10 поэтов, приговоренных к смертной казни (Часть 2)
У России есть своя история смертной казни. Мы поговорим именно о литераторах. Ко многим отечественным писателям применялась высшая мера. Особенно часто в Советском Союзе она приводилась в исполнение. В статье говорится об авторах с разной биографией, но одно обстоятельство остается неизменным - каждого приговорили к смертной казни. К сожалению, рассказать обо всех писателях в рамках данного формата не представляется возможным, поэтому были выбраны поэты из различных периодов истории: царской России, Советской и Второй Мировой войны. Например, Александр Радищев был одним из первых кого приговорили к смертной казни среди литераторов при правлении династии Романовых. Нельзя обойтись и без дела Петрашевского, когда понарошку осудили к высшей мере десятки человек среди которых не один литератор. Особенно много писателей осудили по расстрельной статье в советское время. Сюда включен целый ряд авторов Серебряного века и поколение молодых поэтов 30-х годов, только начавших свой литературный путь, но громко заявивших о себе. Стихи в подборке представляют неожиданное пророчество о будущей гибели автора или отражают идеологическую позицию, за которую писателя осудили. Данный список не претендует на завершенность, но он наглядно показывает трагичность истории страны и человека, в частности.
Это вторая часть подборки, а первую можно прочитать тут.
Теоретик, практик, переводчик, историк
Бенедикт Лифшиц (1887-1938) известный поэт Серебряного века, но вряд ли можно сказать, что он входит в нашем сознании в первую десятку условного хрестоматийного топа наравне с Мандельштамом, Маяковским, Гумилевым, Ахматовой, Блоком, Цветаевой и другими. Между тем, Лифшиц серьезная фигура своего времени и не учитывать его читателями поэзии неправильно.
Он не только до сих пор вызывает интерес у исследователей (хоть и говорят о не совсем изученности произведений этого автора), но и сам был важным теоретиком и литературоведом авангарда (например, его книга «Полутораглазый стрелец»), входил в группу кубофутуристов вместе с Хлебниковым, Крученых, Маяковским и другими. Был одним из авторов сборников «Садок Судей», «Пощёчина общественному вкусу», «Дохлая луна» и других. Был известен и как переводчик. Переводил с французского Рембо, Лафорга, Корбьера, Роллина и многих других.
Арестован в октябре 1937 года в рамках «ленинградского писательского дела» «за участие в антисоветской правотроцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации». Расстрелян в сентябре 1938 года вместе с рядом других писателей. Реабилитирован в 1957 году.
Сохранилось воспоминание жены Бенедикта Лившица Екатерины об аресте:
«Бедный, наивный Б. К. собирался в тюрьму как на курорт, он уложил и бритву, и одеколон, и зеркальце, белье, халат, подушку, одеяло, хотел взять мою фотографию, но гепеушник сказал: не берите, мы много их взяли. <…> На следующий день я, с той же наивностью, с какой Б. К. укладывал свой чемодан, пошла в Союз. На лестнице я встретила Хаскина - директора Литфонда. Мы были хорошо знакомы, жили на одной даче! Дети наши дружили. Я сказала ему о том, что случилось, он тут же сделал шаг назад, лицо его мгновенно стало каменным, таким брезгливо враждебным».
Бенедикт Лифшиц не смог вписаться в советские реалии, после революции его лирика оказалась не нужна. Серебряный век уходил безвозвратно, а новая эпоха перемалывала людей, семьи, историю. В 1918 году поэт ловил это ощущение перемен в воздухе, как и многие его современники:
Пророчество
Когда тебя петлей смертельной
Рубеж последний захлестнет,
И речью нечленораздельной
Своих первоначальных вод
Ты воззовешь, в бреду жестоком
Лишь мудрость детства восприяв,
Что невозможно быть востоком,
Навеки запад потеряв, -
Тебе ответят рев звериный,
Шуршанье трав и камней рык,
И обретут уста единый
России подлинный язык,
Что дивным встретится испугом,
Как весть о новобытии,
И там, где над проклятым Бугом
Свистят осинники твои.
(1918 год)
Николай Клюев: «Не удачлив мой путь, тяжек мысленный воз»
Клюева традиционно относят к новокрестьянской ветке Серебряного дерева (с некоторыми оговорками вместе с Сергеем Есениным, Сергеем Клычковым, Александром Ширяевцем, Петром Орешиным и рядом других). Его дружба с Есениным - отдельная глава в историю российской литературы начала 20 века.
Николай Клюев (1884-1837) отличался от прежних поколений «крестьянских» поэтов более широким набором приемов. Ему был не чужд модернизм начала века, в частности, опыт символистов. Современники ответили ему взаимностью. Он состоял в переписке с Блоком, его ценили Брюсов с Гумилевым. Конечно, вряд ли стоит утверждать, что он встал наравне с поэтами первого ряда той эпохи, но свой значимый след в литературе оставить смог.
Если до революции у Клюева дела шли с переменным успехом, то с приходом к власти большевиков его поэзия оказалась не нужна. Нет, сначала его охотно публиковали только с 1920 по 1922 вышли три сборника стихов. Но, впоследствии, его книги подвергли критике, а тиражи изымались из обращения. Его даже называли «идеологом кулачества». Как и многие новокрестьянские поэты Клюев всё больше отдалялся от советской власти и переходил к ней в оппозицию из-за разрушения крестьянских устоев, борьбе с религией и прочем. В 1928 году вышел последний сборник стихов. В конце 20-х и начале 30-х годов создал ряд антиправительственных произведений (например, цикл «Разруха»), что стало поводом для арестов. Первый из них произошел в феврале 1934 года, в результате чего поэт был выслан в Нарымский край, в Колпашево. Осенью того же года переведён в Томск. В июне1937 года снова арестован, а в конце октября расстрелян. Реабилитирован в 1957 году.
Одним из возможных поводов для ареста Николая Клюева стали его стихи, в которых упоминается Беломорканале. Они попали в руки НКВД. Текст действительно очень жёсткий и вряд ли мог остаться незамеченным советской властью, с которой Клюев сотрудничать совершенно не хотел:
***
То беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фекла,
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи.
В немеренном горючем скопе
От тачки, заступа и горстки
Они расплавом беломорским
В шлюзах и дамбах высят воды.
Их рассекают пароходы
От Повенца до Рыбьей Соли,-
То памятник великой боли,
Метла небесная за грех
Тому, кто, выпив сладкий мех
С напитком дедовским стоялым,
Не восхотел в бору опалом,
В напетой, кондовой избе
Баюкать солнце по судьбе,
По доле и по крестной страже...
Россия! Лучше б в курной саже,
С тресковым пузырем в прорубе,
Но в хвойной непроглядной шубе,
Бортняжный мед в кудесной речи...
(Отрывок из цикла «Разруха»)
Ирония против советского официоза
В 2015 году появилась новость о том, что найден документ, в котором указывается об убийстве в годы гражданской войны Николаем Олейниковым (1898-1937) своего отца на «почве политических разногласий». Другой информации (кроме свидетельства об этом самого Олейникова) найти не удалось. Многие исследователи творчества поэта считают, что история была выдумана самим автором. Если бы такой детали биографии не было бы, то её точно стоило бы выдумать. Наглядный пример усмешки над большевиками и воцарившейся идеологии в обществе.
Иронизировал он не только над большевиками, но и над графоманами, а мог и классиков русской литературы задеть.
Стихи Николая Олейникова практически не печатали. Он был известен как редактор детских журналов («Ёж», «ЧИЖ» и других) и автор прозаических детских книг («Кто хитрее», «Хитрые мастеровые» и других). Помимо этого, его литературная деятельность включала в себя инсценировки для детского театра, либретто оперы «Карась» для Д. Д. Шостаковича, сценарии (совместно с Евгением Шварцем) фильмов «Разбудите Леночку» (1934), «Леночка и виноград» (1935).
Сотрудничал с поэтами ОБЭРИУ Александром Введенским, Николаем Заболоцким, Даниилом Хармсом. Формально не входил в эту группу авторов, но очень им близок своей творческой манерой.
В июле 1937 года был арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности и участии в троцкистской организации. Расстрелян в ноябре 1937 года. Реабилитирован посмертно в 1957 году.
Даже в 21 веке Николай Олейников воспринимается часто как детский писатель. Он так и остался в ленинградском/петербургском «ботаническом саду», куда водят школьные экскурсии. Но, среди произведений автора не только тексты для детей заслуживают внимания. Эти «взрослые» стихи Олейникова опубликованы в 2008 году в журнале «Звезда». Еще одно в чем-то пророческое стихотворение о скорой и внезапной смерти:
Ботанический сад
В Ботанический сад заходил, -
Ничего не увидел в саду.
Только дождик в саду моросил,
Да лягушки кричали в пруду.
И меня охватила тоска,
И припал я к скамье головой.
Подо мной заскрипела доска,
Закачался камыш надо мной.
И я умер немного спустя,
И лежал с неподвижным лицом…
В Ботанический сад заходя,
Я не знал, что остануся в нем.
Яркий взлёт
В 1925 году Борис Корнилов (1907-1938) поехал в Ленинград, чтобы показать свои стихи Сергею Есенину, но не успел застать его живым. Впрочем, влияние знаменитого поэта ему удалось преодолеть достаточно быстро. Корнилов стал посещать группу «Смена», в которой его признали одни из самых талантливых. Там же он познакомился со своей будущей женой Ольгой Берггольц, но брак не продлился долго. В 1928 году вышел первый сборник стихов «Молодость».
Борис Корнилов писал много и стремительно, словно торопился успеть сказать своё слово. Так, в 1930-х годах у него вышли поэмы «Соль» (1931), «Тезисы романа» (1933), «Агент уголовного розыска» (1933), «Начало земли» (1936), «Самсон» (1936), «Триполье» (1933), «Моя Африка» (1935). Песни («Песня о встречном», «Комсомольская-краснофлотская» и др.), стихотворные агитки («Вошь»), стихи для детей («Как от мёда у медведя зубы начали болеть»). Особенно «Песня о встречном» стала союзным хитом и сделала из поэта настоящую знаменитость. Её пели и после расстрела поэта, только авторства слов никто не указывал.
В августе 1934 года на Первом съезде писателей член Политбюро ЦК ВКП(б), отвечающий за литературу, Николай Бухарин, назвал Бориса Корнилова надеждой советской лирики.
После яркого взлета наступил кризис. У поэта начали проблемы с законом и алкоголем. В 1936 году Корнилова исключили из Союза писателей. В 1937 его арестовали по уже давно отработанной схеме: придумали организацию, которой никогда не существовало. В приговоре писали следующее: «Корнилов с 1930 г. являлся активным участником антисоветской, троцкистской организации, ставившей своей задачей террористические методы борьбы против руководителей партии и правительства». Расстрелян 20 февраля 1938 года, реабилитирован в 1957 году.
Предчувствие гибели и трагичности жизни свойственны поэзии Бориса Корнилова. Летя «по жизни козырем», став заметной фигурой в литературном мире он постепенно начал настраивать литературное и партийное руководства против себя. Эту сопутствовали не только стихи о ликвидации кулачества, вчерченные яростной критикой, но и злоупотребление алкоголем. Будущую трагедию поэт предчувствовал еще в 1931 году:
***
Ты как рыба выплываешь с этого
прошлогоднего глухого дна,
за твоею кофтой маркизетовой
только скука затхлая одна.
Ты опять, моя супруга, кружишься, -
золотая белка,
колесо, -
и опять застыло, словно лужица,
неприятное твое лицо.
Этой ночью,
что упала замертво,
голубая - трупа голубей, -
ни лица, ни с алыми губами рта,
ничего не помню, хоть убей…
Я опять живу
и дело делаю -
наплевать, что по судьбе такой
просвистал
и проворонил белую,
мутный сон,
сомнительный покой…
Ты ушла,
тебя теперь не вижу я,
только песня плавает, пыля, -
для твоей ноги
да будет, рыжая,
легким пухом
рыхлая земля.
У меня не то -
за мной заметана
на земле побывка и гульба,
а по следу высыпала - вот она -
рога песен,
вылазка,
пальба…
Мы не те неловкие бездельники,
невысок чей сиплый голосок, -
снова четверги и понедельники
под ноги летят наискосок,
стынут пули,
пулемет, тиктикая,
задыхается - ему невмочь, -
на поля карабкается тихая,
притворяется, подлюга ночь.
Мне ли помнить эту, рыжеватую,
молодую, в розовом соку,
те года,
под стеганою ватою
залежавшиеся на боку?
Не моя печаль -
путями скорыми
я по жизни козырем летел…
И когда меня,
играя шпорами,
поведет поручик на расстрел, -
я припомню детство, одиночество,
погляжу на ободок луны
и забуду вовсе имя, отчество
той белесой, как луна, жены.
(1931 год)
Муса Джалиль: «После войны кого-то из нас недосчитаются...»
Муса Залилов (псевдоним Муса Джалиль) - советский татарский поэт, во время Великой отечественной войны казненный в нацистской тюрьме. До 1952 года считался предателем и был внесет в список особо опасных преступников. Шло расследование уголовного дела. Есть разные взгляды на жизнь и творчество Мусы Джалиля, мы не будем заниматься разбором мифов и предположений.
Муса Джалиль (1906-1944) мог получить бронь от армии и не принимать участие в боевых действиях. В 1941 году он ответственный секретарь Союза писателей ТАССР, депутат казанского городского совета, заведующий литературной частью Татарского театра. Утром 23 июня высокопоставленный писатель пришел в военкомат, чтобы отправиться на фронт. Закончил курсы политработников и в качестве старшего политрука был приписан к штабу фронта в Малой Вишере. Вместо того, чтобы работать в относительно спокойном тылу, Муса Джалиль стал корреспондентом газеты «Отвага» и принимал участие в боях Ленинградского и Волховского фронтов. В ходе Любанской наступательной операции у деревни Мясной Бор поэт был тяжело ранен и попал в плен. В плену вступил в ряды татаро-башкирского легиона «Идель-Урал», созданный немцами. Внутри легиона было организовано антифашисткое движение, а Джалиль занимался вербовкой новых членов сопротивления.
В 1943 гестапо арестовало несколько сотен членов подпольной организации. Муса Джалиль со своими товарищами попал в тюрьму Моабит, где несколько месяцев подвергался пыткам. 25 августа 1944 года в тюрьме Плётцензее в Берлине Джалиль был казнен на гильотине вместе с другими подпольщиками. После войны стихи, написанные им в немецком плену, попали на родину. В частности, тексты из знаменитой «Моабитской тетради» оказались у поэта Константина Симонова, который организовал их перевод и напечатал в 1953 году в «Литературной газете».
Муса Джалиль единственный из представленных в статье авторов, который почти не писал на русском языке и не был расстрелян по приговору власти собственного государства. Тут совершенно другое отношение к смерти и сложившемся обстоятельствам. В выборном для подборки стихотворении нет пророчества о будущей казни. Его лирический герой жалеет о том, что не умер на поле боя, мужестве и готовности самопожертвования. Оно написано примерно через месяц после попадания в плен.
Прости, Родина!
Прости меня, твоего рядового,
Самую малую часть твою.
Прости за то, что я не умер
Смертью солдата в жарком бою.
Кто посмеет сказать, что я тебя предал?
Кто хоть в чем-нибудь бросит упрек?
Волхов - свидетель: я не струсил,
Пылинку жизни моей не берег.
В содрогающемся под бомбами,
Обреченном на гибель кольце,
Видя раны и смерть товарищей,
Я не изменился в лице.
Слезинки не выронил, понимая:
Дороги отрезаны. Слышал я:
Беспощадная смерть считала
Секунды моего бытия.
Я не ждал ни спасенья, ни чуда.
К смерти взывал: - Приди! Добей!.. -
Просил: - Избавь от жестокого рабства! -
Молил медлительную: - Скорей!.. -
Не я ли писал спутнику жизни:
"Не беспокойся, - писал, - жена.
Последняя капля крови капнет -
На клятве моей не будет пятна".
Не я ли стихом присягал и клялся,
Идя на кровавую войну:
"Смерть улыбку мою увидит,
Когда последним дыханьем вздохну".
О том, что твоя любовь, подруга,
Смертный огонь гасила во мне,
Что родину и тебя люблю я,
Кровью моей напишу на земле.
Еще о том, что буду спокоен,
Если за родину смерть приму.
Живой водой эта клятва будет
Сердцу смолкающему моему.
Судьба посмеялась надо мной:
Смерть обошла - прошла стороной.
Последний миг - и выстрела нет!
Мне изменил мой пистолет...
Скорпион себя убивает жалом,
Орел разбивается о скалу.
Разве орлом я не был, чтобы
Умереть, как подобает орлу?
Поверь мне, родина, был орлом я,
Горела во мне орлиная страсть!
Уж я и крылья сложил, готовый
Камнем в бездну смерти упасть.
Что делать?
Отказался от слова,
От последнего слова друг-пистолет.
Враг мне сковал полумертвые руки,
Пыль занесла мой кровавый след...
… Я вижу зарю над колючим забором.
Я жив, и поэзия не умерла:
Пламенем ненависти исходит
Раненое сердце орла.
Вновь заря над колючим забором,
Будто подняли знамя друзья!
Кровавой ненавистью рдеет
Душа полоненная моя!
Только одна у меня надежда:
Будет август. Во мгле ночной
Гнев мой к врагу и любовь к отчизне
Выйдут из плена вместе со мной.
Есть одна у меня надежда -
Сердце стремится к одному:
В ваших рядах идти на битву.
Дайте, товарищи, место ему!
(1942 год)
Последние стихи
Елена Ширман (1908 - 1942) почти неизвестна широкому читателю. Она начала печататься в 1924 году в Ростове, а потом в московских издания («Смена», «Октябрь» и другие). Публиковалась часто под псевдонимами (Ирина Горина, Алена Краснощекова). В 1933 году окончила литературный факультет Ростовского пединститута. С 1937 по 1941 годы училась в Литературном институте имени Горького (творческий семинар Ильи Сельвинского, в котором вместе с ней были П. Коган, М. Кульчицкий, Б. Слуцкий, А. Яшин и др.). Началась Великая Отечественная война и как многие литераторы она занялась журналистикой - возглавила газету «Прямой наводкой».
Елену Ширман расстреляют без суда в 1942. Так бывает на войне. Это единственный поэт из нашего списка, которого казни даже без поддельного обвинения. Её устно осудили на смерть, потому что она была врагом тех, кто вторгся на территорию СССР.
Её учитель по Литинституте скажет: «Она широка и отважна... Перед нами замечательный поэт, сочетающий в себе философский ум с огромным темпераментом и обладающий при этом почерком, имя которого - эпоха».
Эти стихи написаны в не свойственной Елене Ширман манере. Они без рифмы и больше напоминают откровенный разговор или даже исповедь. Это полная свобода перед лицом надвигающейся войны, перед лицом смерти. Прямое высказывание задолго до так называемой «актуальной поэзии». Неожиданное предвиденье своей смерти.
***
Эти стихи, наверное, последние,
Человек имеет право перед смертью высказаться,
Поэтому мне ничего больше не совестно.
Я всю жизнь пыталась быть мужественной,
Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки
Или хотя бы твоей доброй памяти.
Но мне это всегда удавалось плохо,
С каждым днем удается все хуже,
А теперь, наверно, уже никогда не удастся.
Вся наша многолетняя переписка
И нечастые скудные встречи -
Напрасная и болезненная попытка
Перепрыгнуть законы пространства и времени.
...Ты это понял прочнее и раньше, чем я.
Потому твои письма, после полтавской встречи,
Стали конкретными и объективными, как речь докладчика,
Любознательными, как викторина,
Равнодушными, как трамвайная вежливость.
Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя,
Потому они меня больше не радуют,
Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя.
И бессонница оглушает меня, как землетрясение.
...Ты требуешь от меня благоразумия,
Социально значимых стихов и веселых писем,
Но я не умею, не получается...
(Вот пишу эти строки и вижу,
Как твои добрые губы искажает недобрая «антиулыбка»,
И сердце мое останавливается заранее.)
Но я только то, что я есть, - не больше, не меньше:
Одинокая, усталая женщина тридцати лет,
С косматыми волосами, тронутыми сединой,
С тяжелым взглядом и тяжелой походкой,
С широкими скулами, обветренной кожей,
С резким голосом и неловкими манерами,
Одетая в жесткое коричневое платье,
Не умеющая гримироваться и нравиться.
И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда,
Бездарны, как моя жизнь, как все чересчур прямое и честное,
Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю:
Человек не может жить, не имея завтрашней радости,
Человек не может жить, перестав надеяться,
Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном.
Поэтому я нарушаю все запрещения
И говорю то, что мне хочется,
Что меня наполняет болью и радостью,
Что мне мешает спать и умереть.
...Весной у меня в стакане стояли цветы земляники,
Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,
Трогательно выгнутые, как твои веки.
И я их нечаянно назвала твоим именем.
Все красивое на земле мне хочется называть твоим именем:
Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба,
Все зори и все облака с розовато-желтой каймою -
Они все на тебя похожи.
Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты,
Как спокойно выдерживают твое рукопожатье,
Ведь руки твои - конденсаторы счастья,
Они излучают тепло на тысячи метров,
Они могут растопить арктический айсберг,
Но мне отказано даже в сотой калории,
Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах,
Нормированные и обезжиренные, как консервы,
Ничего не излучающие и ничем не пахнущие.
(Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.)
...Как в объемном кино, ты сходишь ко мне с экрана,
Ты идешь по залу, живой и светящийся,
Ты проходишь сквозь меня как сновидение,
И я не слышу твоего дыхания.
...Твое тело должно быть подобно музыке,
Которую не успел написать Бетховен,
Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку,
Захлебнуться ею, как морским прибоем.
(Эти стихи последние, и мне ничего больше не совестно.)
Я завещаю девушке, которая будет любить тебя:
Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности,
Пусть не забудет ямочку за твоим ухом,
Пусть пальцы ее будут нежными, как мои мысли.
(Я то, что я есть, и это не то, что нужно.)
...Я могла бы пройти босиком до Белграда,
И снег бы дымился под моими подошвами,
И мне навстречу летели бы ласточки,
Но граница закрыта, как твое сердце,
Как твоя шинель, застегнутая на все пуговицы.
И меня не пропустят. Спокойно и вежливо
Меня попросят вернуться обратно.
А если буду, как прежде, идти напролом,
Белоголовый часовой поднимет винтовку,
И я не услышу выстрела -
Меня кто-то как бы негромко окликнет,
И я увижу твою голубую улыбку совсем близко,
И ты - впервые - меня поцелуешь в губы.
Но конца поцелуя я уже не почувствую.