Blue nights
Наступает зима 2003 года. И вот однажды, уже взрослая (39лет) дочь Джоан попадает в больницу с сепсисом на фоне воспаления легких, где почти сразу же впадает в кому. Проходит какое-то время, и муж Джоан, с которым они прожили вместе почти 40 лет, прямо за обеденным столом умирает от сердечного приступа. Джоан дожидается дочь, та выходит из комы, они устраивают похоронную церемонию. Потом идет череда осложнений и операций, и дочь Джоан все-таки умирает через несколько месяцев.
Самой Джоан тогда было немного за 70. Она садится и пишет книжку The Year of Magical Thinking, которая становится лучшим национальным нонфикшином за 2005 год. А к 2011 году она издает собрание личных заметок, собранных в книгу Blue Nights.
Принято считать, что проживая горе, человек последовательно проходит стадии отрицания-агрессии-депресии-принятия. Blue Nights это про то, как Джоан, уже пройдя эти стадии, всматривается в себя, изменившуюся. Она больше не оплакивает, не испытывает магической надежды вернуть этих людей. Она уже способна внимательно всматриваться в прожитую жизнь. В ее принятии неизбежно существует большая доля сожаления о том, что уже невозжно изменить, о том, время для чего уже прошло: “For everything there is a season. For my having a child there was a season. That season passed.”
Джоан начинает писать эти заметки еще с некоторым набором иллюзий, ворошит и разбирается в своих отношениях с дочерью, а там, кстати, тоже интересные аспекты. Дочь была приемной, решение о принятии было невероятным стечением обстоятельств, страх быть снова брошенной - универсальным для всех приемных детей, а страх предъявления прав биологических родителей - универсальным для всех, кто решается на такой шаг. Дочь дружила с женой Лиама Нисона (которого мы все знаем по Списку Шиндлера), которая, катаясь на лыжах в Канаде, упала, ударилась головой, умерла. Эта “high profile” смерть вызвала ряд кампаний по введению обязательного ношения шлема, но закон так и не приняли.
Так вот, в какой-то момент, прямо посреди книги Джоан понимает, про что на самом деле она пишет. “Let me again try to talk to you directly. On my last birthday, December 5, 2009, I became seventy-five years old. Notice the odd construction there-I became seventy-five years old-do you hear the echo? I became seventy-five? I became five? After I became five I never ever dreamed about him?Also notice-in notes that talk about aging in their first few pages, notes called Blue Nights for a reason, notes called Blue Nights because at the time I began them I could think of little other than the inevitable approach of darker days-how long it took me to tell you that one salient fact, how long it took me to address the subject as it were. Aging and its evidence remain life’s most predictable events, yet they also remain matters we prefer to leave unmentioned, unexplored: I have watched tears flood the eyes of grown women, loved women, women of talent and accomplishment, for no reason other than that a small child in the room, more often than not an adored niece or nephew, has just described them as “wrinkly,” or asked how old they are".
Джоан наконец избавляется от этой иллюзии синих ночей, иллюзии возможности как-нибудь обмануть и время, и смерть. “In fact I had lived my entire life to date without seriously believing that I would age.” Тут самое интересное и важное - запечатленный в тексте процесс того, как она это проживает. А ведь она - проницательный и крепкий культурный критик. И в содержательном плане Джоан проходится по некоторым способам отрицания обществом смерти: тотальному, поколенческому нарцисизму и любыми средствами продлеваемой молодости, и хрупкости жизни: “We still counted happiness and health and love and luck and beautiful children as “ordinary blessings.” Анализирует в этом ключе свой внешний вид и стиль одежды. Пересматривает отношение к горю, (навязываемые, но не работающие мифы о “self-help&recovery” после 9\11). И даже с некоторой долей юмора пишет о том, что “слоном в комнате” при медсмотрах является именно ее возраст, а не возможные сбои в системах организма.
Мы все рассказываем друг другу истории, но если глубоко внутри мы отрицаем факт смерти, то наши истории оказываются лживыми. А у Джоан получается пронзительной правдивости история благодаря не только предмету, но и самому способу. У нее прекрасно развит этот сложно формулируемый и схватываемый компонент психики, который называют рефлексией, свидетелем, волей, намерением. Это не сами мысли и их содержание, а скорее внимание на мыслях и чувствах. Мне кажется именно это позволяет ей пройти, не застрять, все стадии горевания, оставаясь в контакте и осознавая свой процесс переживаний. Далее Джоан очень честно и ясно отдает себе отчет в том, как ухудшаются ее физические и интеллектуальные способности: как писатель, она “больше не слышит музыки слов и предложений, она не может больше как композитор на слух писать слова, ...for a while… I encouraged the very difficulty I was having laying words on the page. I saw it as evidence of a new directness.” И это прямо бросается в глаза, как Джоан половину книги пыталась нащупать возможный стиль своего повествования, пока не поняла, что именно стиль мешает ей оставаться в моменте, в здесь и сейчас, и писать правдивую историю. Она перестает прятаться и дальше пишет предельно прямо, ясно и удивительно красиво. Дальше каждую ее строчку можно подчеркивать, записывать и потом перечитывать.
По-моему, книжка как раз про это: как, сталкиваясь с ключевыми фактами нашего существования, относиться к ним, и как это можно переживать.
Это очень хорошая книга. Вот здесь также очень хорошая рецензия по случаю выхода русского перевода, так что возможностей для прочтения стало больше.
“It is horrible to see oneself die without children. Napoléon Bonaparte said that.
What greater grief can there be for mortals than to see their children dead. Euripedes said that.
When we talk about mortality we are talking about our children.
I said that.”
On a patio deck overlooking the ocean, Quintana Roo Dunne, left, leans on a railing with her parents, American authors and scriptwriters John Gregory Dunne and Joan Didion, in Malibu, Calif., in 1976.
John Bryson/Time Life Pictures/Getty Images