(no subject)
Сидели сегодня вечером с бабушкой на лавочке у подъезда, и она рассказывала, как в сорок третьем входили в освобожденный Житомир вместе с дивизией снабжения. Как их бомбили при переправе через Днепр, про воду, черную от крови. Ей тогда было пять лет, и она легко определяла на слух, груженный летит самолет и, соответственно, будут бомбить, или пустой, а значит - уже отстрелялся.
Ее папа был командиром в дивизии, которая двигалась вслед за линией фронта, и он вез с собой свою семью: жену, поседевшую за первые дни войны, как только он ушел воевать, и сына с дочкой. Я помню их достаточно хорошо, успел застать своих прадедушку и прабабушку.
Подошли они к границе и встали где-то в ровенской области. Однажды поздним вечером папа был на совещании, а в квартиру стали ломиться бандеровцы. Открыла хозяйка, ввалилась группа людей с автоматами, подняли бабушкину маму, приставили автомат к спине и спрашивают, не она ли жена того командира. Хозяйка стала заступаться и врать, мол, это дочь ее, из деревни вернулась с ребенком. А те не верят. Щелкнул затвор. Бабушка вскакивает со своей кровати, вбегает в комнату, хватает рукой дуло автомата, кричит и просит не убивать маму.
Мне кажется, этот крик теперь звенит у меня в ушах.
В свои пять лет. И эта ручонка держит дуло автомата, уткнувшееся в спину мамы. Рука, которая никогда не устает меня гладить и кормить.
Закончилось тогда все хорошо: стрелять не стали, услышали шум подъезжающих машин и убежали в леса. Больше прадедушка никогда их одних не оставлял. Дошел до Берлина, вернулся. А уже в позднесоветские годы шел на работу, наступил на гвоздь, зашел в санчасть, промыли, перебинтовали, но все равно началась гангрена, и ногу отрезали.
Когда я был маленьким, я часто сидел у него на коленях на балконе в Житомире. Он курил и рассказывал, как потерял ногу на войне. А я слушал его рассказы, вдыхал едкий запах какого-то крепкого табака и прямо видел войну. Но только тогда я видел ее как в сказке, а сейчас уже нет.
Ее папа был командиром в дивизии, которая двигалась вслед за линией фронта, и он вез с собой свою семью: жену, поседевшую за первые дни войны, как только он ушел воевать, и сына с дочкой. Я помню их достаточно хорошо, успел застать своих прадедушку и прабабушку.
Подошли они к границе и встали где-то в ровенской области. Однажды поздним вечером папа был на совещании, а в квартиру стали ломиться бандеровцы. Открыла хозяйка, ввалилась группа людей с автоматами, подняли бабушкину маму, приставили автомат к спине и спрашивают, не она ли жена того командира. Хозяйка стала заступаться и врать, мол, это дочь ее, из деревни вернулась с ребенком. А те не верят. Щелкнул затвор. Бабушка вскакивает со своей кровати, вбегает в комнату, хватает рукой дуло автомата, кричит и просит не убивать маму.
Мне кажется, этот крик теперь звенит у меня в ушах.
В свои пять лет. И эта ручонка держит дуло автомата, уткнувшееся в спину мамы. Рука, которая никогда не устает меня гладить и кормить.
Закончилось тогда все хорошо: стрелять не стали, услышали шум подъезжающих машин и убежали в леса. Больше прадедушка никогда их одних не оставлял. Дошел до Берлина, вернулся. А уже в позднесоветские годы шел на работу, наступил на гвоздь, зашел в санчасть, промыли, перебинтовали, но все равно началась гангрена, и ногу отрезали.
Когда я был маленьким, я часто сидел у него на коленях на балконе в Житомире. Он курил и рассказывал, как потерял ногу на войне. А я слушал его рассказы, вдыхал едкий запах какого-то крепкого табака и прямо видел войну. Но только тогда я видел ее как в сказке, а сейчас уже нет.