Цена ошибки
Из “поУчительного”.
К одиннадцати годам я успела добраться до какого-то там класса фортепьяно посредственной музыкальной студии, бросить коньки, недолго походить в кружок современного танца, определиться в группу лечебной физкультуры при детской поликлинике и перейти с едва заслуженных троек на хмурые четверки по инглишу в школе с уклоном. Меня нельзя было назвать нерадивой или тупой, но с еще меньшим основанием меня можно было назвать яркой и талантливой. Школу я, по многим причинам, не любила (нелюбовь распространялась и на английский), лечебной физкультуре была благодарна за освобождение от уроков физкультуры обычной, музыкалку же терпела: “могу копать, могу и не копать”. Увлечение у меня было одно: сидеть в одиночестве дома и читать книжки, грызя ржаные сухарики. ( Делаются в духовке за двадцать минут, за пять минут до готовности присыпать солью.)
На этом фоне предложение одной маминой знакомой походить в художественный кружок прозвучало неожиданно... но привлекательно.
Знакомая эта была очень интересная и обаятельная дама, вращавшаяся в каких-то там около-музыкальных, при-художественных, вокруг-театральных и в целом альтернативных кругах. Мои очень отличные от нее родители познакомились с ней через мою тетушку. Помимо интересных связей у дамы этой была активная жизненная позиция и дочка Катя, младше меня года два. С Катей мы, встречаясь на тетушкиных днях рождениях, почти дружили - дружить по-настоящему мешала разница в возрасте.
Как оказалось, кружок этот открыла молодая пара, оба художники, и им срочно нужны были ученики. Кружок для детей был условием предоставления им помещения под мастерскую, от щедрот то ли райисполкома то ли худкомитета. Располагалось все это - и мастерская и комната для кружка - на первом этаже жилой многоэтажки, и выглядело бедно: стены покрашеные унылой зеленой краской, облупленный пол, ржавые трубы в туалете, колченогие стулья, старые, изрисованные шариковой ручкой мольберты...
Тем не менее, сходив туда из любопытства первый раз, вместе с Катей, я однозначно решила остаться. И в течение последующих трех месяцев не пропустила ни одного занятия, даже в самые лютые морозы или дождливые дни, а один раз даже притащилась с температурой.
Дело в том, что я совершенно влюбилась в обоих учителей.
К большому сожалению, я не помню, уже давно не помню их фамилию, и потому совершенно бесполезно пытаться искать их в интернете. Я не могу сказать, были ли они талантливыми художниками - они как-то показывали нам свои работы, но я была слишком юная, чтобы оценить. (Конечно, в тот момент я воображала, что прекрасно разбираюсь в искусстве, но вот беда - не запомнила ничего) Я даже не помню их имена, кажется, у него было что-то в народном духе, типа Алесь или Ясь, а у нее какое-то созвучное, может Александра, может Алина. Может и Янина, как в песне. Но не поручусь. Я гораздо лучше помню, как они выглядели - он был высокий, стройный, со светлыми почти до плеч волосами и, кажется, даже голубоглазый. Такой классический белорус, хоть сейчас одевай на него вышиваную рубаху, венок из васильков и снимай пастораль про кошение канюшины. Она же была невысокая, ладная и чернявая, с темными красивыми глазами и очень ласковым голосом. Все занятия они вели вместе и очень слаженно. Заканчивали друг за другом фразы.
Детей в кружке было человек десять-двенадцать, возраст - от восьми до двенадцати лет, то есть я была из самых старших. С самого начала у студии не было цели ориентировать нас на карьеру в искусстве, научить профессионально рисовать. Скорее, это был такой кружок для развлечения, общения и “раскрытия творческого потенциала детей”. И до чего же мне это нравилось. Алесь и Александра не были опытными учителями, но занятия, меня “захапiлi” ( это белорусское слово, я думаю, оно лучше всего передает мои ощущения). По-русски: я закружилась в вихре восторга.
Я пересказывала родителям, родственникам и зевающим одноклассницам содержание всех занятий от начала и до последнего, а следующий раз - по новой, нанизав на нитку огромного детского счастья очередную яркую бусину. На первом мы рисовали шар и пирамиду, меня похвалили, на втором вазы с цветами, я рисовала пионы, на третьем мы размазывали как попало краску по бумаге, складывали бумагу пополам, а потом раскладывали и получались бабочки! и цветы! и закат! А еще Алесь сказал мне что краску можно размазывать не только кисточкой, а чем угодно, да хоть крышкой от гуаши, и показал как, и я вдруг углядела в этих странных серых силуэтах лошадей, прорисовала их карандашом, назвала романтично “Табун”. Правда, Катина мама, которая пришла нас обеих забирать в тот вечер, сказала “Ой, какие славные поросятки!”, но художница (почти) не обиделась.
А потом несколько уроков мы делали карнавальные маски из папье-маше, я сделала Пирата, а потом “литографию”, а потом автопортрет, а потом это, а потом вот это, а потом.... ради этого “потом” я и пишу, речь впереди.
Я никогда не увлекалась рисованием, ни до того года, ни после. И не жалею об этом. Я не зарыла талант, ибо нельзя зарыть то, чего не имеешь. Даже когда я ходила в эту студию, я понимала, что значительных способностей у меня нет. Хотя меня все время хвалили. В какой-то мере у меня получалось даже лучше, чем у остальных кружковцев, просто потому, что я была из самых старших. У меня сложилась репутация “умненькой”, не лидера, а “независимого авторитетного эксперта”, я купалась в волнах уверенности в себе, как в ласковом море ( я до сих пор сознательно и подсознательно стремлюсь именно к такому положению во всех сферах). Подозреваю, что не только я, но и остальные дети ходили туда не для того, чтобы научиться правильно рисовать, а потому, что там было интересно и весело. Мы всегда смеялись и всегда говорили друг другу только хорошее, а Алесь и Александа рассказывали нам что-нибудь увлекательное и помогали. Противная школа мне ничего этого не давала - в школе я не была ни умненькой, ни популярной, в школе меня редко хвалили, а если и случались интересные уроки, то настроение на раз плюнуть могли испортить грубые одноклассники. В поликлинике на лечебной физкультуре компания была намного приятнее, но сами занятия были скучными: ручки вверк, носочечки тянем, легли на пол, пошли велосипедик - скукотищща. В музыкалке же я вообще была один на один с учителкой, которая нудела про пальчики и легато в никаких этюдах Шуберта. А вот в кружке все было идеально, идеальнее быть не могло. То есть, идеальнее было бы - каждый день. Или хотя бы через день. А было всего лишь раз в неделю, и я не могла представить себе вторники без моей обожаемой студии.
Пока однажды два раза подряд, занятия оказались не такими уж интересными...
Одним февральским вечером нас было как-то совсем мало. Гриппы, простуды, да просто слякотная погода отбила интерес у многих кружковцев. Но, разумеется, не у меня.
Поставив перед нами мольберты, Алесь с Александрой сказали, что сегодня мы будем развивать четкость руки - рисовать без линейки шахматную доску, потом заштриховывать. Такое техническое задание меня сильно разочаровало, но мы с Катей поставили мольберты рядом и весь урок не столько рисовали, сколько хихикали, перебрасываясь то резинкой, то глупыми шуточками.
За Катей мама пришла в тот вечер пораньше, остальных тоже как-то рано стали разбирать, Алесь и Александра их провожали, разговаривали с родителями... Я улучила минутку, когда на меня никто не обращал внимания, села к Катиной неоконченной шахматной доске и написала в десятке клеточек исключительно остроумное “Катька - бяка”, “Катька - кака”. ( Я, кажется, упоминала, что числилась в кружке “умненькой?” Вот и подтверждение. ) Исторической справедливости ради, я написала это карандашом и только в тех клеточках, которые впоследствие должны были быть заштрихованы. После чего, довольная собой, я отправилась с мамой домой, представляя, как Катя будет смеяться, обнаружив мой сюрприз.
На следующем занятии, однако, наши неоконченные шахматные доски были с мольбертов куда-то убраны, а вместо них висели новые куски ватмана. Детей в тот вечер был куда больше, чем в предыдущий раз, Катя тоже была. Наши учителя стали рассказывать нам про Джузеппе Арчимбольдо, художника, который составлял портреты из живой и неживой природы - овощей, фруктов, корней деревьев. Показали несколько иллюстраций. И затем предложили нам нарисовать что-то в том же духе.
Это занятие было гораздо увлекательнее предыдущих, но у меня работа сразу не заладилась. Сказалось, наконец, отсутствие художественного таланта. Сначала я долго думала, потом, ничего не придумав, пошла по накатанному пути - начала рисовать какую-то дурацкую принцессу. Глаза и губы у нее были из лепестков, в ушах сережки-вишенки, а больше я ничего не могла придумать: из чего голова? из чего шея? Принцесса зияла пустыми белыми щеками. В это же время у других работа кипела, я видела, что у них были смелые решения, например, голова лося из груши, гротескный дядинька из ботинок. Я в десятый раз перерисовывала глупой принцессе губы, недовольная собой. В этот момент, надо же такому было случиться, к моему мольберту подошла Александра и посоветовала что-то подправить. Я, на волне раздражения, ответила ей что-то вроде “Я же не закончила еще, не надо тут сейчас подправлять!”. Это прозвучало неожиданно резко - но я совсем не хотела быть резкой, я не злилась на нее, я злилась исключительно на себя! Ее же я обожала и совсем не хотела ей грубить, слова сами вылетели, а голос мне вообще изменил. Однако Александра этого не поняла... Вместо того, чтобы спустить все на тормозах, она решила, что я, видимо, из спокойной и приятной девочки превращаюсь в дерзкую, и если меня вовремя не остановить, то я совсем зарвусь. Она посмотрела на меня очень строго и сказала “..., что это за тон?” Никогда до этого она не разговаривала со мной таким голосом. Меня это царапнуло, и стало очень неловко - и за себя и за нее. Я что-то невнятно пробурчала про то, что просто хотела сказать, что не закончила. Но извиниться не извинилась. Вместо этого понадеялась, что неприятный инцидент исчерпан, и решила поскорей поскорей о нем забыть, и конечно, я впредь буду хорошей и вежливой.
Однако Александра отошла от меня к мужу, они несколько минут о чем-то там тихо совещались и вдруг Алесь поднялся и сказал, что хочет рассказать нам всем что-то важное. Он начал говорить об уважении одного художника к работе другого и то, что нельзя портить чужие работы, потому что это плохо, есть даже слово для этого “вандализм” ... затем нагнулся и достал из большой папки Катину незаконченную шахматную доску - с моими “Катька-бяками” во всей красе! Они вместе с Александрой очень слаженно заговорили о том, что, наверное, я так хотела пошутить, но это нехорошая шутка, Кате ведь не очень приятно видеть, что ее работу испортили. Катя, как и все остальные, весело смеялась. Я улыбалась. В конце меня попросили больше так не делать. Я пообещала, что больше не буду, все еще посмеялись и продолжили рисовать, и скоро уже был конец занятия.
В тот вечер за мной пришел папа, я попрощалась со всеми как обычно, только, наверное, поспешнее, чем обычно. Мы уходили от подъезда все дальше, папа спрашивал меня, как прошел день, а я не могла говорить. Дорога долго шла через темные дворы и это было очень хорошо, потому что у меня по щекам катились слезы, но папа этого не мог видеть. Я бурчала односложно “никак дела”, “ничего не делали”, потому что при более длинных ответах слезы были бы слышны. Папа сердился: ”Ну что ты за ребенок такой! Старец Приугрюмище!” (Это из баллады “Василий Буслаевич”, у меня была книжка с палехскими иллюстрациями ) “Вон все дети расходятся веселые, с родителями щебечут, а ты со мной даже не поговоришь!” Я молчала. У меня очень хороший папа. К тому времени, как мы вышли на освещенную улицу Горького, слезы успели подсохнуть. Дома я весь остаток вечера молча сидела в кресле. Мама спрашивала “Доченька, что-то случилось, ты какая-то грустная совсем?” Я говорила “Нет, ничего”.
Я говорила “ничего” до следующего вторника, а во вторник вечером я сказала “Мне что-то не хочется идти сегодня на кружок, я устала.”. А в следующий вторник: “Я больше не хочу туда ходить, мне надоело.”. Разумеется, мое решение было принято ровно за две недели до этих слов.
Я долго отказывалась говорить родителям о причинах. Эти было совсем не в моем характере, потому что обычно мне удавалось отмалчиваться перед мамой не больше пяти минут. В этом же случае мама почувствовала что-то серьезное, наверное, она почувствовала что это решение для меня - акт воли . Однако же, по прошествии месяца она все-таки добилась объяснения, сказав “Меня спрашивает твоя тетушка, меня спрашивает Катина мама, они обе звонят и уговаривают меня объяснить тебе, что ты зря обиделась, что тебя никто не хотел расстроить, а я даже не знаю, о чем идет речь, и что там случилось, пожалуйста, расскажи мне.” Тогда я ей описала произошедшее, и мама сказала: "Это твое решение и как ты решила, так пусть и будет." И все.
Хотя нет, не все. После этого мне звонила Катина мама, мне звонила моя тетушка. С уговорами. Тетушка мне говорила “Подумай, что тебе важнее: твоя обида или научиться рисовать?”
Мне трудно было объяснить ей, что мне была важнее моя обида, потому что рисование как таковое меня никогда не интересовало.
Катина мама мне говорила “Ведь тебе же нравилось туда ходить, мы все видели, как тебе нравилось. Почему же ты не хочешь возобновить?” Я не могла ей объяснить, что прошлого не вернешь, что склеенная из черепков чашка - никчемный уродец.
Мне даже позвонила Александра. Александре я торопливо солгала, что я вовсе и не обиделась, что они были совершенно правы, нет, нет, все хорошо, но я устала, у меня в школе много уроков, куча домашних заданий, и я больше не успеваю к ним ходить. Может быть попробую как-нибудь, но скорее всего нет. То есть точно нет.
Говорить все это было неожиданно легко - ведь я их с Алесем больше не любила.
К одиннадцати годам я успела добраться до какого-то там класса фортепьяно посредственной музыкальной студии, бросить коньки, недолго походить в кружок современного танца, определиться в группу лечебной физкультуры при детской поликлинике и перейти с едва заслуженных троек на хмурые четверки по инглишу в школе с уклоном. Меня нельзя было назвать нерадивой или тупой, но с еще меньшим основанием меня можно было назвать яркой и талантливой. Школу я, по многим причинам, не любила (нелюбовь распространялась и на английский), лечебной физкультуре была благодарна за освобождение от уроков физкультуры обычной, музыкалку же терпела: “могу копать, могу и не копать”. Увлечение у меня было одно: сидеть в одиночестве дома и читать книжки, грызя ржаные сухарики. ( Делаются в духовке за двадцать минут, за пять минут до готовности присыпать солью.)
На этом фоне предложение одной маминой знакомой походить в художественный кружок прозвучало неожиданно... но привлекательно.
Знакомая эта была очень интересная и обаятельная дама, вращавшаяся в каких-то там около-музыкальных, при-художественных, вокруг-театральных и в целом альтернативных кругах. Мои очень отличные от нее родители познакомились с ней через мою тетушку. Помимо интересных связей у дамы этой была активная жизненная позиция и дочка Катя, младше меня года два. С Катей мы, встречаясь на тетушкиных днях рождениях, почти дружили - дружить по-настоящему мешала разница в возрасте.
Как оказалось, кружок этот открыла молодая пара, оба художники, и им срочно нужны были ученики. Кружок для детей был условием предоставления им помещения под мастерскую, от щедрот то ли райисполкома то ли худкомитета. Располагалось все это - и мастерская и комната для кружка - на первом этаже жилой многоэтажки, и выглядело бедно: стены покрашеные унылой зеленой краской, облупленный пол, ржавые трубы в туалете, колченогие стулья, старые, изрисованные шариковой ручкой мольберты...
Тем не менее, сходив туда из любопытства первый раз, вместе с Катей, я однозначно решила остаться. И в течение последующих трех месяцев не пропустила ни одного занятия, даже в самые лютые морозы или дождливые дни, а один раз даже притащилась с температурой.
Дело в том, что я совершенно влюбилась в обоих учителей.
К большому сожалению, я не помню, уже давно не помню их фамилию, и потому совершенно бесполезно пытаться искать их в интернете. Я не могу сказать, были ли они талантливыми художниками - они как-то показывали нам свои работы, но я была слишком юная, чтобы оценить. (Конечно, в тот момент я воображала, что прекрасно разбираюсь в искусстве, но вот беда - не запомнила ничего) Я даже не помню их имена, кажется, у него было что-то в народном духе, типа Алесь или Ясь, а у нее какое-то созвучное, может Александра, может Алина. Может и Янина, как в песне. Но не поручусь. Я гораздо лучше помню, как они выглядели - он был высокий, стройный, со светлыми почти до плеч волосами и, кажется, даже голубоглазый. Такой классический белорус, хоть сейчас одевай на него вышиваную рубаху, венок из васильков и снимай пастораль про кошение канюшины. Она же была невысокая, ладная и чернявая, с темными красивыми глазами и очень ласковым голосом. Все занятия они вели вместе и очень слаженно. Заканчивали друг за другом фразы.
Детей в кружке было человек десять-двенадцать, возраст - от восьми до двенадцати лет, то есть я была из самых старших. С самого начала у студии не было цели ориентировать нас на карьеру в искусстве, научить профессионально рисовать. Скорее, это был такой кружок для развлечения, общения и “раскрытия творческого потенциала детей”. И до чего же мне это нравилось. Алесь и Александра не были опытными учителями, но занятия, меня “захапiлi” ( это белорусское слово, я думаю, оно лучше всего передает мои ощущения). По-русски: я закружилась в вихре восторга.
Я пересказывала родителям, родственникам и зевающим одноклассницам содержание всех занятий от начала и до последнего, а следующий раз - по новой, нанизав на нитку огромного детского счастья очередную яркую бусину. На первом мы рисовали шар и пирамиду, меня похвалили, на втором вазы с цветами, я рисовала пионы, на третьем мы размазывали как попало краску по бумаге, складывали бумагу пополам, а потом раскладывали и получались бабочки! и цветы! и закат! А еще Алесь сказал мне что краску можно размазывать не только кисточкой, а чем угодно, да хоть крышкой от гуаши, и показал как, и я вдруг углядела в этих странных серых силуэтах лошадей, прорисовала их карандашом, назвала романтично “Табун”. Правда, Катина мама, которая пришла нас обеих забирать в тот вечер, сказала “Ой, какие славные поросятки!”, но художница (почти) не обиделась.
А потом несколько уроков мы делали карнавальные маски из папье-маше, я сделала Пирата, а потом “литографию”, а потом автопортрет, а потом это, а потом вот это, а потом.... ради этого “потом” я и пишу, речь впереди.
Я никогда не увлекалась рисованием, ни до того года, ни после. И не жалею об этом. Я не зарыла талант, ибо нельзя зарыть то, чего не имеешь. Даже когда я ходила в эту студию, я понимала, что значительных способностей у меня нет. Хотя меня все время хвалили. В какой-то мере у меня получалось даже лучше, чем у остальных кружковцев, просто потому, что я была из самых старших. У меня сложилась репутация “умненькой”, не лидера, а “независимого авторитетного эксперта”, я купалась в волнах уверенности в себе, как в ласковом море ( я до сих пор сознательно и подсознательно стремлюсь именно к такому положению во всех сферах). Подозреваю, что не только я, но и остальные дети ходили туда не для того, чтобы научиться правильно рисовать, а потому, что там было интересно и весело. Мы всегда смеялись и всегда говорили друг другу только хорошее, а Алесь и Александа рассказывали нам что-нибудь увлекательное и помогали. Противная школа мне ничего этого не давала - в школе я не была ни умненькой, ни популярной, в школе меня редко хвалили, а если и случались интересные уроки, то настроение на раз плюнуть могли испортить грубые одноклассники. В поликлинике на лечебной физкультуре компания была намного приятнее, но сами занятия были скучными: ручки вверк, носочечки тянем, легли на пол, пошли велосипедик - скукотищща. В музыкалке же я вообще была один на один с учителкой, которая нудела про пальчики и легато в никаких этюдах Шуберта. А вот в кружке все было идеально, идеальнее быть не могло. То есть, идеальнее было бы - каждый день. Или хотя бы через день. А было всего лишь раз в неделю, и я не могла представить себе вторники без моей обожаемой студии.
Пока однажды два раза подряд, занятия оказались не такими уж интересными...
Одним февральским вечером нас было как-то совсем мало. Гриппы, простуды, да просто слякотная погода отбила интерес у многих кружковцев. Но, разумеется, не у меня.
Поставив перед нами мольберты, Алесь с Александрой сказали, что сегодня мы будем развивать четкость руки - рисовать без линейки шахматную доску, потом заштриховывать. Такое техническое задание меня сильно разочаровало, но мы с Катей поставили мольберты рядом и весь урок не столько рисовали, сколько хихикали, перебрасываясь то резинкой, то глупыми шуточками.
За Катей мама пришла в тот вечер пораньше, остальных тоже как-то рано стали разбирать, Алесь и Александра их провожали, разговаривали с родителями... Я улучила минутку, когда на меня никто не обращал внимания, села к Катиной неоконченной шахматной доске и написала в десятке клеточек исключительно остроумное “Катька - бяка”, “Катька - кака”. ( Я, кажется, упоминала, что числилась в кружке “умненькой?” Вот и подтверждение. ) Исторической справедливости ради, я написала это карандашом и только в тех клеточках, которые впоследствие должны были быть заштрихованы. После чего, довольная собой, я отправилась с мамой домой, представляя, как Катя будет смеяться, обнаружив мой сюрприз.
На следующем занятии, однако, наши неоконченные шахматные доски были с мольбертов куда-то убраны, а вместо них висели новые куски ватмана. Детей в тот вечер был куда больше, чем в предыдущий раз, Катя тоже была. Наши учителя стали рассказывать нам про Джузеппе Арчимбольдо, художника, который составлял портреты из живой и неживой природы - овощей, фруктов, корней деревьев. Показали несколько иллюстраций. И затем предложили нам нарисовать что-то в том же духе.
Это занятие было гораздо увлекательнее предыдущих, но у меня работа сразу не заладилась. Сказалось, наконец, отсутствие художественного таланта. Сначала я долго думала, потом, ничего не придумав, пошла по накатанному пути - начала рисовать какую-то дурацкую принцессу. Глаза и губы у нее были из лепестков, в ушах сережки-вишенки, а больше я ничего не могла придумать: из чего голова? из чего шея? Принцесса зияла пустыми белыми щеками. В это же время у других работа кипела, я видела, что у них были смелые решения, например, голова лося из груши, гротескный дядинька из ботинок. Я в десятый раз перерисовывала глупой принцессе губы, недовольная собой. В этот момент, надо же такому было случиться, к моему мольберту подошла Александра и посоветовала что-то подправить. Я, на волне раздражения, ответила ей что-то вроде “Я же не закончила еще, не надо тут сейчас подправлять!”. Это прозвучало неожиданно резко - но я совсем не хотела быть резкой, я не злилась на нее, я злилась исключительно на себя! Ее же я обожала и совсем не хотела ей грубить, слова сами вылетели, а голос мне вообще изменил. Однако Александра этого не поняла... Вместо того, чтобы спустить все на тормозах, она решила, что я, видимо, из спокойной и приятной девочки превращаюсь в дерзкую, и если меня вовремя не остановить, то я совсем зарвусь. Она посмотрела на меня очень строго и сказала “..., что это за тон?” Никогда до этого она не разговаривала со мной таким голосом. Меня это царапнуло, и стало очень неловко - и за себя и за нее. Я что-то невнятно пробурчала про то, что просто хотела сказать, что не закончила. Но извиниться не извинилась. Вместо этого понадеялась, что неприятный инцидент исчерпан, и решила поскорей поскорей о нем забыть, и конечно, я впредь буду хорошей и вежливой.
Однако Александра отошла от меня к мужу, они несколько минут о чем-то там тихо совещались и вдруг Алесь поднялся и сказал, что хочет рассказать нам всем что-то важное. Он начал говорить об уважении одного художника к работе другого и то, что нельзя портить чужие работы, потому что это плохо, есть даже слово для этого “вандализм” ... затем нагнулся и достал из большой папки Катину незаконченную шахматную доску - с моими “Катька-бяками” во всей красе! Они вместе с Александрой очень слаженно заговорили о том, что, наверное, я так хотела пошутить, но это нехорошая шутка, Кате ведь не очень приятно видеть, что ее работу испортили. Катя, как и все остальные, весело смеялась. Я улыбалась. В конце меня попросили больше так не делать. Я пообещала, что больше не буду, все еще посмеялись и продолжили рисовать, и скоро уже был конец занятия.
В тот вечер за мной пришел папа, я попрощалась со всеми как обычно, только, наверное, поспешнее, чем обычно. Мы уходили от подъезда все дальше, папа спрашивал меня, как прошел день, а я не могла говорить. Дорога долго шла через темные дворы и это было очень хорошо, потому что у меня по щекам катились слезы, но папа этого не мог видеть. Я бурчала односложно “никак дела”, “ничего не делали”, потому что при более длинных ответах слезы были бы слышны. Папа сердился: ”Ну что ты за ребенок такой! Старец Приугрюмище!” (Это из баллады “Василий Буслаевич”, у меня была книжка с палехскими иллюстрациями ) “Вон все дети расходятся веселые, с родителями щебечут, а ты со мной даже не поговоришь!” Я молчала. У меня очень хороший папа. К тому времени, как мы вышли на освещенную улицу Горького, слезы успели подсохнуть. Дома я весь остаток вечера молча сидела в кресле. Мама спрашивала “Доченька, что-то случилось, ты какая-то грустная совсем?” Я говорила “Нет, ничего”.
Я говорила “ничего” до следующего вторника, а во вторник вечером я сказала “Мне что-то не хочется идти сегодня на кружок, я устала.”. А в следующий вторник: “Я больше не хочу туда ходить, мне надоело.”. Разумеется, мое решение было принято ровно за две недели до этих слов.
Я долго отказывалась говорить родителям о причинах. Эти было совсем не в моем характере, потому что обычно мне удавалось отмалчиваться перед мамой не больше пяти минут. В этом же случае мама почувствовала что-то серьезное, наверное, она почувствовала что это решение для меня - акт воли . Однако же, по прошествии месяца она все-таки добилась объяснения, сказав “Меня спрашивает твоя тетушка, меня спрашивает Катина мама, они обе звонят и уговаривают меня объяснить тебе, что ты зря обиделась, что тебя никто не хотел расстроить, а я даже не знаю, о чем идет речь, и что там случилось, пожалуйста, расскажи мне.” Тогда я ей описала произошедшее, и мама сказала: "Это твое решение и как ты решила, так пусть и будет." И все.
Хотя нет, не все. После этого мне звонила Катина мама, мне звонила моя тетушка. С уговорами. Тетушка мне говорила “Подумай, что тебе важнее: твоя обида или научиться рисовать?”
Мне трудно было объяснить ей, что мне была важнее моя обида, потому что рисование как таковое меня никогда не интересовало.
Катина мама мне говорила “Ведь тебе же нравилось туда ходить, мы все видели, как тебе нравилось. Почему же ты не хочешь возобновить?” Я не могла ей объяснить, что прошлого не вернешь, что склеенная из черепков чашка - никчемный уродец.
Мне даже позвонила Александра. Александре я торопливо солгала, что я вовсе и не обиделась, что они были совершенно правы, нет, нет, все хорошо, но я устала, у меня в школе много уроков, куча домашних заданий, и я больше не успеваю к ним ходить. Может быть попробую как-нибудь, но скорее всего нет. То есть точно нет.
Говорить все это было неожиданно легко - ведь я их с Алесем больше не любила.