Про сладкую жизнь...
Ее звали Куралай, но об этом я узнал уже сильно позже... Такое бывает... Казахские бабушки любят, когда внуки или правнуки придумывают для них «своё», особое имя. Проходит совсем чуть-чуть времени и вот уже вся большая семья в разговорах между собой начинает называть ее детским прозвищем. Сперва в шутку, а потом с какой-то особой гордостью и любовью. Дети искренни и даже в каком-то странном, подчас не имеющем большого смысла, сочетании звуков умудряются передать весь тот заряд нежности и ещё не сформулированной, сырой, но могучей и живой детской любви. Не знаю кто назвал ее так в первый раз, но для нас (правнуков) она всегда была Маймама.
У нее были удивительные руки. Они всегда чуть подрагивали в лёгком треморе, который тут же прекращался, стоило ей поднять маленького ребёнка. Они всегда были сухими и тёплыми, они были каким-то бесконечным источником спокойствия и ласки... Оказываясь рядом мы боролись за эти руки, мы хватались за них, мы теребили их, а если кто-то ложился спать у нее в комнате, то самый крепкий сон наступал именно тогда, когда ты обхватывал ее руку и как будто бы укутывался ею. Их не хотелось отпускать и мы практически висели на ней. Только став взрослым человеком имеющим детей, я смог в полной мере оценить все ее терпение и спокойствие. Она никогда не вырывала рук в раздражении, она никогда и ни разу не повысила на нас голоса. Мы ни разу не почувствовали, что она сердита. Представляете?! Ни разу... Лет 10 назад, я ещё задавался вопросом «Как?». А потом понял... Она просто не сердилась. Совсем... Ей нравилось быть нашей прабабушкой.
Она вышла замуж практически перестарком... Девятнадцать лет... Не шутки! Старая дева, по меркам начала 20 века. Ее папа был богатым человеком знатного рода, который баловал и лелеял свою младшую и позднюю дочь. Потому и замуж, не спросив желания, ее не отправлял. Куралай вышла замуж по любви. За бедняка. Отец не мог отказать ей и в этом. Помню она со смехом рассказывала, как прадед, будучи совсем бедным и молодым, заплатил за нее символический калым (всего-то 30 баранов).
На дворе стоял 1916 год. Прадед столярничал, она хлопотала по хозяйству. А потом вокруг завертелась непонятная и кровавая карусель революционной смуты... «А как вы жили до революции?» - с любопытством спрашивала, моя, наслушавшаяся рассказов об угнетённых рабоче-крестьянах, мама. «Мы? Хорошо...»- честно отвечала ей бабушка. Не слушай! Плохо все жили - дёргалась уже моя бабушка (к тому времени много лет жившая с клеймом дочери врага народа). Не болтай! - припечатывала она. Никто и не болтал. Страх въелся так глубоко, что ни мать, ни родственники, ни тем более я сам, не можем вспомнить ее рассказов о «старом» времени... Зато мы слышали о том, что было дальше, о том, как пришёл голод.
Этот ужас длился три года. Если кто-то не в курсе, то в сети полно материалов о коллективизации и голоде в Казахстане. Тогда умерли миллионы, но в моей семье это всегда воспринималось как часть истории личной.
В ту, особенно лютую, первую голодную зиму, прадед свалился с напрочь сорванной на работе спиной, а она поняла, что если не перейдёт реку и не узнает почему никто из родственников не шлёт вестей, то весной может не найти уже никого. Она перешла Урал по льду. Дом сестры находился в десятке километров по прямой. Из взрослых не было уже никого, а у погасшей печки сидели и тихо выли четверо племянников, старшему из которых было шесть. Первым умер их отец, ему ещё хватило сил вырыть себе могилу, а вот их матери уже нет. Она была мертва уже пару дней, она и самый младший, нескольких месяцев от роду. Они лежали вместе, было похоже что ещё какое-то время он сосал мёртвую грудь. Все что можно было съесть, до последней крошки, отдали старшим детям. Племянники были одеты по зимнему, рядом лежало то, что могло понадобится в дороге. Возможно, это была последняя безумная надежда, что кто-то придёт и спасёт... А я даже представлять не хочу, как она тащила по льду и зимнему ветру четырёх перепуганных и ослабевших мальчишек. В том доме она не оставила никого. К трем своим добавились ещё четверо.., тоже своих.
А дальше была ежедневная борьба. Рано-рано до начала обязательной для обоих работы, они с мужем шли к Уралу. Он разбивал лёд топором, а потом они выдёргивали из ледяной воды камыш. Если перемолоть его корни и смешать с, втихаря припасённой и как-то выторгованной, мукой, то можно было получить съедобный и даже питательный хлеб. Тогда-то она и заработала эту дрожь в руках. Ледяная вода и истощение это не то, что прибавляет человеку здоровья. «Во время того голода я не потеряла ни одного ребёнка» - когда она говорила это, ее плечи расправлялись, а голова гордо приподнималась. Она действительно никого тогда не потеряла.
Ее дети начали умирать позже. Умерла одна из двух новорожденных девочек-близнящек, погиб катаясь на зимней горке, оставленный без присмотра, дедов братишка. Какой присмотр? На работу гнали всех. Старшие дети ходили в школу (7 км. пешком) и тоже на работу. А потом началась война... На нее ушёл старший сын, первенец... Письма перестали приходить в конце сорок второго, а извещение с формулировкой «пропал без вести» получили в сорок третьем. Остальное сделали болезни и отсутствие всего даже мало-мальски необходимого. Дед рассказывал, как во время одной из эпидемий он ослабевший и обезвоженный сумел добраться до больницы в районом центре. Ему лекарство дали, а вот для младших уже нет. Он просил, он плакал, он объяснял про больную сестрёнку. По таблетке в руки! - ответил ему врач. Приведёшь сестрёнку, дадим лекарство. Он пошёл обратно, но ребёнка спасти не успел. Их, ее родных детей, выжило только двое...
Двое детей - десять внуков. Возможно это и было ее наградой. Ведь мамой они называли свою старую бабушку, а не вечно пропадающую на работе (Партия сказала надо!) мать. Дед сильно рос в чинах и наградах, а уже старики жили со старшим сыном и его большой семьёй. Лет через 15 после войны покинул этот мир прадед. Просто разбудил ее посреди ночи со словами: «Проснись. Ухожу я...». «Что ты такое говоришь!» - возмутилась прабабушка, а он только улыбнулся. Это была хорошая смерть. Спокойный выверенный уход. В доме сына которым гордишься, в доме полном внуков, на руках у той, которую любил всю жизнь... Хотела ли она уйти следом? Не знаю..., но даже если и так, то это быстро прошло. У нее было дело, которое поглощало ее без остатка - внуки, а через какое-то время мы...
Среди моих воспоминаний о ней есть одно особенно яркое - Маймама сидит на стуле и чайной ложкой наливает воду в ладошку младшего братишки, а потом выпивает ее прямо с руки... Он хохочет. Смысл всего этого я понял позже... У казахов есть поверье - тому кого напоили с рук три правнука, Аллахом уготовано свое место в раю. Троих? П-фе... Нас у нее было пять.!А ещё, мне кажется, ей просто нравился его смех.
Так много ли я помню? Я думаю что достаточно... Я хорошо помню ее очень светлую улыбку. Я помню ее руки и шаркающую походку. Что ещё? Ещё я немного завидовал маме, которой она часто являлась в снах. Все таки их связь была совсем другой и гораздо более длительной... Но временами... Он не снится мне, нет... Просто, когда меня «накрывает», когда злобно и с вывертом не везёт, когда я понимаю что «загнался», а просвета особо не наблюдается... Тогда, в самый странный промежуток времени между «уже проснулся» и «ещё спишь», я вдруг ощущаю ее сухую и тёплую руку, которая гладит меня по моим коротким и детским волосам и слышу ее голос, повторяющий любимое: «Омiр таттi, таттi...» (Жизнь сладка, сладка...). В этот момент я понимаю, что все будет хорошо... Маймама, я очень сильно тебя люблю...