Штейнберг в Тарусе (памяти Эдика)

[alexvadim]

ТАРУСА

Все говорят: «Барбизон, Барбизон!». А для вас - родина.

Конечно, Таруса для меня - родина, потому что как бы я здесь генетически завязан. Я, правда, не здесь родился, но мой брат родился, дочка моя родилась, зачали меня здесь и привезли маленьким - мне еще месяца не было. Я жил здесь постоянно. И с детства ходил в дом пионеров, учился рисованию. Потом работал там же истопником. Вот в этом плане, конечно, связь со здешней географией имеется. А что касается Барбизона, то и до меня сюда приезжали художники - здесь довольно красивое место. И кто-то очень удачно сравнил Тарусу с Барбизоном. Не знаю, закономерно или нет, каждый имеет право на название. Но это было давно - сегодня здесь художников мало, к сожалению.

Началось все с Борисова-Мусатова?

Нет, до Мусатова здесь жил Поленов. Мусатов приехал в гости на дачу к пианисту Вульфу - они рядом и похоронены. Потом здесь жил Балтрушайтис - в десяти километрах по Оке было имение Игнышевка. Еще до революции сюда приезжал Андрей Белый и многие люди, которые были окрашены русской культурой. Дедушка Цветаевой здесь был священником. Здесь же жила ее тетка. У них было два дома. Один сейчас стоит, коммуналка с колоннами, а второй восстановили как музей. Но вообще они жили на даче Песочной - Цветаева это описывает. Когда я сюда вернулся с отцом, о Цветаевой, конечно, никто даже и не говорил. Только среди узкого круга бывших зэков говорили, а власти вообще сожгли дачу, убрали все, чтоб даже память о Цветаевой исчезла.

Старых жителей много в Тарусе осталось?

Нет, никого! Очень много приезжих. Дачники из Москвы. Остались, конечно, старые приятели - уже совсем старенькие, около восьмидесяти. Рыбаки, работяги. Друг архитектор один есть, моего возраста, который к папе еще ходил - и получил хорошую прививку. Окончил архитектурный, работал всю жизнь, мать умерла - теперь в Тарусе живет. Вот они с Галей второй дом придумали, нарисовали. А старый я вычистил, все было оргалитом забито. И я все снял, оштукатурил, а балки оставил. Тут ничего не менялось, достать ничего нельзя было. Я только двери привез, поменял рамы. Газ провел, воду провел. Забор сделать было самое простое. Ну а приятель, столяр замечательный, мебель сделал, террасу.

Ваш отец, поэт, переводчик и художник Аркадий Штейнберг переехал в Москву из Одессы, как и многие талантливые люди, составившие цвет «южнорусской школы». Как он оказался в Тарусе?

По-моему, его привез артист Щербаков. Ведь Таруса, через Цветаеву, имела определенную притягательность какую-то. И все сюда тянулись, хотя ни дорог, ничего не было. А так как папа все-таки рыбак, он ахнул от этой Оки и стал строить дом. Потом он привез сюда своего приятеля Стийенского, югослава, который на него донос написал. Однажды папа поехал в Москву за продуктами, там его и забрали. И мама осталась с двумя детьми. Нет, мама была в положении. Когда Борька родился, уже отец сидел - я в 37-м, он - в 38-м. Дом отобрали сразу, и мама уехала, надо ведь было жить на что-то. Когда он вернулся, дом этот не отдали. А строил этот дом, прорабом был, мой русский дедушка. Потому что отец в этом плане беспомощным был. Он мог много рассуждать, много и хорошо говорил, но когда касалось дел, оказывался беспомощным человеком. Так что учительствовать хорошо, но надо и дело поднять как-то!

ОТЕЦ

Недавно вышла большая книга стихов и мемуаров о Штейнберге. Помимо творческих и застольных, друзья и ученики вспоминают его многочисленные бытовые таланты.

Это все мифология. За грибами он вообще не ходил, это я вам ответственно говорю - не знаю, кто придумал это все. Рейн, наверное - большой знаток. Вот рыбалку он любил. А никакого, конечно, занятия по Мичурину он терпеть не мог. Он любил фактуру, но изнутри она вся распадалась. Интерьер, культура, это все, конечно, было. А остальное его мало интересовало. Когда он садился стихи писать, то истуканом сидел за столом. Или обязанность переводческой работы - он тянул-тянул, а потом ведь надо сдавать! И он неделями сидел за столом, потому что качественно и ответственно подходил к работе. Но преодолеть лень свою не мог. В нем была какая-то экстрассенсность. Он любил говорить, был оратором. И он способен был слушать других. Этим притягивал к себе людей. Он не был атеистом, но у него предполагалось другое пространство, связанное с природой. Года за три до смерти он стал поклонником Шестова и очень ругал Ильина за его книгу «Сопротивление злу силою». И мы с ним очень спорили, ведь в современном мире это - реальность. Это не мода была, а жизнь его. Да и умер он в лодке неслучайно, символично.

Папа знал о доносе? Он ведь продолжал общаться с Радуле Стийенским, вслух читал его стихи в лагере, а после смерти выпустил книгу своих переводов из него.

Естественно, ему же показывали! Но папа в этом плане был человек очень терпимый. Не догматик. Он все простил. Когда его взяли, у него висел значок Сталина на груди, и он мне так и сказал: «Таких дураков, как я, надо было сажать». Он говорил, что лагерь сделал его свободным. Что лагерь научил его смотреть в правильном направлении. И он переводил это на музыку и визуальное искусство. Все говорят: лагерь, лагерь. А он мне сказал, что немецкий лагерь - это ужасно было. Он ведь работал с немцами переводчиком на войне. И вот чем отличались русские от европейских лагерей: там форма, а у нас все бесформенно, по русскому характеру. Это был чистый трагический театр. Все сидели, но можно было выжить, договориться. А у немцев - все, если ты должен в пять часов умереть - умрешь. Художник Боря Свешников, который с папой сидел, и который тоже сюда приехал в 1954-м году, выжил за счет того, что начальнику лагеря родители через папу переводили деньги. А тот его устроил на вахтерку. Вот что такое был лагерь. Освободился он в Ухте, а потом работал на нефтеперегонном заводе. Я этого не могу себе представить. Он много о лагере рассказывал. Конечно это было зло - но все-таки он рассматривал его как кусок жизни.

Это, скорей, солженицынская позиция. По Шаламову, увидев на улице соседа по лагерю, надо перейти на другую сторону. Для него лагерь - ад.

Я не говорю, что ГУЛАГ - это рай, были страшные лагеря. Но почитайте Синявского, «Голос из хора». Похоже. Папа говорил, что лагерь - не только изобретение большевизма, это и расплата за какие-то ошибки истории. Я думаю, что несвобода тоталитарной системы, которую предложил 20-й век, продиктована идеологией прогресса. Весь большевизм - приспособление к машинам.

Но лагеря не были выгодны экономически. Свободный работник работает лучше. Целью Сталина было превращение людей в послушную серую массу.

Но не надо забывать, что человеку свойственна иррациональность, и истории она тоже свойственна. Это реальность. Человека еще надо заставить работать - он не хочет работать. Выдумали всяких стахановых - а где ж остальные работники? Я пацаном работал на заводе, и нужно было придти к семи часам - пробить номерок. А если не пробил, могли под суд отдать. Человек ведь рождается в несвободе - мы не спрашиваем наших родителей, зачем нас в этот мир выкинули. Но мы сталкиваемся с абсолютной несвободой и начинаем думать о свободе вообще. Не о правах человека - их нам Бог дал, а о внутренней свободе.

Помните, как отец оттуда вернулся?

Конечно, как не помню. Папа вернулся в 54-м году. Приехал в какой-то странной одежде лагерной, весь оборванный, в телогрейке. Потом поехали к родственникам, они его одели, обогрели, дали денег, и он уехал в Тарусу вместе со мной. Ему же нельзя было в Москве находиться. Работал под псевдовухами, у него приятели были, уже покойные, которые подкидывали ему работу под другой фамилией. Мамка работала, давала нам деньги. Тогда ведь все недорого было - на выпивон и шашлык мы по рублю с Воробьевым скидывались! Здесь мы снимали в разных домах жилье. Жили нормально, как все. Не он один возвратился, очень много заключенных было. Таруса ведь - 101-й километр. Когда он вернулся, он покупал кусок жирной свинины, варил его, накладывал туда перец и они с Борей Свешниковым все это месиво жуткое съедали, такие были голодные. Свешников вернулся через полгода, мы уже жили у Кучиных, и он для Бори снял комнату. Потом Боря поехал в Москву, где ему Паустовский помог пробиться в Гослит делать книжки. Потом его реабилитировали, а отца нет - было поражение в правах по уголовному делу. Ему пришили, что он в Бухаресте бесплатно пускал румын в кинотеатр. Когда началась либерализация, так называемая оттепель, папа появился в Москве. После доклада Хрущева он смог открыто работать, но его не реабилитировали, ведь за ним еще уголовное дело тянулось.

Правда, что в 44-м году, офицером политотдела, Штейнберг разгуливал по Бухаресту в белом лайковом кителе, за что и был арестован?

Конечно! В нем немножко была смесь Дон Кихота с Остапом Бендером. Когда реабилитировали, его восстановили в писательской организации, из которой даже и не исключали. Абсурд, Салтыков-Щедрин! И он смог спокойно переводить, мама могла уйти с работы. Но потом, как обычно бывает в этом возрасте, они разошлись - он нашел молодую бабу. Там наши дороги разошлись, но потом я перед смертью восстановил с ним, у нас хорошие отношения были. Конечно, он на меня большое влияние оказал. Не он один, а вся их компания бывших лагерников и нелагерников, в жизни которых была очень интеллектуальная окраска, всплывали имена Мандельштама, Цветаевой, Клюева, трагедии Маяковского и Есенина. В общем, то, что мы называем историей культуры.

Тогда ведь все это сравнительно недавняя история была, двадцать-тридцать лет назад.

Но это были запретные имена. У папы была замечательная память поэтическая, он наизусть читал Мандельштама и Клюева. Потом, немецкий был его второй язык. Английский, французский - в меньшей степени, но тоже были с гимназии. Прадед торговал зерном в Поволжье и был абсолютно безграмотный человек. У него было много детей, которым он всем дал разные фамилии, чтобы освободиться от армии - с одним ребенком в армию не брали в еврейских семьях. И он дал образование деду. У нас был дед, прекрасный врач. Дед лечил еще Троцкого - у нас же еврейская семья! Папа ему, конечно, испортил карьеру, у него неприятности были. А бабка дружила с каким-то родственником Ворошилова, который нам помог освободить отца. Второй раз это было невозможно - отца забрали с фронта. Дед был связан с меньшевиками и его заместо посадки отправили в университет в Германию. И он был очень образованным. Так и круг людей, сидевших у нас за столом, как мы сейчас сидим, был очень интересным. Я вообще считаю, что 50 процентов того, что во мне есть - оттуда. Потом я уже занялся самообразованием - я ведь и десятилетку не кончил. Учился, работал, рыбу ловил, дрова пилил. Гаврош французский.

В войну где вы были с мамой?

В войну я был в Москве, а потом нас, писательских детей, вывезли в Чистополь - где Марина Цветаева покончила с собой. А в 44-м году пошел в Москве в школу, в Гороховском переулке у Земляного вала, где проучился до седьмого класса. Старая Москва, Разгуляй, Чаадаев там жил. Я еще помню немцев пленных, которые копали траншеи в саду Баумана, а мы им хлеб носили. В саду танцевали танго и фокстроты, пивные были, дешевые забегаловки с жутким пивом в разлив. Можно было и водки выпить. За хлебом очереди стояли жуткие. Церковь рядом была, а в ней склад какой-то. Мы все на крышу лазили - там икон было огромное количество, но нам они были ни к чему.

Отец как-то способствовал вашим занятиям рисованием?

Рисовать я рано начал, но в Тарусе особенно стал рисовать, это был для меня как наркотик. Когда я стал рисовать, то работал часов по пятнадцать, и с натурой, и так. Отец не участвовал, но очень меня поддерживал, давал классику, Рембрандта, копировать, чтобы понять композицию. Он не кончил институт, но сразу во мне что-то увидел, сказал, что сам так не умеет работать. Но и в нашей русской семье мамины дядьки были иконописцы. Я их никогда в жизни не видел, но мама с бабушкой рассказывали. И генетически это ремесло как-то пришло.

А остальные дети зернопромышленника по какой части?

Есть еврейские семьи, которые общаются, а есть - разлетаются. Вот у нас - такая. У меня два брата - один умер, другой жив, с 32-го года. Живет в Москве, но мы не общаемся. Хотя у меня тяга есть и я всегда готов открыть двери.

Аркадий Штейнберг говорил: «деревня - лучшая часть моей жизни».

Конечно. Так же, как я по полгода живу здесь. Он был почвенник по натуре, настоящий аристократ. Он не был интеллигентом, мог абсолютно спокойно общаться и с простыми людьми и с большими, в этом плане ему все равно было. И в этом я у него многому научился. У нас за столом сидел и дворник, и Тарковский. Не каждый ведь так за стол посадит. В этом плане, конечно, лагерь ему много дал.

Кто еще у отца за столом собирался?

Многие! Марк Бернес приезжал. Тарковский, Гордон Сашка. Казаков. Кто в Тарусе жил, те и приходили. Паустовский ходил - они дружили. Мы же на одной улице жили. Паустовский ему деньгами помогал. Он тогда был очень известный и богатый писатель.

Правда, что он за свои деньги гостиницу здесь построил?

Чепуха какая-то! Гостиницу здесь космонавты построили. Рейна, Глезера, Плавинского надо надвое делить. Воробьева особенно. В десять раз!

К Паустовскому действительно как к Толстому ездили?

Я сам видел это. И звал их «ходоками». Говорил: «Великий писатель земли русской, к вам ходоки приехали!». Действительно спрашивали совета, как жить - истинная правда. Девушки, мальчики. Создали культ. Но он честный писатель, его Бунин заметил, хотя это ничего не говорит. «Кара-Бугаз» 30-х годов у него хорошая вещь, хотя, конечно, он не Платонов и даже не Фадеев. Беседка его так и стоит. Галя поддерживает все как было при жизни старика. К нему приезжала Дилекторская, американцы какие-то. Он очень милый человек был. Всем помогал, очень доброжелательный был. А с другой стороны, кота его шлепнули на крыше, когда животных отстреливали. Тут в Тарусе такие нравы! Конечно, мы все испорчены вонючим совдеповским языком отношений. До сих пор пытаюсь от этого освободиться, а нет. А когда его хоронили, все было оцеплено гэбэшниками - что-то невероятное было.

ВЫСТАВКА

Одним из главных событий «оттепели» стало появление «Тарусских страниц».

Конечно. Я понимал, что это кусок истории, но все-таки литература была среднего класса. Кроме Цветаевой, Заболоцкого. «Тарусские страницы», конечно, открыли много молодых. Максимов там был напечатан, Володя Корнилов. Традиционный для советского искусства критический реализм. Литературное течение создавалось не вопреки времени, а благодаря. Благодаря оттепели появилась молодая компания, которая завоевывала площадку - Евтушенко, Ахмадулина, Вознесенский. В этом плане «Тарусские страницы», конечно, нормальный кусок культурной жизни. Сейчас их переиздали, говорят. Но, если сегодня рассматривать, только Цветаева и Заболоцкий выдержали испытание временем. Даже мой папа не выдержал, хотя это и была его единственная публикация как поэта. Я бы не стал эти стихи печатать, взял бы другие - но там была самоцензура. Как бы хотели и рыбку съесть и сесть на одно место. С другой стороны, все-таки имя Паустовского, возрождение того, что было связано с семьей Цветаевых в Тарусе - была жива еще дочка Цветаевой.

Надежда Яковлевна Мандельштам тоже жила здесь.

Очень хорошо ее помню - она была очень умна. Но ее даже судить нельзя - так она всего боялась. Мы ничего не боялись, поскольку не пережили ничего подобного. Тогда мы понимали, конечно, прекрасно, что такое совдеп вонючий и весь этот фашизм. Вот в этом плане мы были, конечно, свободны. Потому что даже мой папа, Паустовский, Балтер, не могли себе позволить сказать, что большевизм - это фашизм. А мы говорили. У нас был уже другой язык свободы. Не диссидентский, другой. Не помню, «Тарусские страницы» были раньше или позже тарусской выставки.

Которая стала первой выставкой неофициального искусства?

Наверное, да. Но, может, были и другие выставки? У Яковлева до этого работы были выставлены в каких-то институтах - тогда это возможно было. Выставка была в 61-м году, когда никаких нонконформистов не было. Слово «нонконформист» появилось в 70-м. И не думаю, что то, что было выставлено в этом Доме Культуры, было слишком авангардно. Я выставил пейзажи в духе Ван Гога. Воробьев в духе «Бубнового валета». Май Митурич выставился, но он был официальный художник. Галецкий приехал из Москвы с Мишкой Гробманом и Мишкой Однораловым. Привезли в папочке Яковлева, еще чего-то, и развесили без оформления. Все, во всяком случае, был фигуратив. Абстракции не было, абстракция возникла потом. Самоутверждаясь, авторы создавали страшный шум. Плюс отблеск славы «Тарусских страниц».

Чья была идея выставки?

Был Борис Прохорович Аксенов, мой приятель, рыбак, который здесь галерею потом создал. Я его с нежностью вспоминаю. По-моему, это его идея. Он говорит: «Давай выставку сделаем!». Был еще Толя Коновалов, умер уже. Он тоже был мой приятель, но потом мы разошлись. Он был москвич из хорошей семьи, но родителей расстреляли, и он попал в детдом. Его там воспитывали, а потом посадили по уголовной статье. Он с переломанным носом ходил - в лагере ему нос сломали. И он оказался на 101-м километре, в Тарусе. Талантливый художник, он работал в Доме Культуры шрифтовиком, художником-оформителем. Мы ходили вместе писали этюды. Потом я уехал в Москву, а он - в Алексин. Очень талантливый человек, но бескультурный. И папа провоцировал у него желание рисовать, побуждал к какой-то культурной деятельности. Что касается молодых художников, которые приехали, они поселились в бывшем доме пионеров, где церковь сейчас восстанавливается Петра и Павла. Они были студентами ВГИКа - Воробьев, Коровин, Володя Каневский, Вулох. Но так и остались вгиковцами - их до сих пор никто не знает.

По мемуару Воробьева, на открытие прибыли Кукрыниксы на ЗИЛе, Рихтер с Морозом на Лендровере, Юрий Казаков на телеге, а калужские журналисты прилетели на биплане.

Воробьеву, конечно, важно быть первопроходцем, но все было не так. Мороз действительно ездил на Лендровере, когда строил Рихтеру дачу в Ладыжино, но на выставку они не приезжали. Аэроплан действительно летал с того берега до Калуги, но журналисты приехали на машине. Да и какие они журналисты - Кобликов с Панченко во-первых были поэты калужские. В октябре статьи какие-то появились. Никаких Кукрыниксов я не помню, почему они должны были приехать? Мы были вообще неизвестные художники. Да и как они могли из Поленова проехать - на пароме? Казаков тоже на телеге не подъезжал. Он вообще в этом ничего не понимал. Любил выпить, на мотоцикле ездил, жил на даче у Юры Щербакова. Был официальный выездной писатель. Думаю, что никакой гитары, никакого Окуджавы и Хвостенко не было. Никаких кукрыниксов и аэропланов. А была пьянка. Там же выпили из граненых стаканчиков - и все. Пускай Валька не придумывает! Он мне говорил все время, что я забываю про эту выставку. Так эта выставка не имела никакого значения для культуры. Это наша личная бытовая история.

Но следующая громкая выставка только через шесть лет будет, в клубе «Дружба» на шоссе Энтузиастов!

Но клуб «Дружба» - все-таки типичная политическая акция с приглашением дипломатов. Я же Вальку и пригласил на шоссе Энтузиастов. Ее закрыли, а эту выставку никто не закрывал. Потом, кто про нас знал? О нас никто не знал, это было начало художественной жизни, не России как таковой, но Тарусы, нашей личной жизни. Можно сказать, мы проиллюстрировали оттепель, «Тарусские страницы».

Первую картину девушка за тридцать рублей купила? Или Паустовский?

Не было никаких девушек. Первую картину у меня купил покойный Игорь Можейко, он же фантаст Кир Булычев. Его привел Володя Стеценко. А у Паустовского любимый художник был Ромадин. Ниже среднего художник, академик и прочее. Мишка Ромадин - его сын. Но писатели вообще не очень понимают в искусстве. Редко кто понимает, чаще это люди, связанные с музыкой или архитекторы. Писатели глухи.

А как же физики, математики? Собирали, выставки делали по своим курчатовским институтам. Им ведь больше других было позволено, поскольку бомбу делали.

Физики, лирики. Мода такая была, продиктованная свободой оттепели. Целкова выставку сделали, коллекции Костаки. Им никто не мешал, пока позволено было. Сахаров, конечно, этим не занимался, а какой-нибудь академик Мигдал был собиратель искусств. Хотя я уверен, что он ничего не понимал в этом. Так и сейчас - врач по сердцу известный собирает. Но слава Богу - помогает художникам. Много таких было. Да и Костаки после войны начал собирать Айвазовского и Шишкина, потом собирал фарфор. Потом только его к русскому авангарду приучили. Он тоже не очень в нем разбирался. У него было много советников, Харджиев был, тот же Сарабьянов. Люди ведь знали, кто такой Малевич. И он все выкинул. Айвазовского сразу всего распродал. Он сам мне говорил, что «это говно надо продавать срочно». Авангард стоил копейки тогда, а он в комиссионных магазинах покупал картины с золотыми рамами.

КОСТАКИ

Где вы услышали про Костаки?

Достаточно было попасть туда Звереву, и уже кто-то другой рассказывал о нем захлебываясь. Костаки ведь хороший дядька был. Неплохой. Его личность и его деятельность много сделали для русской культуры и для художников другого языка, которых сейчас называют нонконформистами. И для русского авангарда, который никому не нужен был. Это правда. Он в Тарусу приезжал еще в 50-х годах, рыбу ловил. Мне один рыбак, который тогда работал бакенщиком, рассказывал: «Греки приезжали на джипе, а я их возил на острова в Ладыжино, браконьерничать». О, говорит, «они такие симпатичные были. Мы с ними выпили виски!». Так что Костаки тоже был связан с Тарусой. И он, конечно же, тоже жалел, что уехал.

Вы и вправду Явленского картину у артиста Щербакова нашли для него?

А как же! Они позвонили, когда бабушка умерла, Кира Абрамовна. Картина ей принадлежала, лично подаренная художником матери. Только они сказали Кандинский, а это Явленский оказался. Костаки купил. Двойной, на одном картоне с двух сторон, пейзаж с натуры. Не тарусский, мюнхенский - он ведь эмигрировал еще до революции. Он увез ее, по-моему. В Третьяковке я чего-то не вижу.

На парижской выставке «Фовизм» Явленский очень хорошо смотрелся.

Там и русские очень неплохо смотрелись, «Бубновый валет»! Я был даже удивлен, насколько хорошо. Очень хорошая выставка.

Костаки пришел к Шварцману, тот заломил дикую цену. А когда Костаки сказал: «Голубчик, да где ж я вам такие деньги возьму», ответил: «Кандинского своего продайте! Это ж говно!».

Неправда! Хотя у Мишки Шварцмана была мания величия, он был очень скромный. Такого не было - это чьи-то инсинуации. Он был очень скромен и очень ущемлен. Прослужил во флоте, трудяга большой, очень умный человек, он такого не мог сказать. Цену заломить мог. Филонов заломил миллион с американцев, но картину не продал. Это право художника.

Георгий Дионисыч был жадноват?

Как все настоящие коллекционеры, Костаки любил покупать дешево. И это нормально. Деньги у него были, он мог себе позволить валюту менять, водка бесплатная всегда была.

Его коллекция была открыта, туда мечтали попасть многие, сам он жил на широкую ногу, будучи иностранцем по паспорту. Может, не обошлось без органов?

У меня вообще есть такая концепция, что перестройку органы задумали. При Сталине просто к стенке бы поставили, а тут давали возможность художникам по иностранцам ходить, и в посольства, и по домам, и никто нас не трогал. Мы были на виду, а американцы книги передавали, за которые потом сажали. Интересное время было.

Довольно скоро Костаки охладел к современной живописи.

Он понял, что это бесперспективно без больших вложений. На это надо работать. А может, ему сказали: «Хватит, занимайся своим русским авангардом». Диму Краснопевцева он любил, он ведь крестный его дочерей. Нет, он художников любил, но интерес его все-таки был направлен на первый русский авангард.

МОСКВА

В Москву из Тарусы ездили часто?

Часто, а потом и переехал совсем. И здесь началась жизнь богемы. Мы действительно были богемой - нищие, краски ничего не стоили, воровали во ВГИКе или в Суриковском, где я работал лаборантом. Бесплатно - за бутылку можно было мешок притащить. Подрамники воровали. Подвала своего у меня не было. Я всегда дома работал, а в 70-м году купил мастерскую на Щелковской.

Суриковцы небось к Фаворскому в «Красный дом» ходили?

Это была целая школа - туда входили Голицын, Шаховской, Захаров, Красулин, Жилинский. Суриковские учились у Жилинского в классе - Назаренко, Нестерова. Модоров такой был, сокол сталинский. Это не такой открытый дом был, не просто так, закрытый клан Фаворского. Но с ними я не очень общался, больше с Колей Андроновым - он мне нравился и по-человечески очень хороший был. Жилинский художник неплохой, но такой догматик - строгий, нравственный, духовный. Для него это не только абстракция, разговоры, а он всегда такой.
Булатов пишет сейчас эссе под названием «Уроки Фаворского», «Встречи с Фальком» и т. д.
Булатов вообще ведь академист, пятерышник Суриковского института. Но, по-моему, он больше учился у американцев и у советского искусства. Тогда все Фалька любили, но Булатов - не Фальк. И не Ева Розенгольц какая-нибудь. Фальк и Тышлер были как свет из подполья. Я был на выставке Пикассо в 1956-м году. Но я человек с постепенным развитием, и как-то его не очень воспринял. Мне нравился ортодоксальный Пикассо, голубой период - а там разные периоды представлены были. Я к Малевичу-то подошел довольно поздно, уже в середине 70-х годов, когда стал его разрабатывать. Это ведь целая дисциплина с серьезной проблематикой.

В 1958-м в Москве появилась английский искусствовед Камилла Грей, а вскоре и ее книга «Великий эксперимент» - первая, посвященная русскому авангарду.

Камилла Грей приехала сюда специально ради этого, а стала женой Олега Прокофьева. А Олег, конечно, знал русский авангард через отца. Не только знал, но и великолепно говорил по-английски и по-испански, у них библиотека прекрасная была. Но Прокофьев так и не реализовался как художник, так же как и Слепян, который вообще бросил рисовать. Как и Злотников, который работал в Доме Литераторов оформителем и ругал всех нонконформистов.

Доходное место!

Очень!

Как тогда воспринималось появление людей из-за границы?

Как остров свободы! Мы ведь тоже распропагандированы были - вот какой важный иностранец, купил картину, все его рассаживали, жарили яичницу, ставили поллитру и тому подобное. Никто не говорил ни по-английски, ни по-французски, вообще ни на каком языке, кроме русского. Иностранец с трудом говорил по-русски, но зато важно подъезжал на мерседесе и увозил картину. Которая исчезала в никуда, зато появлялись какие-то деньги. Потом, когда стали среди иностранцев жить, поняли, что это такое. Дипломаты ведь не специалисты.

Для них это было вложением средств, а может, фрондой эдакой?

Все было взаимно. Во-первых, иностранец хотел из любопытства приехать к русскому. Он никогда на Западе не попадет в дом к художнику. Это практически невозможно. Во-вторых, как Георгий Дионисыч сказал: «Вот он сел за руль мерседеса, и едет важный». А кто он такой? Да просто чинуша мелкий. Но человек-то слаб! А потом было задание - дать денежек, поддержать всю эту богемную компанию. Они же тоже на идеологию работали. Что нормально. Конечно, попадались и ценители искусства, типа Махровых, но крайне редко. А так - разные люди были. Коллекций ведь много создано западниками, особенно в Латинскую Америку много уехало. Так ничего и не выплыло - не знаю почему.

Глезер подсчитал, что вывезено было триста тысяч работ!

Триста тысяч! Старик, а как же это возможно такое? Давай, скажем, возьмем даже пятьдесят художников, которых не было. Каждый художник, кроме Зверева, в месяц делает 4-5 работ. Это же бред. Как с русским авангардом. Сейчас говорят, что Малевич сделал тыщу двести работ. Нет, я думаю. Что за все время он сделал 500, ну 700. Все остальное - фальшивки. Поэтому Глезер и слал Доджу все, что только можно. Он же на содержании у Доджа был - первое время. А Нортон Додж - очень богатый человек.

А отчего он стал собирать русское, а не польское, к примеру, искусство?

Во-первых, он занимался русской экономикой. И он плохо, но по-русски говорит. А в Америке налоги списывают на культуру. Вот он и решил собирать искусство Советского Союза, не только русское, но и эстонцев, всех. Потом он музей построил.

Талочкин говорил, что в коллекции Доджа оказались сплошные подделки.

Додж ничего не видит. У него ни одного глаза нет! Консультанты его тоже ни хрена не понимают. Глезер, Колодзей, Ричард, еще одна мадам из Новосибирска поставляли ему картины. Он собирал 60-е годы, и художники начали рисовать, а подписывать шестидесятыми. Особенно ленинградские. Но они и фальшивки авангарда русского делали, и много чего еще. А Ричард работал шофером в американском консульстве в Санкт-Петербурге. И, естественно, возил оттуда картины. И Ричард очень много Доджу подсказывал.

Так Питер и стал столицей фальшивок!

В Израиле тоже фальшаки делают!

А как ленинградцы в Москве появились?

Первым появился у Рабина Рухин. А Рабин с Глезером - одна компания. Соседи. Они на Преображенке рядом жили - я их, между прочим, и свел. Потом они похожи друг на друга в плане интриг и в жизни. Рабин использовал Сашкино сумасшедствие, оба они задумали уезжать. Еще Комар и Меламид собирались уезжать, вот они и спланировали эту акцию бульдозерную. Глезер всех обзванивал, но я отказался - мне это абсолютно неинтересно было. Тем более комсомольскую деятельность Глезера я уже оценивал однозначно как большевизм наоборот.
продолжение http://dipart.livejournal.com/16662.html
Таруса, сентябрь 2003
Вадим Алексеев