О реанимации
Немного текста о российских и украинских реанимациях.
в реанимации я лежала сама. Мне было скучно, страшно, одиноко, но я была взрослой девочкой, поэтому мирилась. Я думала, что мне еще повезло. Вот трехлетний малыш рядом - тот непрерывно плачет и зовет маму. Поэтому ему колют успокаивающее и он спит. Перед обходом начмеда успокаивающие колют всем неспокойным (то есть маленьким) и в отделении несколько часов очень тихо. А потом они просыпаются и снова протяжное "мамааааааа" по отделению. Поэтому я не плакала. И маму не просила. Я просто тихо ненавидела это место. И думала о том, что, когда выйду отсюда, я скажу родителям: "Никогда больше! Лучше я умру, но не смейте меня больше отдавать туда!".[...]
я до сих пор вспоминаю свою первую взрослую реанимацию как один из самых счастливых эпизодов того периода. Там мне не говорили, что я взрослая, поэтому должна все терпеть. Там при мне не обсуждали мои мрачные прогнозы (ну, когда знали, что я слышу). А еще там не было постоянного плача "мамаааааа", поэтому было легче спать, да и подвывать за компанию не возникало соблазна. Тогда я уже знала, что жизнь после реанимации существует, и если я не умру от очередного обострения болезни, то вернусь в неврологию. К маме. И с папой я буду видеться.[...]
Сейчас мне 29 лет. И я панически, до истерик боюсь реанимаций. В родительском доме нигде нет кафеля - потому что кафель ассоциируется у меня с реанимацией и меня накрывает паника. У меня дома полный набор реанимационного оборудования. Даже аппарат ИВЛ. Для того, чтобы, даже потеряв способность дышать, можно было бы не ехать в реанимацию. Потому что реанимация - это привязанные руки и остановившиеся часы. И одиночество. Полное, беспросветное, безнадежное одиночество.
***
Этого мальчика зовут Кирилл. Он живет в медицинской тюрьме уже два года, с рождения. За первые три месяца жизни ему разрешили встречу с мамой всего два раза на пять минут. За два года жизни встречу с бабушкой и дедушкой не разрешили ни разу. Бабушка с дедушкой знают своего внука только по фото.[...]
Послабление режима ареста случилось, когда Кирилла перевели из детской медицинской тюрьмы во взрослую. Теперь Кирилл живет во взрослой реанимации, один ребенок в огромном зале среди взрослых голых людей. Зато там ухаживать за ребенком разрешают маме.
І бонусом як щось більш веселе
Меня восхищает и вызвает безмерное уважение во многих соотечественниках способность находить опору в самимх себе, сохранять верность себе там, где это в принципе кажется невозможным.
Все бесполезно, никто не оценит, ничего не получится, а то, что получится -- уничтожат, короче, давай, выпей море.
"Ну, что ж, -- сказала одна из участниц прошлых групп, -- возьму свою пипетку наперевес и пойду вычерпывать море". И группа в ответ грохнула хохотом.
Это про то же: способность еще и поржать от души над собой и своим вынужденым героизмом. А иногда помолчать или поплакать, пожалеть себя и друг друга -- но не выпуская верной пипетки из рук.
в реанимации я лежала сама. Мне было скучно, страшно, одиноко, но я была взрослой девочкой, поэтому мирилась. Я думала, что мне еще повезло. Вот трехлетний малыш рядом - тот непрерывно плачет и зовет маму. Поэтому ему колют успокаивающее и он спит. Перед обходом начмеда успокаивающие колют всем неспокойным (то есть маленьким) и в отделении несколько часов очень тихо. А потом они просыпаются и снова протяжное "мамааааааа" по отделению. Поэтому я не плакала. И маму не просила. Я просто тихо ненавидела это место. И думала о том, что, когда выйду отсюда, я скажу родителям: "Никогда больше! Лучше я умру, но не смейте меня больше отдавать туда!".[...]
я до сих пор вспоминаю свою первую взрослую реанимацию как один из самых счастливых эпизодов того периода. Там мне не говорили, что я взрослая, поэтому должна все терпеть. Там при мне не обсуждали мои мрачные прогнозы (ну, когда знали, что я слышу). А еще там не было постоянного плача "мамаааааа", поэтому было легче спать, да и подвывать за компанию не возникало соблазна. Тогда я уже знала, что жизнь после реанимации существует, и если я не умру от очередного обострения болезни, то вернусь в неврологию. К маме. И с папой я буду видеться.[...]
Сейчас мне 29 лет. И я панически, до истерик боюсь реанимаций. В родительском доме нигде нет кафеля - потому что кафель ассоциируется у меня с реанимацией и меня накрывает паника. У меня дома полный набор реанимационного оборудования. Даже аппарат ИВЛ. Для того, чтобы, даже потеряв способность дышать, можно было бы не ехать в реанимацию. Потому что реанимация - это привязанные руки и остановившиеся часы. И одиночество. Полное, беспросветное, безнадежное одиночество.
***
Этого мальчика зовут Кирилл. Он живет в медицинской тюрьме уже два года, с рождения. За первые три месяца жизни ему разрешили встречу с мамой всего два раза на пять минут. За два года жизни встречу с бабушкой и дедушкой не разрешили ни разу. Бабушка с дедушкой знают своего внука только по фото.[...]
Послабление режима ареста случилось, когда Кирилла перевели из детской медицинской тюрьмы во взрослую. Теперь Кирилл живет во взрослой реанимации, один ребенок в огромном зале среди взрослых голых людей. Зато там ухаживать за ребенком разрешают маме.
І бонусом як щось більш веселе
Меня восхищает и вызвает безмерное уважение во многих соотечественниках способность находить опору в самимх себе, сохранять верность себе там, где это в принципе кажется невозможным.
Все бесполезно, никто не оценит, ничего не получится, а то, что получится -- уничтожат, короче, давай, выпей море.
"Ну, что ж, -- сказала одна из участниц прошлых групп, -- возьму свою пипетку наперевес и пойду вычерпывать море". И группа в ответ грохнула хохотом.
Это про то же: способность еще и поржать от души над собой и своим вынужденым героизмом. А иногда помолчать или поплакать, пожалеть себя и друг друга -- но не выпуская верной пипетки из рук.