Музей рок-н-ролла. Из "Апокрифов". Питерский рок-фестиваль 1984 года. Продолжение.
Апокрифы рок-н-ролла-3
...А сегодня ночью мне снились дурные рок-н-ролльные сны (Боже, да ведь так же начинается «Святой колодец» Катаева, только сны там не дурные и - тем более - никак не рок-н-ролльные, они там необыкновенно цветные, необыкновенно приятные, по крайней мере, так мне помнится), ритмичные, жесткие и черно-белые. Кто-то мочил меня, кто-то пытался что-то вколоть грязным, заржавленным шприцем, кто-то, обритый наголо, бежал по длинному, чертовски неуютному и какому-то очень угрюмому проходу, похожему на вход в прямую кишку... Да, снились мне, снились ночью дурные рок-н-ролльные сны, и, зная, что с утра вставать и садиться вот за эту очередную главу, я решил вспомнить, что же ждет меня за рабочим столом, что поможет продираться сквозь эти добровольные дебри жизни в рок-н-ролле?
...Слева лампа, которая светит четко направленным светом. Разбитый телефонный аппарат, обмотанной скотчем, пачка сигарет, грязная пепельница, уведенная из таллинского ресторана одним приятелем, про которого я не знаю главного - жив он или нет, та самая машинка, на которой я и пишу всю эту лабуду, еще пачка из-под сигарет, только уже пустая, синодальное издание Ветхого и Нового Завета («Вначале сотворил Бог небо и землю», первая книга Моисеева «Бытия» глава I, стих I), сборник стихов Пьера Паоло Пазолини («В монастыре далеком глохнет медь: я мертв, и колокол унылый стонет...»), книга рассказов Хулио Картасара «Непрерывность парков» («...Дорогой друг, Вы говорите об удивлении, о случайностях, об эпистолярных триумфах. Большое спасибо, но комплименты, лишь прикрывающие собой мистификацию - не из числа тех, что я люблю...», да, а какой же это рассказ?), баночка со смягчающим кремом, старая ваза розового стекла, в которой ручки, фломастеры и колкий, давно уже ссохошийся испанский дрок (скорее бы лето, высохшие киммерийские холмы, стебли этого самого дрока, еще налитые соком, еще живые, еще ядовито-зеленые); там же лопнувшая, покрытая иголками, буро-коричневая кожура тоже крымского каштана, а правее: целая стопка. Записная книжка, книжечка для записей, исписанная разными набросками (чушь, бред собачий, метафоры, разрозненные стихотворные строки), «Философские вопросы буддизма» («Взгляды школ фасян и саньлунь не были характерны для китайского буддизма. Они лишь поясняли то, что уже было в индийском буддизме». Яснее не скажешь, знать бы только, что такое, эти самые «фасян и саньлунь»), посмертная биография Леннона на английском, написанная Роем Коннэлли, «Музыкальная история рок-н-ролла» Джереми Пэсколла, несколько номеров «Америки» (вот только зачем они, скучный стал журнал), папки с рукописями... Далее. Стол покрыт оргстеклом, под ним фотографии: Мейлер, Набоков, Моррисон, Шевчук, Гребенщиков, какая-то психоделическая картинка, вот я в компании с Владимиром Чекасиным (он без саксофона, ест курицу), вот группа Трек на сцене, крупным планом - Миша Перов, ведет какую-то жесткую, смурную солягу, и бабочки, бабочки - пеструшки и переливницы, зорьки, еще так далеко до лета! Для полнейшего антуража не хватает описать еще всю обстановочку кабинета, но тут сразу в память лезут Саша Черный и Саша Градский, скажу лишь одно: поет Питер Габриэль, за окном декабрь, утренний, просыпающиеся город, народ идет на работу, небо над домом, что напротив, грязно-розовое, с синими проблесками, откуда-то тянет заводским дымом, Свердловск - это ведь как Чикаго, большой, рабочий город, а я все сижу и пишу книгу вроде бы как о рок-н-ролле, то есть и о самом себе...
Ноябрьский вечер, все стало, как прежде,
тень на асфальте, пробежка автобуса,
звездные войны на телеэкране,
блюз ты сыграл мне на старой гитаре,
он прозвучал как «зализывай раны»!
Может, забраться в консервную банку,
выстрелить в небо красной ракетой?
Плесень покрыла остатки банкета,
SOS передали по волнам эфира,
а ты вновь сыграл мне «зализывай раны»!
Я не забуду погибшего лета,
то, как я шел к ночной электричке
(их расстреляли еще до рассвета,
бросив тела в старом карьере),
а ты все играешь «зализывай раны»!
Как ни цеплялся - сбросили за борт,
(лучше быть мертвым, чем зверем в клетке),
правила взяты из «русской рулетки»,
хотя под рукою и нет пистолета,
а ты все играешь «зализывай раны!»
Я залижу их, будь в этом уверен,
останется память погибшего лета
(солнце вставало за старым карьером,
где их расстреляли еще до рассвета),
но ты не забудь про «зализывай раны!»
- Я - поэтесса, - гордо оказала она и обвела прокуренный, пропахший пивом и потом, потемневший от курева зал бара «Жигули», что совсем вблизи от Невского, гордым, высокомерным взглядом.
- Я поэтесса, и лишь поэтому здесь, среди этого мужского срача! - гордо так сказала и села между мной и Антоном, потеснив нас своими мягкими бедрами. - Кружку пива, мальчики!
В «Жигулях» пиво прекрасное, намного лучше, чем в московском «Мужском клубе», к нему подают подсоленные сухарики и твердокопченую, тонюсенькими ломтиками нарезанную колбаску, просвечивающую и от этого еще смачнее тающую на языке. Мы сидим здесь с того часа, как кончился первый дневной концерт, и число выпитых каждым кружек перевалило за полдюжины, так что появление этого пышноволосого дарования никто из нас не заметил; просто пришло, просто село, раздвинуло нас своими бедрами и попросило пива, ведь и поэтессы пьют пиво,не так ли?
- Хотите, мальчики, я почитаю вам стихи?
Ну, конечно, без этого обойтись она не могла...
- Я ведь гениальна, только этого никто не знает, да мне все равно, я плевала на всех! - и она плюет прямо на пол, а потом просит у меня сигарету.
...Я - солнечнокрыла!
Лечу на крыльях твоей замкнутой сути!
Я сегодня ширнулась,
Ты - словно шприц с героином,
Входишь так жестко, а делаешь
мило, и мягко, и сладко...
- Боже, - с ужасом вздыхает Антон и кладет Тане руку на левое колено. Я шепчу то же самое и кладу свою руку на правое колено.
- Не сейчас, мальчики, - строго говорит она и продолжает:
Ты скадрил меня в трамвае,
Это было так гениально!
Но люди смотрели строго
И судили нас тривиально
По законам не нашей жизни!
- Сильно сказано! - пробурчал Антон и заказал еще пива.
- Правда, мальчики?
- Чистая правда! - закричали мы в один голос, и наши руки стали сближаться.
- Ах, мальчики! - сказала она и заплакала...
- Тебя поймут, Таня, - сказал я, - тебя поймут и воздадут тебе должное, а сейчас не хочешь ли ты пройтись, проветриться, так сказать, перед нашим вечерним раутом, ведь Аквариум, ведь Странные игры...
- К тебе в гостиницу? - спросила она.
- Туда нельзя, - ответил я кратко.
- Несут пиво, - объявил Антон.
- Придется подождать, - тихо ответила мне Таня.
- А как насчет Дэвида Бирна? - опросил у меня Антон.
- Ничего новенького, - ответил я ему - по крайней мере, так говорил Курехин.
- А кто такой Дэвид Бирн?
- Классный музыкант!
- А как мужик?
- Тоже, наверное, классный!
- Да? - вздыхает она с умилением, и я понимаю, что самое время не останавливаться на достигнутом, что и делаю, чуть опередив Антона.
...Твои волосы, Таня, - думаю я, сидя уже в зале и слушая Странные игры, - твои волосы, бесстыдно струящиеся по плечам, как хорошо, что сейчас они рядом, как хорошо, что рука твоя так мило ласкает меня, ты черный символ рок-н-ролла, ты вечное ян, только бы мне не кончить раньше времени, подожди, не торопись, что стоило нам в том же баре зайти в туалет, я содрал бы с тебя эти прозрачные трусики, я распял бы тебя на стенке туалетной кабины, я стал бы твоим шприцем - прямо как в твоих стихах, и тебе бы стало хорошо, тебе стало бы мило, и мягко, и сладко, но вот именно сейчас, когда Леша Рахов ведет свое соло на саксофоне, как можешь ты думать о чем-то другом, как можешь жить чем-то, что так далеко от музыки...
- Пойдем, - вдруг шепчет мне она на ухо, - ну хоть на минутку, я умоляю...
Как раз в эту минуту Сологуб-младший начинает пробежку по сцене с гитарой, взятой наперевес, будто это вовсе не гитара, а АК-74 и вокруг жаркие пески Афгана, а не зал в помещении театрика на улице Рубинштейна, дом № 13 - узкая улочка, чугунная цепь, пачка из-под БТ…
Мы пробираемся к выходу по отдельности, выходим через разные двери.
- Что делать, - пытаюсь лихорадочно сообразить я, - что делать, чтобы не встрять в какую-нибудь гнусную историю, каких в моей жизни и так было предостаточно, скрыться, убежать, секс - да Бог с ним, с сексом, Бог с этой Таней, вот дверь в бар, там БГ, там Майк, там может быть Капитан, он же Сережа Курехин, он же Сергей Анатольевич, все свои, все светлые, все чистые и красивые, совсем не как эта Таня в ее черном, плотно обтягивающем платье... Дверь в бар близко, напротив, прыжок, скачок, ну прямо Иоссариан из «Уловки-22», прыгнул - и был таков, дезертир с сексуального фронта, бар, сухое, коньяк, бутерброды, с сыром и красной рыбой, девятнадцать копеек штука, такая же дешевка, как и Таня, только кайфа больше, намного больше...
- Мне стаканчик сухого.
- Вот ты где, ну не мог после?
- Да где же, где?
- Идем!
И тащит меня за руку по каким-то странным переходам, напоминающим нагромождение кафкианских лабиринтов. Чулан, видимо - костюмерная коллектива народных танцев. Она закрывает дверь, прислоняется к ней спиной (а есть ли в театре народного творчества подобная костюмерная, как и вообще - подобный чулан? Фактоиды, все это - фактоиды...), дверь белая, по крайней мере была таковой сразу посла покраски, черное платье, черные волосы, грубо накрашенное лицо... «Я - солнечнокрыла!» - Ну и чушь, ну и тоска, да еще вдобавок ко всему, по всем законам жанра, на двери оказывается задвижка, которую она закрывает и идет прямо на меня, оттесняя к углу, где ворох старых костюмов, пыльные, мятые шторы, из-за стены обвал музыки, а ее руки расстегивают мой зиппер, стягивают джинсы и плавки и дальше все идет так, как и должно ...
- Не так, - шепчу я, - не так, давай по-другому...
Она послушно поворачивается спиной, я расстегиваю молнию на платье, оно сваливается на пол, Таня упирается руками в подоконник, а затем кричит, прикусывая себе при этом губу, и тут я освобождаюсь и чувствую, как ее большое, рыхлое тело содрогается, будто только что пойманная, еще склизкая рыба бьется на рыболовном крючке (помнится, подобная метафора уже была у Генри Миллера, но в этом ли суть?)
- Отдохни, - говорит мне она и легким толчком валит на груду старого тряпья. - отдохни, я помогу тебе...
Она ложится рядом, нам плевать на то, что за стеной играют Странные игры, нам плевать на все, кроме того, что ее руки ласково поглаживают мое тело, а мне хочется поскорее исчезнуть, ускользнуть от этой безумной поэтессы и гениальной шлюхи, черного нутра рок-н-ролла, этого вечного инь моих странных, патологичных снов. И я беру ее за плечи, мне плевать на лихорадочный блеск ее глаз, у меня одно желание: забыть о самом факте ее существования и вновь вернуться из мира грязных фактоидов в мир реальности, навсегда заставив ее исчезнуть из повествования. Что я и делаю: забив ей в пышный зад напоследок и, оставив голую и истерзанную в чулане, сам оказываюсь - наконец-то - в зале как раз в тот момент, когда Леша Рахов начинает вновь вести соло на саксофоне, а Сологуб-младший продолжает свою пробежку с гитарой на перевес по сцене. Фактоиды, все это фактоиды...
Как рассказать, случилось что со мной?
Разбиты изваяния богов и Парфенона нет!
Зеленый мир своим большим зрачком
все смотрит на меня...
А я иду в его чешуистой тени,
Иду один, как много лет назад
В ином перерождении своем...
И не монах буддийский, не солдат...
Пахнуло гарью, дым мотоциклетный,
И запоздалое дыхание дождя,
Наш зонт покрылся лепестками яблонь,
Куда теперь, любимая моя?
Но кто, бритоголовый и клыкастый,
Неведомый, как черная дыра,
Занес кастет для первого удара -
И хрустнул зонт, и лопнула спина!
Странные Игры, Эгоцентризм 2 ( На перекрёстке )/
Концерт, посвященный 15-летию Ленинградского рок-клуба, весна 1996-го.
Григорий Сологуб умер 27 февраля 2009 года, летом ему должно было исполниться 48 лет.
...А сегодня ночью мне снились дурные рок-н-ролльные сны (Боже, да ведь так же начинается «Святой колодец» Катаева, только сны там не дурные и - тем более - никак не рок-н-ролльные, они там необыкновенно цветные, необыкновенно приятные, по крайней мере, так мне помнится), ритмичные, жесткие и черно-белые. Кто-то мочил меня, кто-то пытался что-то вколоть грязным, заржавленным шприцем, кто-то, обритый наголо, бежал по длинному, чертовски неуютному и какому-то очень угрюмому проходу, похожему на вход в прямую кишку... Да, снились мне, снились ночью дурные рок-н-ролльные сны, и, зная, что с утра вставать и садиться вот за эту очередную главу, я решил вспомнить, что же ждет меня за рабочим столом, что поможет продираться сквозь эти добровольные дебри жизни в рок-н-ролле?
...Слева лампа, которая светит четко направленным светом. Разбитый телефонный аппарат, обмотанной скотчем, пачка сигарет, грязная пепельница, уведенная из таллинского ресторана одним приятелем, про которого я не знаю главного - жив он или нет, та самая машинка, на которой я и пишу всю эту лабуду, еще пачка из-под сигарет, только уже пустая, синодальное издание Ветхого и Нового Завета («Вначале сотворил Бог небо и землю», первая книга Моисеева «Бытия» глава I, стих I), сборник стихов Пьера Паоло Пазолини («В монастыре далеком глохнет медь: я мертв, и колокол унылый стонет...»), книга рассказов Хулио Картасара «Непрерывность парков» («...Дорогой друг, Вы говорите об удивлении, о случайностях, об эпистолярных триумфах. Большое спасибо, но комплименты, лишь прикрывающие собой мистификацию - не из числа тех, что я люблю...», да, а какой же это рассказ?), баночка со смягчающим кремом, старая ваза розового стекла, в которой ручки, фломастеры и колкий, давно уже ссохошийся испанский дрок (скорее бы лето, высохшие киммерийские холмы, стебли этого самого дрока, еще налитые соком, еще живые, еще ядовито-зеленые); там же лопнувшая, покрытая иголками, буро-коричневая кожура тоже крымского каштана, а правее: целая стопка. Записная книжка, книжечка для записей, исписанная разными набросками (чушь, бред собачий, метафоры, разрозненные стихотворные строки), «Философские вопросы буддизма» («Взгляды школ фасян и саньлунь не были характерны для китайского буддизма. Они лишь поясняли то, что уже было в индийском буддизме». Яснее не скажешь, знать бы только, что такое, эти самые «фасян и саньлунь»), посмертная биография Леннона на английском, написанная Роем Коннэлли, «Музыкальная история рок-н-ролла» Джереми Пэсколла, несколько номеров «Америки» (вот только зачем они, скучный стал журнал), папки с рукописями... Далее. Стол покрыт оргстеклом, под ним фотографии: Мейлер, Набоков, Моррисон, Шевчук, Гребенщиков, какая-то психоделическая картинка, вот я в компании с Владимиром Чекасиным (он без саксофона, ест курицу), вот группа Трек на сцене, крупным планом - Миша Перов, ведет какую-то жесткую, смурную солягу, и бабочки, бабочки - пеструшки и переливницы, зорьки, еще так далеко до лета! Для полнейшего антуража не хватает описать еще всю обстановочку кабинета, но тут сразу в память лезут Саша Черный и Саша Градский, скажу лишь одно: поет Питер Габриэль, за окном декабрь, утренний, просыпающиеся город, народ идет на работу, небо над домом, что напротив, грязно-розовое, с синими проблесками, откуда-то тянет заводским дымом, Свердловск - это ведь как Чикаго, большой, рабочий город, а я все сижу и пишу книгу вроде бы как о рок-н-ролле, то есть и о самом себе...
Ноябрьский вечер, все стало, как прежде,
тень на асфальте, пробежка автобуса,
звездные войны на телеэкране,
блюз ты сыграл мне на старой гитаре,
он прозвучал как «зализывай раны»!
Может, забраться в консервную банку,
выстрелить в небо красной ракетой?
Плесень покрыла остатки банкета,
SOS передали по волнам эфира,
а ты вновь сыграл мне «зализывай раны»!
Я не забуду погибшего лета,
то, как я шел к ночной электричке
(их расстреляли еще до рассвета,
бросив тела в старом карьере),
а ты все играешь «зализывай раны»!
Как ни цеплялся - сбросили за борт,
(лучше быть мертвым, чем зверем в клетке),
правила взяты из «русской рулетки»,
хотя под рукою и нет пистолета,
а ты все играешь «зализывай раны!»
Я залижу их, будь в этом уверен,
останется память погибшего лета
(солнце вставало за старым карьером,
где их расстреляли еще до рассвета),
но ты не забудь про «зализывай раны!»
- Я - поэтесса, - гордо оказала она и обвела прокуренный, пропахший пивом и потом, потемневший от курева зал бара «Жигули», что совсем вблизи от Невского, гордым, высокомерным взглядом.
- Я поэтесса, и лишь поэтому здесь, среди этого мужского срача! - гордо так сказала и села между мной и Антоном, потеснив нас своими мягкими бедрами. - Кружку пива, мальчики!
В «Жигулях» пиво прекрасное, намного лучше, чем в московском «Мужском клубе», к нему подают подсоленные сухарики и твердокопченую, тонюсенькими ломтиками нарезанную колбаску, просвечивающую и от этого еще смачнее тающую на языке. Мы сидим здесь с того часа, как кончился первый дневной концерт, и число выпитых каждым кружек перевалило за полдюжины, так что появление этого пышноволосого дарования никто из нас не заметил; просто пришло, просто село, раздвинуло нас своими бедрами и попросило пива, ведь и поэтессы пьют пиво,не так ли?
- Хотите, мальчики, я почитаю вам стихи?
Ну, конечно, без этого обойтись она не могла...
- Я ведь гениальна, только этого никто не знает, да мне все равно, я плевала на всех! - и она плюет прямо на пол, а потом просит у меня сигарету.
...Я - солнечнокрыла!
Лечу на крыльях твоей замкнутой сути!
Я сегодня ширнулась,
Ты - словно шприц с героином,
Входишь так жестко, а делаешь
мило, и мягко, и сладко...
- Боже, - с ужасом вздыхает Антон и кладет Тане руку на левое колено. Я шепчу то же самое и кладу свою руку на правое колено.
- Не сейчас, мальчики, - строго говорит она и продолжает:
Ты скадрил меня в трамвае,
Это было так гениально!
Но люди смотрели строго
И судили нас тривиально
По законам не нашей жизни!
- Сильно сказано! - пробурчал Антон и заказал еще пива.
- Правда, мальчики?
- Чистая правда! - закричали мы в один голос, и наши руки стали сближаться.
- Ах, мальчики! - сказала она и заплакала...
- Тебя поймут, Таня, - сказал я, - тебя поймут и воздадут тебе должное, а сейчас не хочешь ли ты пройтись, проветриться, так сказать, перед нашим вечерним раутом, ведь Аквариум, ведь Странные игры...
- К тебе в гостиницу? - спросила она.
- Туда нельзя, - ответил я кратко.
- Несут пиво, - объявил Антон.
- Придется подождать, - тихо ответила мне Таня.
- А как насчет Дэвида Бирна? - опросил у меня Антон.
- Ничего новенького, - ответил я ему - по крайней мере, так говорил Курехин.
- А кто такой Дэвид Бирн?
- Классный музыкант!
- А как мужик?
- Тоже, наверное, классный!
- Да? - вздыхает она с умилением, и я понимаю, что самое время не останавливаться на достигнутом, что и делаю, чуть опередив Антона.
...Твои волосы, Таня, - думаю я, сидя уже в зале и слушая Странные игры, - твои волосы, бесстыдно струящиеся по плечам, как хорошо, что сейчас они рядом, как хорошо, что рука твоя так мило ласкает меня, ты черный символ рок-н-ролла, ты вечное ян, только бы мне не кончить раньше времени, подожди, не торопись, что стоило нам в том же баре зайти в туалет, я содрал бы с тебя эти прозрачные трусики, я распял бы тебя на стенке туалетной кабины, я стал бы твоим шприцем - прямо как в твоих стихах, и тебе бы стало хорошо, тебе стало бы мило, и мягко, и сладко, но вот именно сейчас, когда Леша Рахов ведет свое соло на саксофоне, как можешь ты думать о чем-то другом, как можешь жить чем-то, что так далеко от музыки...
- Пойдем, - вдруг шепчет мне она на ухо, - ну хоть на минутку, я умоляю...
Как раз в эту минуту Сологуб-младший начинает пробежку по сцене с гитарой, взятой наперевес, будто это вовсе не гитара, а АК-74 и вокруг жаркие пески Афгана, а не зал в помещении театрика на улице Рубинштейна, дом № 13 - узкая улочка, чугунная цепь, пачка из-под БТ…
Мы пробираемся к выходу по отдельности, выходим через разные двери.
- Что делать, - пытаюсь лихорадочно сообразить я, - что делать, чтобы не встрять в какую-нибудь гнусную историю, каких в моей жизни и так было предостаточно, скрыться, убежать, секс - да Бог с ним, с сексом, Бог с этой Таней, вот дверь в бар, там БГ, там Майк, там может быть Капитан, он же Сережа Курехин, он же Сергей Анатольевич, все свои, все светлые, все чистые и красивые, совсем не как эта Таня в ее черном, плотно обтягивающем платье... Дверь в бар близко, напротив, прыжок, скачок, ну прямо Иоссариан из «Уловки-22», прыгнул - и был таков, дезертир с сексуального фронта, бар, сухое, коньяк, бутерброды, с сыром и красной рыбой, девятнадцать копеек штука, такая же дешевка, как и Таня, только кайфа больше, намного больше...
- Мне стаканчик сухого.
- Вот ты где, ну не мог после?
- Да где же, где?
- Идем!
И тащит меня за руку по каким-то странным переходам, напоминающим нагромождение кафкианских лабиринтов. Чулан, видимо - костюмерная коллектива народных танцев. Она закрывает дверь, прислоняется к ней спиной (а есть ли в театре народного творчества подобная костюмерная, как и вообще - подобный чулан? Фактоиды, все это - фактоиды...), дверь белая, по крайней мере была таковой сразу посла покраски, черное платье, черные волосы, грубо накрашенное лицо... «Я - солнечнокрыла!» - Ну и чушь, ну и тоска, да еще вдобавок ко всему, по всем законам жанра, на двери оказывается задвижка, которую она закрывает и идет прямо на меня, оттесняя к углу, где ворох старых костюмов, пыльные, мятые шторы, из-за стены обвал музыки, а ее руки расстегивают мой зиппер, стягивают джинсы и плавки и дальше все идет так, как и должно ...
- Не так, - шепчу я, - не так, давай по-другому...
Она послушно поворачивается спиной, я расстегиваю молнию на платье, оно сваливается на пол, Таня упирается руками в подоконник, а затем кричит, прикусывая себе при этом губу, и тут я освобождаюсь и чувствую, как ее большое, рыхлое тело содрогается, будто только что пойманная, еще склизкая рыба бьется на рыболовном крючке (помнится, подобная метафора уже была у Генри Миллера, но в этом ли суть?)
- Отдохни, - говорит мне она и легким толчком валит на груду старого тряпья. - отдохни, я помогу тебе...
Она ложится рядом, нам плевать на то, что за стеной играют Странные игры, нам плевать на все, кроме того, что ее руки ласково поглаживают мое тело, а мне хочется поскорее исчезнуть, ускользнуть от этой безумной поэтессы и гениальной шлюхи, черного нутра рок-н-ролла, этого вечного инь моих странных, патологичных снов. И я беру ее за плечи, мне плевать на лихорадочный блеск ее глаз, у меня одно желание: забыть о самом факте ее существования и вновь вернуться из мира грязных фактоидов в мир реальности, навсегда заставив ее исчезнуть из повествования. Что я и делаю: забив ей в пышный зад напоследок и, оставив голую и истерзанную в чулане, сам оказываюсь - наконец-то - в зале как раз в тот момент, когда Леша Рахов начинает вновь вести соло на саксофоне, а Сологуб-младший продолжает свою пробежку с гитарой на перевес по сцене. Фактоиды, все это фактоиды...
Как рассказать, случилось что со мной?
Разбиты изваяния богов и Парфенона нет!
Зеленый мир своим большим зрачком
все смотрит на меня...
А я иду в его чешуистой тени,
Иду один, как много лет назад
В ином перерождении своем...
И не монах буддийский, не солдат...
Пахнуло гарью, дым мотоциклетный,
И запоздалое дыхание дождя,
Наш зонт покрылся лепестками яблонь,
Куда теперь, любимая моя?
Но кто, бритоголовый и клыкастый,
Неведомый, как черная дыра,
Занес кастет для первого удара -
И хрустнул зонт, и лопнула спина!
Странные Игры, Эгоцентризм 2 ( На перекрёстке )/
Click to viewКонцерт, посвященный 15-летию Ленинградского рок-клуба, весна 1996-го.
Григорий Сологуб умер 27 февраля 2009 года, летом ему должно было исполниться 48 лет.