореволюционной, квартире, где не было большевистских подселенцев.
В просторной гостиной была моленная, но в углу стоял рояль, под который вполголоса проводились спевки. Соседи им сочувствовали и не доносили, но пели все же вполголоса. Надежда Александровна была, как и ее муж, музыкальна. Она еще до революции стала монашествовать в миру, много ездила по святым местам, постоянно ездила в Оптину Пустынь, была знакома с семьей Нилусов, но относилась к ним иронически. Ездила она и в Грецию, и на Кипр, и в Палестину; переписывалась со многими печатавшимися церковнослужителями, в частности, она была знакома с Оптинским архимандритом Серапионом (Машкиным) и очень высоко ценила его взгляды, считая, что Флоренский многое у него заимствовал; интересовалась она и старокатоликами.
Она хорошо знала немецкую идеалистическую философию и восточное византийское богословие. Пять томов «Добротолюбия» в кожаных переплетах всегда лежали у нее на письменном столе. Духовником ее и до революции, и в первые послереволюционные годы был монах Оптиной Пустыни, впоследствии расстрелянный. В Оптину постоянно ездила и ее близкая знакомая, тетя Катя Тур, как ее все звали в старости (она происходила из потомков французских эмигрантов XVIII века), которая дружила с графиней Марией Николаевной Толстой, в старости шамординской монахиней. Тетя Катя рассказывала, что граф, так она называла Л. Толстого, при ней курил и, смущаясь, просил ее об этом никому не говорить. Заходя к ней в Москве, когда у нее останавливалась его сестра, граф всегда спрашивал: «Графиня Мария Николаевна дома?». Тетя Катя, ценя талант графа, считала его манерным человеком, умело прикидывавшимся анархистом и великим моралистом, но в душе имевшим величайшую барскую гордыню и презрение к людям, которое он с трудом преодолевал до самой смерти и так и не преодолел. Тетя Катя бывала и в Шамордино, и в Оптиной, и знала ныне канонизированного старца Амвросия, с которым не раз разговаривала. Она была долгожительницей с очень ясным умом и умерла лет через десять после второй мировой войны. Небольшого роста, изящная, с лучистыми карими глазами, она была самой добротой.
Я помню две ее маленькие смежные комнатки в Арбатском переулке, в коммуналке. В первой комнатке лежал почти столетний катакомбный священник, за которым по очереди до самой его кончины ухаживали женщины Строгановской общины. У священника были фальшивые документы, он якобы был двоюродным братом тети Кати. В свои восемьдесят с лишним лет тетя Катя была еще очень живой женщиной с ясным умом. В ее комнате был большой комод с бронзовыми ампирными канделябрами, зеркало псише, иконы и никаких фотографий - она их прятала от пролетарских соседей. По-моему, она где-то долго преподавала французский язык, переводила и печатала на стоящей у нее машинке с латинским шрифтом.
Надежда Александровна очень много по ночам молилась, стоя на коленях. Когда она сильно заболела и была беспомощна, то ее осмотрел врач и с удивлением обнаружил у нее на коленях жесткие мозоли, о чем рассказал ее единомышленницам. Они на это сказали: «Она за всю Москву молится и за нас грешных».
Политические взгляды Строгановых и их окружения были либерально-европейские. Они все хотели цивилизовать Россию как Европу и эти старания делали целью своей жизни, обучая студентов, издавая книги и занимаясь разнообразным просветительством.
Сейчас бытует мнение, что катакомбники первой волны были какими-то мрачными монархистами, людьми в чем-то ущемленными и несущими на себе печать страшных гонений. Да, все эти гонения были, но я помню некоторых людей Строгановской общины, и это были легкие в быту люди, доброжелательные, отзывчивые, очень образованные и с очень простым отношением к проблеме собственной смерти: «Бог дал, Бог взял». Они не боялись ни тюрем, ни расстрелов, почти все они были людьми без личного страха. О большевиках говорили как о нечеловеках, почти животных, захвативших власть и упивающихся своим всемогуществом.
На русское православие они смотрели с позиций Вселенской единой Церкви, считая, что византийское и русское православие, в отличие от католичества и протестантизма, ближе к христианству первых веков. Я знаю, что Строганова и Введенская посещали в разные годы римские катакомбные церкви первых веков и молились в них. Они считали византийские базилики и Греции, и Италии высшими духовными и архитектурными достижениями христианства.
Все ждали, что русская армия освободит Константинополь от турок, туда переедет вся христианская русская интеллигенция, освятят Святую Софию и там будет не только старо-новая столица России, но и центр всего православного восточного мира. Ущербность западной цивилизации и ее предстоящий крах они связывали с разгромом Западом очага европейской цивилизации в Греции турецкими руками. Надежда Александровна очень надеялась на старокатоликов и переписывалась с ними.
Еще до революции и в первые послереволюционные годы и Надежда Александровна, и все ее друзья были близки с монахами Даниловского монастыря: наместником епископом Феодором Поздеевским, отцом Поликарпом, обезножившим во время боев в революцию 1905 в Москве, и двумя братьями - красавцами архимандритами Герасимом и Игнатием Садковскими, ставшим впоследствии епископом Белевским. Будучи связана и с монашеством Оптиной Пустыни и Даниловского монастыря, Строганова уже давно была деятельницей несостоявшегося обновления русского православия, очищения его от коросты крепостничества, неизжитого, к сожалению, вплоть до 1917 года.
К Петербургскому Святейшему Синоду и вообще к синодальному периоду все строгановские люди относились не очень хорошо. Истовыми монархистами они также не были, их устраивал просвещенный умеренный абсолютизм (типа правления императора Франца-Иосифа). Со старообрядчеством и древним русским благочестием они не были связаны - на отдельных старообрядческих молитвенников удивлялись и умилялись, но прелести допетровской Руси они не чувствовали. Это было все в духе времени - всех тогда устраивала конфетная псевдорусская стилизация В. М. Васнецова и М. В. Нестерова, и их чахоточные барышни, изображавшие заволжских монашек. Игре в допетровскую Русь был подвержен и декадент на троне Николай II и его ставшая супер-православной немецкая супруга, очень увлекшаяся византийской торжественностью православных служб.
Если говорить о профессорской московской среде тех лет, об их политической ориентации, то большинство испытывало явные симпатии к кадетам. Ничем от них не отличались и люди строгановского кружка. Монархисты и крайне правые их не привлекали. Февральскую революцию они встретили с симпатией, тем более с симпатией они отнеслись к Поместному Собору 1917 года. Кто-то из друзей Строгановых был участником этого Собора от мирян, и все протоколы Собора размножались и перепечатывались. Спустя десятки лет и я их перечитывал - эти поблекшие протоколы с фиолетовыми буквами и с ятями.
Поначалу отношение к Патриарху Тихону было самое восторженное. Все радовались, что со Святейшим Синодом в прежнем качестве было покончено. Но когда началась власть большевиков, все во взглядах изменилось, все вдруг резко поправели.
В сравнении с большевиками и Император, и его режим был сущим раем. Теперь Николай II казался очень хорошим, даже слишком либеральным правителем, он жалел и любил своих подданных. По мнению Строгановой и ее окружения, Россия всегда была полуязыческой страной, только внешне христианизированной, в своей массе русский народ - архаичное племя, враждебное культуре, цивилизации, государственному порядку, а русскую государственность создали усилия норманнов, византийцев, монголов и петербургских немцев. Государство возникло вопреки воле русского народа, желавшего безмятежно предаваться анархии. То, что Московия возникла как копия Золотой Орды, считали тогда все, задолго до Льва Гумилева.
Ленин для них был злобным поволжским инородцем, решившим погубить Россию и реализовавшим уничтожение русской цивилизации и европеизированных верхних прослоек общества. Он развязал темную русскую стихию, которая погубила созидательные силы русского народа, перебив людей, склонных к порядку и поддающихся цивилизации. Исходя из таких оценок наступившей советской жизни, круг Строгановой воспринимал происходящее вокруг как реализованное Царство Антихриста, как эпоху массовых беззаконий его предтеч.
Когда Патриарха Тихона посадили под домашний арест в надвратном храме Донского монастыря, туда стали ездить, и Патриарх со стены, где он под охраной прогуливался, благословлял народ. Потом чекисты в сумерках зарезали его келейника, приняв за Патриарха. Об этом случае все знали. Потом чекисты стали давить на самого Патриарха, и он, по общему мнению, поддался большевикам и стал с ними сотрудничать. Его за это люди Строгановой осудили. Были очень недовольны и митрополитом Петром Полянским, его плохим, истеричным, капризным, самонадеянным характером и его линией соглашательства с ОГПУ. Тогда большевики уже взяли курс на создание послушной им лжецеркви, лакеи из обновленцев их не совсем удовлетворяли.
Сразу после первых процессов над духовенством, Строганова и ее люди стали прятать преследуемых священников и монахов. Тогда в Москве и Московской губернии было много катакомбных общин - они возникали, проваливались и исчезали, не оставив следа и просуществовав короткое время. Уникальность Строгановой, ее личной воли, была в том, что она наладила службу спасения людей, преследуемых большевиками. Возможности для этого у нее были большие - знакомые крупные врачи, профессора.
Особенно помогали врачи-профессора, заведовавшие клиниками и моргами в районе Пироговских улиц и в других больницах Москвы. Они ставили липовые диагнозы и под видом больных клали на койки преследуемых, доставали для них паспорта одиноких и бездомных умерших. У Строгановой всегда были пачки паспортов без фотографий. Был и человек, резавший любые печати и изготовлявший любые документы. Это был бывший офицер-картограф, который писал разными почерками и хорошо гравировал. Я знаю, что он учился гравюре в Мюнхене, у него дома была целая мастерская. Жил он под чужой фамилией и выдавал себя за психически больного, и раз в два года для убедительности ложился в психиатрическую больницу, говоря Строгановой: «пошел подставлять зад за Святую Русь» - его сильно кололи. Он умер в преклонных годах своей смертью накануне войны.
Оппозиционные Патриарху Тихону и Митрополиту Крутицкому Петру священники и монахи именно тогда основали первую волну подпольных общин, тайных скитов и создали свою Иерархию. Сергианство возникло намного позже, первые катакомбники вошли в конфликт еще с Патриархом Тихоном и митрополитом Петром как с соглашателями.
Строганова, издавна связанная с Оптиной Пустынью и Даниловским монастырем, принимала во всем этом живейшее участие. От нее исходили также очень любопытные данные, что группа молодых монахов Оптиной Пустыни, избежавшая расстрелов, ушла в леса, вооружилась и долго партизанила, пользуясь поддержкой окрестных крестьян - по ночам из леса приходили монахи с винтовками, и крестьяне их кормили.
Параллельно Строгановской общине создавались общины из семей дворян и офицеров монархической ориентации, связанные с белым подпольем, а потом и с зарубежными иерархами. Но они довольно быстро проваливались, и их остатки начинали опекаться людьми Строгановой. Под их влиянием Строгановская община постепенно правела. У Строгановой был нюх на провокаторов, и она их сразу выявляла - поговорит разок с подозрительным человеком и тут же его отсеивает. У нее не было провалов. Больше всего она боялась эмиссаров из Парижа и их избегала. Новых людей всегда вели к Строгановой на смотрины - пили чаек на кухне, и здесь все решалось.
Я смутно помню эту кухню - выложенную кафелем, с полом шашечками и горящей лампадкой у образа. По кухне двигалась серая фигурка в мохнатой шали, с очень живыми, иронически любопытными к людям глазами и с отвисшими старческими складками лица - что-то похожее на портреты Веласкеса. Это был последний год ее жизни, наверное, зима сорок второго - сорок третьего. Именно в эту зиму она позировала моему отцу, и он в один сеанс написал ее голову.
Кончается двадцатый век. В дымку прошлого уходят не только двадцатые, тридцатые, сороковые, но и пятидесятые, и шестидесятые годы. Наша семья Смирновых после революции, с начала двадцатых годов обосновавшаяся в Москве, была связана с Катакомбной Церковью. Чекисты называли в те, теперь уже очень далекие, двадцатые годы катакомбников «тихоновцами». «Опять тихоновца поймали» - с радостью сообщали они друг другу, улыбаясь своими деревянными улыбками недочеловеков и поигрывая мускулами в кожанках, содранных с расстрелянных русских летчиков, чьей формой они были в императорской армии.
Жила наша семья в бывшей гостинице «Славянский базар», где занимала два номера. В одном из этих номеров бельэтажа прошло мое детство и юность. Как православные люди из дворянской семьи, все три поколения Смирновых, оказавшись в Москве, ходили сначала в церковь Гребневской Божьей Матери на Лубянской площади, но там при них приход захватили обновленцы, что всех очень возмутило. Тогда они стали ходить в церковь Николы в Клениках на Маросейке, где сначала служил отец Алексей Мечёв, а потом - его сын, отец Сергий.
Мой дед, Борис Васильевич Смирнов - художник круга передвижников - прожил часть жизни в Малороссии, где оставил заметный след в украинском искусстве. Дед был в близком родстве с Булгаковыми, Синявиными, Мартосами, Сушковыми. Его бабка была грузинская княжна Баратова, в нем было много южной крови (итальянской, французской, кавказской) и ему было всегда холодно в Москве. В молодости он много путешествовал по Монголии и Китаю. В помещичьих церквах Украины и родной ему Тамбовщины, родной губернии дворян Смирновых, он в модернистском духе (В. М. Васнецов, М. А. Врубель, Н С. Рерих) расписал две церкви. Тогда любили писать ангелов и святых, похожих на врубелевского демона и на барышень из семьи Праховых, с которых В. М. Васнецов писал свои образа.
Оказавшись в Москве двадцатых годов, дед происходящее все вокруг воспринимал в апокалиптическом стиле - писал спиливание крестов церквей, снос и разорение храмов. Его акварели с изображением уничтожения старой, не только церковной, Москвы, сейчас хранятся в музее истории Москвы на Лубянке и периодически выставляются. В Москве он подружился с Аполлинарием Васнецовым, пейзажистами Л. В. Туржанским, И. И. Петровичевым, В. Н. Бакшеевым, портретистом Зайцевым и вместе с ними основал художественное общество - АХР3 (Ассоциация художников-реалистов). Это все были бородатые воспитанные господа, либералы, многие - из дворянских и священнических семей, П. И. Петровичев был даже полковником. Никто из них не вступил в партию большевиков и не писал картин на революционные темы.
Дружа с Аполлинарием Васнецовым, дед часто бывал в Историческом музее, где на заседаниях общества «Старая Москва» (близко сошелся с архитектором Виноградовым, археологом Стеллецким, искателем библиотеки Иоанна Грозного, византинистом графом Олсуфьевым, графом П. С. Шереметьевым, хранителем Остафьевского музея.
Архитектор Виноградов, руководивший реставрацией Кремля после его расстрела большевиками, рассказывал деду, что он лично видел отрезанную голову Императора Николая II, заспиртованную в аптекарской стеклянной банке. Эту банку ему показывали люди из окружения Ленина. Одна моя родственница по матери в старости подобрала на газоне спившегося матроса Приходько - он был любимым Лениным красным штурмовиком-балтфлотцем. Он перевозил Ленина из Петербурга в Москву и выполнял его самые рискованные поручения. Приходько стал мужем моей пожилой родственницы, скрывавшей от него, что ее брат Нестор служил у Юденича. Тетка излечила Приходько от алкоголизма и часто привозила его ко мне, и он рассказывал много интересного, в том числе, что он видел эту банку. Ему ее лично показывал сам Ильич, хихикая при этом и подпрыгивая. Приходько люто ненавидел Сталина, загнавшего его на десятилетия в лагеря, где он выжил только благодаря своему железному здоровью.
После заседаний «Старой Москвы», где А. М. Васнецов читал доклады о своих акварелях, он обычно шел к деду, на Никольскую, основательно пить чай. Как завзятый либерал, дед сочувствовал эсерам в 1905 году и даже помогал им, за что поплатился и сидел в Пишпеке (нынешний город Фрунзе) в тюрьме во время своих вояжей в Азию. В его петербургской квартире, когда он учился в Императорской Академии художеств в пейзажном классе академика А. А. Киселева, было им устроено общежитие-землячество грузинских студентов, среди которых одно время ночевал молодой Сталин и Камо (Тер-Петросян), грабители банков.
Случайного, как известно, ничего не бывает в жизни, и каждый всегда оказывается в том обществе, которое он сам выбрал. После революции у деда, как у многих тогда, наступило раздвоение личности, на грани тяжелого нервного расстройства - ему было явно неуютно в большевистской Москве. Он, как принц Гамлет, стал произносить под нос вполголоса постоянные монологи, и родные иногда слышали: «Не эту революцию мы готовили, не этого мы ждали». В Малороссии, в Екатеринославе, где он жил в гражданскую войну, он прятал в подвале своего дома при Петлюре и Махно красных и белых офицеров, мирно там уживавшихся - просто одни офицеры изменили присяге, а другие нет. В двадцатые годы, в Москве, он ходил в церкви, крестился, но в глазах его была тоска. В этой тоске, изолировавшись от людей и ожесточившись, он и умер. Отец деда, мой прадед, был традиционным служакой, генерал-майором в отставке. В Москве он встретил своего бывшего ученика-юнкера по Киеву, большевистского поэта-холуя Демьяна Бедного (Придворова), устроившего ему пенсию. Прадед, живя в Киевской крепости, воспитал в Киевских военно-учебных заведениях, где он преподавал, несколько поколений офицеров и военных фельдшеров. У него даже учился будущий красный вождь Щорс, в прошлом - военный фельдшер. Супруга прадеда, дочь кавказского генерала Анищенко, женатого на княжне Баратовой, была по родне связана с киевским офицерством и генералитетом, в революцию воевавшего в армии гетмана Скоропадского и эмигрировавших вместе с ним в Германию. Этому поколению русских либералов казалось, что революция будет каким-то всеобщим праздником, где интеллигенция и народ сольются в единое творящее целое. На самом же деле, все они знали свой народ, как южно-американские плантаторы знают своих цветных рабочих, а то и меньше.
К отцам Мечёвым, в храм Николы в Клениках, ходили все три поколения Смирновых: генерал с супругой, его сестра Александра Феоктистовна с сыном, сын-художник с супругой из семьи дворян Долматовых и их сын Глеб, мой отец, переехавший в Москву 13 лет (он был 1908 года рождения). Семья Долматовых, к которой принадлежала моя бабушка, была из допетровского боярства, приехавшего в Московию вслед за Софьей Палеолог, и, по преданию, была из знатной греческой семьи, бежавшей в Далмацию после падения Византии'. Семья бабушки породнилась с немецкими остзейскими рыцарскими родами, а семья Смирновых и Анищенок была в Киеве близка с кайзеровскими офицерами, с которыми гетманские части вместе воевали против большевиков. В семье царили пронемецкие настроения, часто говорили: «лучше бы немцы навели порядок в России и заняли Петроград и Москву» Но такие настроения приходилось скрывать, так как тогда была распространена псевдорусофильская точка зрения: видеть в большевиках национальные силы, что было злостной ошибкой. Придуманное провокаторами евразийство всегда было лубянской идеологической ширмой антирусского террора. Даже старичок П. Н. Милюков писал тогда об общности и схожести русской общины и красных коммун и колхозов. Бабушка Евгения Александровна была породистая дама, с горбоносым долматовским лицом, обладала сильной волей и имела наклонность к опеке над слабыми. Она преподавала в частных гимназиях, основывала школы и училища и на этой почве просветительства народа сблизилась с моим дедом, тоже подверженным таким же настроениям.
Они все тогда верили, что русский народ несет в себе некие высшие моральные ценности - «мужик всегда прав». В молодости она знала и В. Г. Короленко, и изобретателя А. С. Попова, и будущего красного посла В. П. Потемкина, и самого А. В. Луначарского. До самых последних дней к ней ездил некий Орановский - вислоусый шляхтич, представлявшийся: «Орановский из Орано, и в гербе подкова». Он был видным деятелем Наркомпроса и знал Н. К. Крупскую. Бабушка тоже не сошлась с большевиками, и это у нее случилось как-то само собою. Таких, как они, либералов, большевики умело использовали, нуждаясь в культурных кадрах для организации системы своего тоталитарного образования. Бабушка увлекалась скандинавской и немецкой литературой и сама писала детские мистические сказки в стиле Метерлинка и Сельмы Лагерлеф. Дед их иллюстрировал, и их издавали и до революции, и при нэпе частные издательства.
Бабушка, от природы живая и обаятельная, быстро установила контакты с мечёвской общиной. В частности, она близко сошлась с Марией Михайловной Введенской, земским врачом, умной, образованной дамой, еще до революции переехавшей в Московскую губернию, позже - в Москву. Введенская была из полустарообрядческой елецкой семьи и хорошо знала и елецких, и московских либералов. Мария Михайловна была литературная дама, дружившая с прозаиком М. М. Пришвиным, читавшая всех символистов, часто ездившая в Европу с группами земских врачей и учителей. Когда-то русские, когда они были хозяевами своей страны, а не вымирающими оккупированными инородцами вроде североамериканских индейцев, жили по России широко. Никаких прописок тогда не было и в помине, да и большевиков тоже, и золотоордынские методы подавления и привязки рабов Кремля к одному месту не были известны. Наша семья жила в Малороссии, зимой в Москве, Петербурге и Киеве, летом ездили в Крым.
И Введенская, и бабушка были очень религиозны и хорошо понимали, что происходит в нашей Церкви. В это время начались гонения на Патриарха Тихона в связи с его анафематствованием большевиков за изъятие ими церковных ценностей и расстрел иерархов. Не очень жаловал большевиков и отец Алексей Мечёв, которого все считали продолжателем Оптинских старцев и прозорливцем. Отец Алексей хорошо знал, с чем пришел к нему человек, и сразу отвечал ему на наболевший вопрос, хотя пришедший еще молчал. Этот дар его сын не унаследовал, хотя был очень хорошим священником.
Введенская входила в общину непоминающих православных, группировавшихся вокруг Надежды Александровны Строгановой. Это была подпольная община, не поминавшая советскую власть. Совсем маленьким мальчиком я бывал у Строгановой. В моей памяти запечатлелись две квартиры, где принимала Строганова: одна - в доме позади старого университета и домовой Шереметьевской церкви, а другая - на Арбате в районе старой, тоже снесенной аптеки, ротондой выходившей на стык двух переулков. К сожалению, все умерли и мне некого спросить, где помещалась основная строгановская моленная, которую я помню.
Отец часто бывал у обоих братьев, профессоров Строгановых - мужа Надежды Александровны Алексея Николаевича и Сергея Николаевича. Оба они были заметными в московской научной среде людьми. Алексей Николаевич и Надежда Александровна умерли в войну, и я лучше помню Сергея Николаевича, пережившего их. Сергей Николаевич был европейски знаменитым специалистом по полям орошения и вообще по всем урбанистическим артериям больших мегаполисов, а Алексей Николаевич был, по-видимому, биолог. Он был близок с К. А Тимирязевым и его семьей. Строгановы были также близки с профессором и создателем Вольного университета генералом А.Л. Шанявским и его вдовою, которую они до его смерти опекали. Строгановы были из дворян Смоленской губернии, к титулованным графам и баронам Строгановым они прямого отношения не имели.
Алексей Николаевич и Надежда Александровна были двоюродными братом и сестрой, так что на их брак было получено разрешение Государя. У Надежды Александровны мать была из немецкой банкирской семьи с еврейскими корнями. Она подолгу жила в Европе, была богата, независима, очень умна, но с некрасивым и характерным, одухотворенным лицом. Ее муж Алексей Николаевич писал на досочках изящные пейзажи, музицировал, был хорош собою, немного увлекался дамами. Он имел постоянную полную молодую пассию с хорошей дачей, где устроил мастерскую и где постоянно обретался. С Надеждой Александровной их брак давно распался, детей у них не было, но они продолжали жить в одной, еще дореволюционной, квартире, где не было большевистских подселенцев.
В просторной гостиной была моленная, но в углу стоял рояль, под который вполголоса проводились спевки. Соседи им сочувствовали и не доносили, но пели все же вполголоса. Надежда Александровна была, как и ее муж, музыкальна. Она еще до революции стала монашествовать в миру, много ездила по святым местам, постоянно ездила в Оптину Пустынь, была знакома с семьей Нилусов, но относилась к ним иронически. Ездила она и в Грецию, и на Кипр, и в Палестину; переписывалась со многими печатавшимися церковнослужителями, в частности, она была знакома с Оптинским архимандритом Серапионом (Машкиным) и очень высоко ценила его взгляды, считая, что Флоренский многое у него заимствовал; интересовалась она и старокатоликами.
Она хорошо знала немецкую идеалистическую философию и восточное византийское богословие. Пять томов «Добротолюбия» в кожаных переплетах всегда лежали у нее на письменном столе. Духовником ее и до революции, и в первые послереволюционные годы был монах Оптиной Пустыни, впоследствии расстрелянный. В Оптину постоянно ездила и ее близкая знакомая, тетя Катя Тур, как ее все звали в старости (она происходила из потомков французских эмигрантов XVIII века), которая дружила с графиней Марией Николаевной Толстой, в старости шамординской монахиней. Тетя Катя рассказывала, что граф, так она называла Л. Толстого, при ней курил и, смущаясь, просил ее об этом никому не говорить. Заходя к ней в Москве, когда у нее останавливалась его сестра, граф всегда спрашивал: «Графиня Мария Николаевна дома?». Тетя Катя, ценя талант графа, считала его манерным человеком, умело прикидывавшимся анархистом и великим моралистом, но в душе имевшим величайшую барскую гордыню и презрение к людям, которое он с трудом преодолевал до самой смерти и так и не преодолел. Тетя Катя бывала и в Шамордино, и в Оптиной, и знала ныне канонизированного старца Амвросия, с которым не раз разговаривала. Она была долгожительницей с очень ясным умом и умерла лет через десять после второй мировой войны. Небольшого роста, изящная, с лучистыми карими глазами, она была самой добротой.
Я помню две ее маленькие смежные комнатки в Арбатском переулке, в коммуналке. В первой комнатке лежал почти столетний катакомбный священник, за которым по очереди до самой его кончины ухаживали женщины Строгановской общины. У священника были фальшивые документы, он якобы был двоюродным братом тети Кати. В свои восемьдесят с лишним лет тетя Катя была еще очень живой женщиной с ясным умом. В ее комнате был большой комод с бронзовыми ампирными канделябрами, зеркало псише, иконы и никаких фотографий - она их прятала от пролетарских соседей. По-моему, она где-то долго преподавала французский язык, переводила и печатала на стоящей у нее машинке с латинским шрифтом.
Надежда Александровна очень много по ночам молилась, стоя на коленях. Когда она сильно заболела и была беспомощна, то ее осмотрел врач и с удивлением обнаружил у нее на коленях жесткие мозоли, о чем рассказал ее единомышленницам. Они на это сказали: «Она за всю Москву молится и за нас грешных».
Политические взгляды Строгановых и их окружения были либерально-европейские. Они все хотели цивилизовать Россию как Европу и эти старания делали целью своей жизни, обучая студентов, издавая книги и занимаясь разнообразным просветительством.
Сейчас бытует мнение, что катакомбники первой волны были какими-то мрачными монархистами, людьми в чем-то ущемленными и несущими на себе печать страшных гонений. Да, все эти гонения были, но я помню некоторых людей Строгановской общины, и это были легкие в быту люди, доброжелательные, отзывчивые, очень образованные и с очень простым отношением к проблеме собственной смерти: «Бог дал, Бог взял». Они не боялись ни тюрем, ни расстрелов, почти все они были людьми без личного страха. О большевиках говорили как о нечеловеках, почти животных, захвативших власть и упивающихся своим всемогуществом.
На русское православие они смотрели с позиций Вселенской единой Церкви, считая, что византийское и русское православие, в отличие от католичества и протестантизма, ближе к христианству первых веков. Я знаю, что Строганова и Введенская посещали в разные годы римские катакомбные церкви первых веков и молились в них. Они считали византийские базилики и Греции, и Италии высшими духовными и архитектурными достижениями христианства.
Все ждали, что русская армия освободит Константинополь от турок, туда переедет вся христианская русская интеллигенция, освятят Святую Софию и там будет не только старо-новая столица России, но и центр всего православного восточного мира. Ущербность западной цивилизации и ее предстоящий крах они связывали с разгромом Западом очага европейской цивилизации в Греции турецкими руками. Надежда Александровна очень надеялась на старокатоликов и переписывалась с ними.
Еще до революции и в первые послереволюционные годы и Надежда Александровна, и все ее друзья были близки с монахами Даниловского монастыря: наместником епископом Феодором Поздеевским, отцом Поликарпом, обезножившим во время боев в революцию 1905 в Москве, и двумя братьями - красавцами архимандритами Герасимом и Игнатием Садковскими, ставшим впоследствии епископом Белевским. Будучи связана и с монашеством Оптиной Пустыни и Даниловского монастыря, Строганова уже давно была деятельницей несостоявшегося обновления русского православия, очищения его от коросты крепостничества, неизжитого, к сожалению, вплоть до 1917 года.
К Петербургскому Святейшему Синоду и вообще к синодальному периоду все строгановские люди относились не очень хорошо. Истовыми монархистами они также не были, их устраивал просвещенный умеренный абсолютизм (типа правления императора Франца-Иосифа). Со старообрядчеством и древним русским благочестием они не были связаны - на отдельных старообрядческих молитвенников удивлялись и умилялись, но прелести допетровской Руси они не чувствовали. Это было все в духе времени - всех тогда устраивала конфетная псевдорусская стилизация В. М. Васнецова и М. В. Нестерова, и их чахоточные барышни, изображавшие заволжских монашек. Игре в допетровскую Русь был подвержен и декадент на троне Николай II и его ставшая супер-православной немецкая супруга, очень увлекшаяся византийской торжественностью православных служб.
Если говорить о профессорской московской среде тех лет, об их политической ориентации, то большинство испытывало явные симпатии к кадетам. Ничем от них не отличались и люди строгановского кружка. Монархисты и крайне правые их не привлекали. Февральскую революцию они встретили с симпатией, тем более с симпатией они отнеслись к Поместному Собору 1917 года. Кто-то из друзей Строгановых был участником этого Собора от мирян, и все протоколы Собора размножались и перепечатывались. Спустя десятки лет и я их перечитывал - эти поблекшие протоколы с фиолетовыми буквами и с ятями.
Поначалу отношение к Патриарху Тихону было самое восторженное. Все радовались, что со Святейшим Синодом в прежнем качестве было покончено. Но когда началась власть большевиков, все во взглядах изменилось, все вдруг резко поправели.
В сравнении с большевиками и Император, и его режим был сущим раем. Теперь Николай II казался очень хорошим, даже слишком либеральным правителем, он жалел и любил своих подданных. По мнению Строгановой и ее окружения, Россия всегда была полуязыческой страной, только внешне христианизированной, в своей массе русский народ - архаичное племя, враждебное культуре, цивилизации, государственному порядку, а русскую государственность создали усилия норманнов, византийцев, монголов и петербургских немцев. Государство возникло вопреки воле русского народа, желавшего безмятежно предаваться анархии. То, что Московия возникла как копия Золотой Орды, считали тогда все, задолго до Льва Гумилева.
Ленин для них был злобным поволжским инородцем, решившим погубить Россию и реализовавшим уничтожение русской цивилизации и европеизированных верхних прослоек общества. Он развязал темную русскую стихию, которая погубила созидательные силы русского народа, перебив людей, склонных к порядку и поддающихся цивилизации. Исходя из таких оценок наступившей советской жизни, круг Строгановой воспринимал происходящее вокруг как реализованное Царство Антихриста, как эпоху массовых беззаконий его предтеч.
Когда Патриарха Тихона посадили под домашний арест в надвратном храме Донского монастыря, туда стали ездить, и Патриарх со стены, где он под охраной прогуливался, благословлял народ. Потом чекисты в сумерках зарезали его келейника, приняв за Патриарха. Об этом случае все знали. Потом чекисты стали давить на самого Патриарха, и он, по общему мнению, поддался большевикам и стал с ними сотрудничать. Его за это люди Строгановой осудили. Были очень недовольны и митрополитом Петром Полянским, его плохим, истеричным, капризным, самонадеянным характером и его линией соглашательства с ОГПУ. Тогда большевики уже взяли курс на создание послушной им лжецеркви, лакеи из обновленцев их не совсем удовлетворяли.
Сразу после первых процессов над духовенством, Строганова и ее люди стали прятать преследуемых священников и монахов. Тогда в Москве и Московской губернии было много катакомбных общин - они возникали, проваливались и исчезали, не оставив следа и просуществовав короткое время. Уникальность Строгановой, ее личной воли, была в том, что она наладила службу спасения людей, преследуемых большевиками. Возможности для этого у нее были большие - знакомые крупные врачи, профессора.
Особенно помогали врачи-профессора, заведовавшие клиниками и моргами в районе Пироговских улиц и в других больницах Москвы. Они ставили липовые диагнозы и под видом больных клали на койки преследуемых, доставали для них паспорта одиноких и бездомных умерших. У Строгановой всегда были пачки паспортов без фотографий. Был и человек, резавший любые печати и изготовлявший любые документы. Это был бывший офицер-картограф, который писал разными почерками и хорошо гравировал. Я знаю, что он учился гравюре в Мюнхене, у него дома была целая мастерская. Жил он под чужой фамилией и выдавал себя за психически больного, и раз в два года для убедительности ложился в психиатрическую больницу, говоря Строгановой: «пошел подставлять зад за Святую Русь» - его сильно кололи. Он умер в преклонных годах своей смертью накануне войны.
Оппозиционные Патриарху Тихону и Митрополиту Крутицкому Петру священники и монахи именно тогда основали первую волну подпольных общин, тайных скитов и создали свою Иерархию. Сергианство возникло намного позже, первые катакомбники вошли в конфликт еще с Патриархом Тихоном и митрополитом Петром как с соглашателями.
Строганова, издавна связанная с Оптиной Пустынью и Даниловским монастырем, принимала во всем этом живейшее участие. От нее исходили также очень любопытные данные, что группа молодых монахов Оптиной Пустыни, избежавшая расстрелов, ушла в леса, вооружилась и долго партизанила, пользуясь поддержкой окрестных крестьян - по ночам из леса приходили монахи с винтовками, и крестьяне их кормили.
Параллельно Строгановской общине создавались общины из семей дворян и офицеров монархической ориентации, связанные с белым подпольем, а потом и с зарубежными иерархами. Но они довольно быстро проваливались, и их остатки начинали опекаться людьми Строгановой. Под их влиянием Строгановская община постепенно правела. У Строгановой был нюх на провокаторов, и она их сразу выявляла - поговорит разок с подозрительным человеком и тут же его отсеивает. У нее не было провалов. Больше всего она боялась эмиссаров из Парижа и их избегала. Новых людей всегда вели к Строгановой на смотрины - пили чаек на кухне, и здесь все решалось.
Я смутно помню эту кухню - выложенную кафелем, с полом шашечками и горящей лампадкой у образа. По кухне двигалась серая фигурка в мохнатой шали, с очень живыми, иронически любопытными к людям глазами и с отвисшими старческими складками лица - что-то похожее на портреты Веласкеса. Это был последний год ее жизни, наверное, зима сорок второго - сорок третьего. Именно в эту зиму она позировала моему отцу, и он в один сеанс написал ее голову.