О национальной ментальности. Мирослав Попович. Часть 1.
Мирослав Попович
(фото Алексея Собчука)
Я сегодня имею смелость затронуть проблему, которая всех интересует и, очевидно, имеет практическое значение - проблему ментальности. В том числе и национальной ментальности. Хотел бы сразу сказать, что я не разделяю надежд многих моих коллег на то, что эта проблема будет решена, и это можно будет как-то использовать. Например, мои коллеги экономисты часто обращаются ко мне с просьбой: «Сформулируй как-нибудь, в чем состоит ментальность украинца, потому как нужно приспособить общие алгоритмы экономического реформирования к нашим национальным условиям». Я не берусь давать не только рекомендаций, но и общих аналитических объяснений, а хотел бы просто обратить внимание на то, как можно рационально вести подобного рода разговоры. Прежде всего - о самом понятии ментальности. Когда в наше время об этом заходит речь, чаще всего не различают понятия национальной ментальности и национальной психологии, которое было очень распространено в конце ХІХ - начале ХХ веков. Известный немецкий психолог, философ и культуролог Вильгельм Вундт опубликовал около десятка томов работ под названием «Психология народов». И на этом можно было бы поставить точку. Но точка не получается, потому как практически получился сжатый очерк истории искусства, культуры, в основном - европейских народов. Я сказал бы, что можно на этом закончить, потому как фактически такой подход к анализу особенностей понятия «ментальность», подход, который отождествляет его с историей культуры, исчерпан. Что не исчерпано? Я бы привел пример, который очень ярко свидетельствует о пользе самого интереса к ментальности. В годы Второй мировой войны к кафедре антропологии Калифорнийского университета Соединенных Штатов Америки обратились представители объединенных штабов вооруженных сил США. Именно к антропологам они обратились. Антрополог в Америке - это совсем не то, что у нас, он приблизительно как этнолог или философ, занимается проблемой философии человека. У военных был один вопрос - можно ли сбрасывать бомбу на дворец японского императора. Если его убить, как будет реагировать на это японский народ. Этот вопрос был действительно непростым, потому что во время войны стараются убить как можно больше противников с высокими званиями - генералов, маршалов и так далее, но можно нарваться и на неприятности, и поэтому они, в отличие от наших генералов, которые все знают и в советах в этом отношении не нуждаются, обратились к профессору Рут Бенедикт, была такая дама, тогда еще молодая, она рано умерла, к большому сожалению. Она сделала для них анализ. Она занималась совсем не ментальностью, не Японией, не восточной философией, она занималась… я скажу потом, чем она занималась. Она изучала индейцев, собственно, культуру индейцев Северной Америки, как и ее предшественник на кафедре Франс Боас, известный американский антрополог. Рут Бенедикт не только не советовала убивать японского императора, она сделала большой доклад о японской ментальности, и этот доклад стал основой для книги, которая называется «Хризантема и меч». Эта книга появилась в русском переводе через полстолетия после того, как стала бестселлером. В Соединенных штатах она была напечатана в 1948 или в 1946 году, не помню. У нас на Петровке эта книга появилась прошлой осенью, и я успел ее купить. Она переводилась разными языками, ходила по Европе. Рут категорически не советовала трогать императора, и вообще дала столько советов американцам, что потом, когда после войны они писали свой проект конституции, то оставили в новой Японии все, как было, в том числе и императора, кстати, того же самого, что и был.
Почему? Как? Каким образом человек может давать такие советы? Я знаю еще только один пример, когда - в этот раз уже к философу, правда, он был еще и психиатром, - Эриху Фромму обращались те же американские военные с просьбой дать психологический портрет Гитлера и всех близких к нему людей. Он дал портрет Гитлера, исходя из определенной схемы, которую я тоже потом приведу и объясню, в чем тут дело. Эта схема дает нам возможность анализировать ментальность в более рациональном ключе. Чтобы закончить с историческими вводными положениями, я скажу, что Киев был тоже определенным образом причастен к истории разработки понятия ментальности, а именно, кто сегодня серьезно занимается анализом ментальности и анализом истории как истории ментальности человека, так это французы и особенно школа «Анналов», которая была создана по инициативе французского парламента. Собственно говоря, инициатива была Жана Жереса, тогда лидера социалистов и руководителя социалистической фракции в парламенте Франции, и было это еще до Первой мировой войны. Жерес посоветовал создать комиссию для изучения истории Большой французской революции, и главой этой комиссии был назначен профессор Киевского университета Иван Лучицкий. Вот никто, я уверен, не знает эту фамилию, знают все Грушевского, а Лучицкий в определенном понимании был как методолог несравненно более высокой фигурой в Европе, и, собственно, от Лучицкого идет та самая школа «Анналов», а от школы «Анналов» идет анализ ментальности.
Ментальность - это что-то наподобие способа решения задач. Если вы возьмете любую нашу книжку, где упоминаются исторические исследования французской школы, особенно Арона Гуревича, замечательного московского автора, который начинал с анализа норвежской и шведской культуры, в основном, норвежской, а потом, собственно говоря, объяснял всем, что такое ментальность, вы можете разочароваться, потому что ничего толком не узнаете, кроме того, что это способ решения задач, способы мышления. Я вот по специальности логик, я не знаю, что такое способ мышления. Или, скажем, решение задачек определенного типа, этому людей учат в школе, но это не есть та ментальность, которую можно изучать и анализировать, отличая один народ от других. Итак, чтобы теперь перейти к какой-то рациональной картине ментальности, я начну с примера, приведенного Рут Бенедикт в своей книге, а сейчас можно сказать, что появилась целая литература по этому вопросу. Есть американские учебники для американцев, работающих или живущих в Японии. И как раз анализ японской ментальности - это наиболее удачная часть этой всей литературы. Дело в том, что там есть настолько непривычные для европейцев способы, формы поведения, что вместе с учебником японского языка нужно давать объяснения, как вести себя в определенной ситуации. Ну, например, такая ситуация: вы едете по японскому городу, и вдруг кто-то выскакивает с тротуара, вы не успеваете затормозить, он попадает под машину, скандал. Вы вызываете полицию. Ничего страшного особенно не случилось, но в любом случае, его отправляют в больницу. Как ведет себя европеец? Ну, в том числе и американец? Что вы будете делать в такой ситуации? Вы будете доказывать сначала, что вы ни в чем не виноваты, что виноват тот, кто выскочил под машину. И это ни у кого не вызовет сомнений, но вы будете очень удивлены, когда увидите, что полисмены почему-то очень недовольны вашим поведением. Они ожидали чего-то другого. Хорошо, разобрались, отправили пострадавшего в больницу, вы поехали дальше. На следующий день вам звонят из полиции. И спрашивают, были ли вы в больнице. Никому и в голову не придет ехать проведывать человека, который доставил вам столько хлопот. В Японии так принято. Почему? И вот здесь Рут Бенедикт разбирает по косточкам, как это можно объяснить. Почему такая разница в поведенческой культуре. Например, разбирается еще такая ситуация. В Японии, как правило, когда проходит какое-то собрание и решаются какие-то вопросы, никто не выступает «против», традиционно это считается чрезвычайно некультурным. И европейцев очень удивляет, что когда они вносят какое-то предложение, японцы не говорят «нет», не говорят «да», а несут какую-то околесицу, затрагивая что-то такое, что не имеет никакого отношения к делу. Почему? В чем дело? Голосование и выбор путем поднимания рук - это не азиатский и в том числе не японский способ решения проблемы. Каким образом это можно объяснить? В чем дело? Вот совсем анекдотичный пример, который относится к сути дела, пример из истории: в начале века случилось страшное наводнение, вышла из берегов река Хуанхэ в Китае, был нанесен огромный ущерб. И премьер-министр, назовем так эту должность, премьер-министр Китая Ли Хуан Джан подал в отставку. Для европейца абсолютно непонятно, как он может отвечать за наводнение? Но поскольку он был опытным китайским мандарином, представителем китайской элиты, бюрократом, он принял правильное решение. А почему с точки зрения этой ментальности можно и нужно подавать заявление в этом случае? Его не спрашивают, виноват он или нет, а спрашивают, внес ли он своим поведением дискомфорт в эту ситуацию. Если он как-то способствовал тому, что ситуация стала раздражающей, что люди чувствуют себя неловко, то это предлог для того, чтобы просить у них прощения. Когда вы уходите из гостей, вы благодарите хозяина за то, что он вас хорошо принял, или просите у него прощения? Ясно, что благодарите. С точки зрения японского или китайского этикета это неверно. Вы должны просить прощения, потому что принесли беспокойство. Естественно, хозяин будет говорить, что, напротив, было очень приятно, и правда, ему было приятно, но без вас он бы лежал на татами и читал, может быть, газету, я не знаю, что бы он делал. И понятие ответственности совсем иначе фигурирует в этой ситуации, потому, собственно говоря, японская полиция так раздражалась, когда вы доказывали, что невиновны. Вы виновны не в том европейском понимании, что вам нужно платить штраф, вы виновны уже тем, что внесли в ситуацию дискомфорт. Также это находит выражение в других формах. Поэтому Рут Бенедикт предложила различать две культуры, точнее, два типа культур: Культура Вины и Культура Стыда. Вот, скажем, все знают, что есть ниндзя, но не все знают, что это киллеры, наемные убийцы. Ему платят деньги, и он должен кого-то убить, а если он не выполнит своего долга, то может и покончить с собой. Как это применить к нашим, с позволения сказать, киллерам, я не знаю, так как с ними не знаком, но думаю, что ни один наш киллер не покончил бы с собой из-за того, что не выполнил заказ. Тут действует ответственность другого рода. Это корпоративная психика, то есть человек с такой психикой действует в рамках своей социальной группы, своего сообщества, и так же мыслит, не отделяя себя от этого сообщества. Принцип такого поведения, такой ментальности, состоит в том, что все должны вести себя как один человек и тогда только можно спокойно чувствовать себя в корпорации. Это - культура стыда. Стыда за то, что ты не выполнил указаний, благодаря которым ты живешь и нормально себя чувствуешь. Этот стыд может быть настолько сильным, что люди идут на самоубийство, и если бы хоть стрелялись, но харакири, вы сами знаете, совсем неприятно и даже некрасиво.
Вот такие вещи нужно себе уяснить, чтобы понять, как развивалась культура. Речь идет о ментальности не только национальной и, возможно, даже не национальной, потому как ментальность изменяется. Скажем, ментальность украинца XVII века и сегодняшнего - это совсем разные вещи. Кроме того, нужно иметь в виду и то, что есть разные социальные группы, и каждая из них имеет свой способ решения жизненных проблем и свои стандарты поведения. Примерно так: мы можем исходить из того, что есть определенные стандарты, которые и образуют то, что мы называем «ментальностью». И в связи с этим я вспомню о том немецко-американском психиатре, психологе и философе Эрихе Фромме, который делал по заказу военных США психологический портрет Гитлера. Идея, которую развивал Фромм в своих работах - сейчас они переведены, многие из них переведены на русский язык, их можно найти, я рекомендую их читать, они чрезвычайно легко читаются, поскольку все-таки читать психологию очень интересно, все примеряешь на себя, там ничего такого страшного нет, в любом случае, только общую схему можно составить, - состояла в том, чтобы показать огромнейший экспериментальный материал, показать на условной схеме всю систему мотивации человека. К большому сожалению, я не могу вам нарисовать, представьте себе такой конус и второй конус внизу. Посредине полоса, и полоса эта - норма. А конус вверх и конус вниз - это психические патологии. Чем отличается норма, прежде всего? В норме есть разные стандарты, образцы поведения, в том понимании, что есть критерии или параметры, по которым мы различаем, соответствует поведение стандартам или нет. Скажем, все мы немного эгоистичны и каждому из нас, как говорится, хочется, чтобы у соседа корова издохла. Между прочим, есть такой украинский анекдот, когда помирает украинец и Господь его спрашивает: «Что ты, Иван, хочешь перед смертью?» Он говорит: «Ничего, Господи, я у тебя не прошу. Только чтобы у соседа корова издохла». Мне этот анекдот рассказывал болгарин, оговариваясь, что это болгарский анекдот о болгарах, и так далее. Это типичный такой себе самоанализ с юмористическим подтекстом, характерный для селянских наций, это высмеивание своей скупости. Но в каждом из нас это есть. Ну, хоть немножко, хотя бы временами, какая-то зависть, но есть. И это все идет в норме. Главное, что в норме не путаются аргументы, которые идут от морали, с аргументами, идущими от знаний. Скажем, мы используем критерии «истина» или «ошибка». Мы некоторые вещи проверяем именно на истинность, а некоторые проверяем с другой точки зрения - добрые они или злые.
Я разрешу себе рассказать один еврейский анекдот, он мне очень нравится, и он мой профессиональный, поэтому проблема, которая в нем ставится, вызвала целый ряд статей. Коммивояжер едет в Одессу. В анекдоте, который я читал в американском логическом журнале, он ехал в Краков, очевидно из-за того, что автор приехал из Польши в Америку. Итак, едет в Одессу. И вдруг на одной из станций заходит его конкурент и говорит: «Здравствуйте, Рабинович! куда вы едете?» Рабинович думает: «Если я ему скажу, что еду в Одессу, он тоже поедет и все мне там перепортит. Значит, я ему скажу, что еду в Кишинев. А когда я ему скажу, что еду в Кишинев, он же догадается, что я его хочу обмануть. Скажу-ка я ему, что еду в Одессу, и он подумает, что я еду в Кишинев». И говорит: «Я еду в Одессу». А конкурент: «Рабинович, я знаю, что вы едете в Одессу, так зачем же вы меня обманываете?»
С точки зрения чистой логики, тут нет никакого обмана. Он сказал конкуренту правду, он действительно едет в Одессу. Но каждая мысль, каждая интеллектуальная операция, она также является каким-то фактором. То есть каким-то поступком, а поступок имеет умысел, и в данном случае этот умысел состоит в том, чтобы обмануть человека. Итак, мы можем рассматривать поступок, в том числе и интеллектуальный поступок как действие и как определенную картину мира. Если я такую картину мира нарисовал, что я еду в Одессу, то это правильная картина мира, ничего не скажешь. Но как действие, как поступок - это обман. И тут начинается целая серия проблем, они идут ливнем. Сократ, собственно говоря, писал о том же: когда человек говорит неправду и этим спасает, и тут тоже могут быть такие же вещи. Например, в Соединенных Штатах принято, чтобы доктор говорил больному, в каком он состоянии и когда он, предположительно, умрет, потому как больному надо время, чтобы привести в порядок свои документы, передать наследство, и так далее. У нас это считалось бы, по меньшей мере, жестоким. Видите, есть такая культура, где это абсолютно нормально.
Итак, есть разные характеристики и параметры человеческой деятельности, и в норме мы различаем их. Если мне чего-то хочется, то это вовсе не означает, что я должен этого добиваться, мы аргументы различаем в зависимости от того, к какой сфере относится этот поступок. Я вот на этом примере с проблемой Рабиновича, будем так говорить, с «принципом Рабиновича», хотел показать, что возможны просто разные подходы к одной и той же проблеме. Только в патологических случаях люди их не различают. Для них «я хочу» - это наивысший критерий. Они не отличают, например, желаемого от действительного. Мы можем выделить, и для анализа ментальности это важно, направления использования критериев, которые в патологии сходятся к одному, а в норме разнятся. Прежде всего, это оценка и самооценка. Это относится к сфере, которую мы называем альтруизмом или эгоизмом. И Фромма более всего интересует этот спуск вниз, когда человек не критичен по отношению к себе. Есть, так сказать, спуск вверх, когда человек гиперсамокритичен. Есть люди, которые не могут выработать собственного мнения, они всегда должны иметь перед собой авторитет, быть приклеенными к кому-то, кто им будет поставлять идеи, направления и так далее. Есть люди, которые, наоборот, будут всегда выставлять свое «я». Это все может быть в норме, но может быть и патологией. Такой патологией, с точки зрения фрейдовского психоанализа, а это фрейдовская школа, являются нацизм или нарциссизм, когда человек влюблен в себя и везде видит только себя. И когда он что-то рассказывает, оказывается, все о себе. Вы, наверное, знаете таких людей, у каждого есть такие знакомые. Это измерение, которое нам характеризирует возможность критического отношения к себе и верного описания реальности. Другой критерий, мы будем называть его силовым, относится к власти. Каждый из нас хоть чуть-чуть где-то является начальником, хотя бы над своей женой, и немного подчиненным, может быть, опять же своей жены. И это нормально, мы должны уметь быть, с одной стороны, дисциплинированными и послушными, а с другой - командовать, хотя бы немного. Но сложно добиться такого счастливого совмещения. Всегда бывают какие-то флуктуации: вверх, вниз.
Вот патология состоит в том, что люди получают удовольствие от чужих страданий. Это называется садизм. Садизм, показывает Фромм, приводит к стадии некрофилии, любви к мертвым. В том числе и в сексуальном понимании. И это, безусловно, - патология, но патология, которая зашла слишком далеко, а немножко садизма - привычно, для нас это вещи того самого порядка, как желание, чтобы у соседа корова издохла. А что будет антитезисом, идущим в направлении к святости? Обратная сторона называется мазохизмом. Это нездоровое удовольствие от того, что тебе причиняют страдания. Я не буду характеризировать другие измерения, вот на этих двух остановлюсь. Можно смотреть, какая специфика есть в культуре, то есть и в национальной культуре, или, скажем, в культуре определенного времени, которая потом исчезает, как раз по этих разных линиях «я», которые могут быть в состоянии деградации или вниз, до чрезмерного «я», или вверх, до полного отбрасывания «я». Можно было бы на этом поставить точку и сказать, собственно, что у всех людей и народов, независимо от того, где они живут, какая у них история, есть свои садисты и мазохисты, и это так. Но в культуре это может быть по-разному, и тут главное - кто принимает решения.
Мы привыкли к тому, что живем в европейском морально-правовом пространстве, привыкли к условию свободы, что тот, кто принимает свободное решение, тот за это решение и отвечает. И вот это соотношение вины, ответственности и выбора является у нас нормальным, мы не спрашиваем, кто виноват. А я хочу вам напомнить, в пьесе и соответственно в кинофильме «Обыкновенное чудо» Евгения Шварца, когда король, которого играет покойный Евгений Леонов, не помню уже, какую гадость он делает и тут же кричит: «Это во мне тетушка двоюродная по линии матери, вот она такая мерзавка была». Ницше спрашивал: «Кто говорит во мне, когда я говорю?» Это вообще как раз основной вопрос в анализе ментальности. Потому что я могу сознательно говорить от имени «я», не подозревая, что на самом деле во мне говорит эта тетка двоюродная по линии мамы. Есть такие механизмы, которые роднят нас с нашими архаичными предками, и не всегда приятно то, что говорит во мне, когда я говорю. Я приведу такой пример: этнологи изучали понятия о душе у народов русского Севера: ненцев, нганасанов и ряда других - и фиксировали, что у каждого из них есть множество слов для понятия «душа». Но почему душа требует разных слов? Они пришли к выводу, что наше непонимание - следствие отождествления чисто христианского характера, отождествления всех душ, потому как согласно христианству, есть душа и тело, и больше ничего нет в человеке. Но, между прочим, в XVIII столетии в Киево-Могилянской академии велись дискуссии, какую концепцию души принять - платоновскую, что есть душа и тело, или аристотелевскую, что есть три души, та, которая мыслит, та, что чувствует и душа животная, дающая жизнь. А у народов Севера, оказывается, были вот такие разные души, особенно душа, являющаяся источником того неповторимого, принимающего решения и отвечающего за них. У французского этнолога Марселя Мосса, который, между прочим, был одним из учителей Рут Бенедикт, есть труд о римском праве, который абсолютно перевернул мой мир, таких простых вещей я не знал. Что такое персона? Понятно, это личность, персона принимает решения и за все отвечает, но оказывается, что персона - этрусское слово, а не латинское, и означает оно, буквально говоря, - маску. Настоящие римляне имели восковые маски, и эти маски оставались в сундуке, когда человек умирал. Ни одна из них не дожила до нашего времени, воск плохо сохраняется, мы только знаем, что они были. Маска символизировала собой роль человека в обществе. И вот то, что каждый имел персону, то есть маску, отделяло роль, которую он играл в жизни, от него самого, и только тогда, когда была выдумана такая абстракция, можно было приравнивать всех людей одного к другому и спрашивать, имеют они какие-то права или нет. Потому что когда мы отвечаем перед законом - мы все одинаковы, так должно быть, по крайней мере. Для этого право построено. И вот эти одинаковые люди - маски - они как раз и есть действующие лица спектакля, называемого правовой жизнью человечества. На них мы, так сказать, навешиваем их права и обязанности. Это Рим. Потом это было забыто - и ранние христианские представления о праве уже не такие. Вообще, это римское право доживает в Европе именно благодаря христианской церкви. Но не будем углубляться в эти детали. Я бы хотел сказать только одно, что в каждом из нас есть то «я», которое нами говорит, и есть абстрактный набор принципов. Можно считать так, что требования к человеку лежат вне человека, в корпорации, в том сообществе, к которому он принадлежит по возрасту, специальности и так далее, внешне навязывая ему линию поведения. Европейский индивидуалистический тип поведения, европейская ментальность означает - все принципы ношу в себе. В культуре стыда я ориентируюсь на своих, а в культуре вины я сам оцениваю, отнесся ли я к этим принципам так, как следует, ответственно ли я к ним отнесся. На этом общую часть можно закончить. Сколько раз я говорил, что можно поставить точку, но самого интересного так и не сказал.
Я не сказал, как можно анализировать ту самую украинскую национальную ментальность. Или, скажем, ментальность наших соседей, и можно ли сегодня говорить о ментальности всего общества в целом. Что интересно, на ранних этапах развития этой тайны, этого места, где хранится «я» и те принципы, которые в меня вмонтированы и к которым я отношусь, как к критериям и стандартам своего поведения, - на ранних этапах всего этого нет. На ранних этапах все зафиксировано в роду. Род все решает. Род или большее сообщество. Там находятся все критерии. А тот, кто вне рода, - чужой. У него другие критерии, и он вообще для нас, как бы это сказать, вне рамок нашего сообщества. Я вам прочитаю плачи, заплачки Северной России, между прочим, я потому взял свадебные заплачки, что этот свадебный обряд имеет отношение к воле. Воля там, где ты на самом деле несвободен. Но они воспринимают это как свободу. Там, где ты в среде своих, и не нужно ничего решать - это и есть воля. Воля - одно из ключевых понятий народного мировоззрения, которое соотносится с понятием «мир» и так далее. Это из энциклопедического текста «Славянские древности», первого тома, издавал покойный ныне Никита Ильич Толстой. И вот что поет девушка, идущая из того мира, где воля, то есть где жизнь - ее, в тот, где все - мужнино.
«Отдаешь меня, батюшка, за чужого чуженина,
Чужа сына крестьянина.
Шумят лёса, да те тёмные
Говорят люди те добрые
Про чужого чуженина,
Что он вольная вольница».
Вольница - там, воля - тут, у себя, а там - вольница чужая.
Самоволка.
«Не боится-то батюшка, не опасится матушки,
Не стыдится добрых людей,
Что ведь ходит чуж та чуж-чужей
Да по тёсным-то ноченькам,
Да по вольным-то вольницам,
Да по казацихам работницам
Пьет вино-то зеленое
Жжет траву-то проклятую»
Ну, курит, понятно.
«Пьяно он напивается,
Из ума вышибается,
Он идет да шатается
Да матюком забавляется
Носит, носит-то чуж-чуженин
Свои белые рученьки
Поверх буйные головы.
На меня молодехоньку
Господь Бог-то прогневался».
Вот я прочитал вам так, как записывают, а записывают так, что сохраняется фонетика, вы видите, что тут цоканье? Это означает, что записывалось это там, где в свадебный обряд входило правило «хоцу - вскоцу, не хоцу - не вскоцу». Эту русский Север, там, между прочим, написан «Домострой», а тем не менее, места эти намного либеральнее, чем междуречье Волги и Оки. Исторически на Севере действовало это правило - если девушка согласна выйти замуж, то она соскакивает с печи. В Украине-то она стояла и печь ковыряла. Если ковыряет печь - значит, дает согласие. Это тоже еще либеральный вариант. Но в плачах все чужое, «вольная вольница». Свой мир, который кажется ей миром свободы, на самом деле - мир, в котором все мило только тем, что законы и правила поведения испокон веков свои.