Вечер прошел
Ожидаемо - то есть, с накладками.
Порадовало, что было много народу - человек 100, даже 150, стульев реально хватило не всем. Значит, круги по воде понемногу расходятся? Медленно, но все-таки расходятся...
Основная накладка - стихов прочитано было, к сожалению, немного и не так хорошо, как хотелось бы. Машины стихи сложно читать вслух, трудно найти нужную интонацию. Вечер начала некая поэтесса, имени которой я не запомнила, и начала с чтения довольно объемной подборки очень хороших стихов, которые, к сожалению, были погребены под совершенно неверным исполнением. Она их не читала, а мелодекламировала - с безумными интонациями, с какими-то даже подвываниями - так обычно плохие чтецы читают Цветаеву. Какое-нибудь "Солнце мое, я тебя никому не отдам". Но машины-то стихи ничем не напоминают цветаевские - ни ритмически, ни энергетически, ни интонационно. Вообще никак. Поэтому слышаеть строчки, как бы хранящие по сей день глуховатый звук машиного голоса, за серьезностью которого странным образом скрывалась всегда чуть ли не лукавая улыбка (как будто она всегда слегка подшучивала сама над собой, над собственным пафосом), в чужом, и совершенно не подходящем к нему исполнении, было довольно неприятно. Ухо резало. Выскочил взволнованный Анджей и чуть ли не прокричал, что машины стихи может читать правильно только она сама. И что ее стихи совершенно невостребованы вне этого зала. После чего непонятно было - то ли уже можно закругляться и уходить, то ли еще посидеть, для приличия. В общем,после такой эскапады вечер из поэтического как-то сам собой переродился в мемориальный, что было вполне ожидаемо, но все равно обидно - собирались-то из-за стихов, в первую очередь.
Ну , что выросло - то выросло. В следующий раз нужно лучше готовиться, особенно важно найти нормальнорго чтеца.
Хочу зафиксировать пару мыслей из того, о чем говорила я - чтобы не забыть вскорости.
Об аристократизме и педагогике.
Встреча с Марией Каменкович дала мне, кроме всего прочего, ясное понимание того, что люди не равны. И что это хорошо и правильно. Что только это неравенство и обеспечивает культурную эволюцию, с одной стороны, и культурную преемственность, с другой. Мы с Машей в первые годы нашего знакомства были категорически неравны. Маша была не просто выше меня - она была вообще не отсюда, из другого времени и пространства. Точнее, она была вне времени и, возможно, вне пространства. Я чувствовала себя рядом с ней как точка на плоскости рядом с картиной Рембранта. И, как ни странно, я не чувствовала себя при этом ни униженной, ни убогой. Я чувствовала только счастье от того, что мир не одномерный и не черно-белый, что он объемный и цветной. И что со временем я, хоть и точка на плоскости, вполне могу стать какой-никакой, а тоже вполне себе объемной картиной. Что давало мне такую уверенность? То, что Маша говорила со мной так, как если бы я УЖЕ была бы картиной, как если бы я УЖЕ понимала ее и могла поддержать разговор на ее уровне.
Она не нагибалась ко мне, не снисходила, не упрощала ничего специально для тех, кто в танке - она общалась со мной, как с равной, и в этом был потрясающий стимул для роста во все стороны.
Собственно, тогда я и поняла, что неравенство - это прекрасно. Что если бы люди на самом деле были бы равны. так, как твердили и твердят до сих пор левые всех мастей и толков, никакой прогресс и никакие изменения не были бы возможны вообще. Движение вперед возможно, только если есть ориентир, есть, куда двигаться, к чему стремиться. Я тянулась к Маше, стремилась за ней, надеялась хоть когда-нибудь вырасти в ее рост - и это стремление и приводило меня в движение. Она посеяла во мне семена вечной жизни - а когда они проросли, я оказалась способной видеть мир ее глазами - так, как если бы она до сих пор была здесь, в этом мире, и по- прежнему жила бы на Васильевском острове, а я по-прежнему следила бы зачарованно за причудливыми изгибами ее мысли, всегда неожиданной, живой и острой, как бритва. Беседы с Машей научили меня всему - пониманию поэзии и живописи, музыки и кулинарии, богословских текстов и английского юмора - всего, о чем она говорила со мной невзначай, как бы между прочим. Это и есть настоящая педагогика. Она передала мне не какие-то конкретные знания, а самое себя - при том, что вряд ли делала это специально. Но ей удалось сделать невзначай то, на что целые Министерства Образования во всем своем составе не способны категорически. Она научила меня всему, не уча ничему. Вот такой необычный у меня был опыт анскулинга. Только вот не знаю, кто еще, кроме нее, способен на такие чудеса.
Из этого я делаю вывод, что настоящая педагогика всегда аристократична, то есть должна предполагать критический перепад высот между учеником и учителем. Но перепад не низводящий, не унижающий, а , наоборот, восхищающий и возвышающий.
Хорошо, что я смогла понять эту мысль, теперь нужно думать. как ее воплотить.
Порадовало, что было много народу - человек 100, даже 150, стульев реально хватило не всем. Значит, круги по воде понемногу расходятся? Медленно, но все-таки расходятся...
Основная накладка - стихов прочитано было, к сожалению, немного и не так хорошо, как хотелось бы. Машины стихи сложно читать вслух, трудно найти нужную интонацию. Вечер начала некая поэтесса, имени которой я не запомнила, и начала с чтения довольно объемной подборки очень хороших стихов, которые, к сожалению, были погребены под совершенно неверным исполнением. Она их не читала, а мелодекламировала - с безумными интонациями, с какими-то даже подвываниями - так обычно плохие чтецы читают Цветаеву. Какое-нибудь "Солнце мое, я тебя никому не отдам". Но машины-то стихи ничем не напоминают цветаевские - ни ритмически, ни энергетически, ни интонационно. Вообще никак. Поэтому слышаеть строчки, как бы хранящие по сей день глуховатый звук машиного голоса, за серьезностью которого странным образом скрывалась всегда чуть ли не лукавая улыбка (как будто она всегда слегка подшучивала сама над собой, над собственным пафосом), в чужом, и совершенно не подходящем к нему исполнении, было довольно неприятно. Ухо резало. Выскочил взволнованный Анджей и чуть ли не прокричал, что машины стихи может читать правильно только она сама. И что ее стихи совершенно невостребованы вне этого зала. После чего непонятно было - то ли уже можно закругляться и уходить, то ли еще посидеть, для приличия. В общем,после такой эскапады вечер из поэтического как-то сам собой переродился в мемориальный, что было вполне ожидаемо, но все равно обидно - собирались-то из-за стихов, в первую очередь.
Ну , что выросло - то выросло. В следующий раз нужно лучше готовиться, особенно важно найти нормальнорго чтеца.
Хочу зафиксировать пару мыслей из того, о чем говорила я - чтобы не забыть вскорости.
Об аристократизме и педагогике.
Встреча с Марией Каменкович дала мне, кроме всего прочего, ясное понимание того, что люди не равны. И что это хорошо и правильно. Что только это неравенство и обеспечивает культурную эволюцию, с одной стороны, и культурную преемственность, с другой. Мы с Машей в первые годы нашего знакомства были категорически неравны. Маша была не просто выше меня - она была вообще не отсюда, из другого времени и пространства. Точнее, она была вне времени и, возможно, вне пространства. Я чувствовала себя рядом с ней как точка на плоскости рядом с картиной Рембранта. И, как ни странно, я не чувствовала себя при этом ни униженной, ни убогой. Я чувствовала только счастье от того, что мир не одномерный и не черно-белый, что он объемный и цветной. И что со временем я, хоть и точка на плоскости, вполне могу стать какой-никакой, а тоже вполне себе объемной картиной. Что давало мне такую уверенность? То, что Маша говорила со мной так, как если бы я УЖЕ была бы картиной, как если бы я УЖЕ понимала ее и могла поддержать разговор на ее уровне.
Она не нагибалась ко мне, не снисходила, не упрощала ничего специально для тех, кто в танке - она общалась со мной, как с равной, и в этом был потрясающий стимул для роста во все стороны.
Собственно, тогда я и поняла, что неравенство - это прекрасно. Что если бы люди на самом деле были бы равны. так, как твердили и твердят до сих пор левые всех мастей и толков, никакой прогресс и никакие изменения не были бы возможны вообще. Движение вперед возможно, только если есть ориентир, есть, куда двигаться, к чему стремиться. Я тянулась к Маше, стремилась за ней, надеялась хоть когда-нибудь вырасти в ее рост - и это стремление и приводило меня в движение. Она посеяла во мне семена вечной жизни - а когда они проросли, я оказалась способной видеть мир ее глазами - так, как если бы она до сих пор была здесь, в этом мире, и по- прежнему жила бы на Васильевском острове, а я по-прежнему следила бы зачарованно за причудливыми изгибами ее мысли, всегда неожиданной, живой и острой, как бритва. Беседы с Машей научили меня всему - пониманию поэзии и живописи, музыки и кулинарии, богословских текстов и английского юмора - всего, о чем она говорила со мной невзначай, как бы между прочим. Это и есть настоящая педагогика. Она передала мне не какие-то конкретные знания, а самое себя - при том, что вряд ли делала это специально. Но ей удалось сделать невзначай то, на что целые Министерства Образования во всем своем составе не способны категорически. Она научила меня всему, не уча ничему. Вот такой необычный у меня был опыт анскулинга. Только вот не знаю, кто еще, кроме нее, способен на такие чудеса.
Из этого я делаю вывод, что настоящая педагогика всегда аристократична, то есть должна предполагать критический перепад высот между учеником и учителем. Но перепад не низводящий, не унижающий, а , наоборот, восхищающий и возвышающий.
Хорошо, что я смогла понять эту мысль, теперь нужно думать. как ее воплотить.